Холера (сборник)
Шрифт:
Хлесталова с некоторых пор уже выпихивали за границу, но он не желал уезжать, как ни обрабатывали его приятный безотцовщина Петраков с майором Токаревым. «Я русский писатель, – возражал Хлесталов, – русский врач, здесь мои корни, мой язык, мои алкоголики». Алкоголики, спору нет, были. Но, слышал я от редких общих знакомых, назвать их пациентами Хлесталова можно было с тем же правом, что, допустим, меня – пациентом Батурина и наоборот. И даже с меньшим, потому что Батурин – мой просоленный дружок и способен порой реально облегчить мне нравственные муки. А Хлесталов пил теперь с людьми холодными и случайными. И пил-то все больше виски да кампари. Какой уж тут контакт душ, какая психотерапия… Что же до русской прозы, то я действительно читал как-то в «Огоньке» рассказ Хлесталова о нравах Бутырской следственной тюрьмы, которой, как следовало из текста (а в подтексте уже не было нужды), автор отдавал
Подозреваю, умный Хлесталов правильно понимал природу своей славы и догадывался о ее узкорегиональных свойствах. Мир чистогана отпугивал умного Хлесталова своей деловитой свободой, равнодушной к былым заслугам. За каким чертом едет он сейчас, в девяностом почти году, когда по крайней мере в нашем столичном городе закипела жизнь и развязались языки? К тому же Марго, как было мне, радиослушателю, известно, вовсю шарашит для своей развязной станции в Москве…
Я пришел в назначенный час. Народу было много, но не так, как обычно бывает на проводах, когда на всех лестничных клетках клубятся смутно знакомые друг другу гости и двери не заперты до утра. Все добро уже уложено. Оставались одни голые стены да стол – но зато нормально накрытый, а не бутерброды по углам.
Приличная публика, даже один военный. «Подполковник Токарев, – представил его Хлесталов, обнимая нас обоих и как бы понуждая обняться и нас. – Образец уникального человеческого упорства». Он напоил меня шампанским, эта упорная сволочь подполковник, хотя всем известно, как ненавижу я вашу шепелявую газировку, и приглашал к сотрудничеству: у тебя открытый взгляд, говорил офицер, но бороду, извини, придется сбрить. Суламифь уже надела халатик, – а эта скотина все хрипела мне в ухо: «Как думаешь, где он прячет рукописи?»
Наконец выпроводили всех, и Хлесталов сел в прихожей на пол, вытянув ноги поперек коридора.
– Миха, я вижу, ты за что-то сердишься на меня… А мы, может, никогда больше не увидимся, – с трудом проговорил, пытаясь из своего партера сфокусироваться на зыбкой моей фигуре. – Я, конечно, болт забил, кто там чего обо мне думает… но тебя я люблю, кх-кх. Прошу: поговорим, старичок… Подними меня.
Мы, как встарь, утвердились на кухне, чтобы не будить старенькую детку Суламифь, уснувшую со скорбно поджатым ротиком. Хлесталов был озабочен; не осталось и следа от его судорожной веселости. Долго копался у себя в карманах, сопя: «Да где ж она, где ж ты, красавец, куда ж я тебя захерачил… – Наконец извлек сложенную вчетверо бумажку, развернул и сунул мне под нос: – Полюбуйся. Нравится?» Это был ксерокс казенного бланка с каким-то списком. Одна фамилия в списке отчеркнута маркером. Рядом в кавычках – «Краснов». Потом – дата, еще какие-то цифры. Сверху на бланке гриф «СС ДВП». Видимо, «совершенно секретно, для внутреннего пользования»?
– Именно для внутреннего. А теперь будет для внешнего! – Хлесталов довольно захохотал и ударил меня по позвоночнику.
Вот какую историю в духе анамнеза услышал я от Хлесталова.
– Пару лет назад я, модный писатель и авторитетный диссидент, персонаж советологических сплетен, короче – популярная фигура прозападной московской тусовки, привычно балдел в лучах неожиданной и, допускаю, незаслуженной славы, пользуясь щедротами известной тебе Марго Оболенской. О нашей связи знала вся Москва, знала, конечно, и Суламифь. С этой Марго я вконец обезумел. Я тебе не говорил, старичок, но ведь мы с Суламифью давно не это самое… – Хлесталов произвел вульгарный жест, хлопнув ладонью по кулаку. – Жили по-соседски, спали в одной постели – ноль эмоций. Я прекрасно к ней отношусь, она святая, жизнь мне сколько раз спасала, я безумно ей благодарен… Видимо, это и подавило во мне нормальные эротические рефлексы – эта убийственная гипердуховность…
Короче, старичок, к моменту судьбоносной встречи с Марго я представлял собой сексуальный курган, триумфальную арку импотенции. Квалификацию пока что не растерял, мог поставить себе диагноз… Суламифь не роптала, она любила и любит меня, бедная, как сына. Как несчастного сынка-придурка. Ей бы, дурехе, хоть на ноготь б…ства! Не верь, старичок, если тебе будут говорить, что импотенцию можно вылечить в одиночку. Ну и Марго… О, Михаил, талантливейший кадр, поверь мне! Явилась – и вот, значит, зажгла… Старик, она превратила меня в маньяка. Я хотел ее поминутно. Не мог жить без ее… Молчу. Да… Суламифь,
повторяю, не роптала, но однажды, придя, как обычно, под утро, почти уже трезвый и весь пустой, как сданная посуда, – обнаруживаю эту дуру в ванной, белую в красной воде. Кровь еще сочится, а пульса уж и не слыхать. Слава богу, вскрыла у запястья, а не у локтя, не задела артерию. Тоже ведь доктор. Надеялась, думаю, чтобы не до конца… тоже понять можно. В общем, видишь, выпал случай оплатить должок.С этих пор я забоялся оставлять Суламифь одну, пришлось брать с собой. Пару раз столкнулись с Марго – и в эти разы я напивался скотски. На джазовом вечере в одном дико элитарном клубе полез драться с ветеранами, разбил зеркальную стену, раскурочил саксофон. А когда меня вывели, помню, еще некоторое время блевал на крыльцо. Одного сакса, ты понимаешь, было бы достаточно, чтоб меня уже в приличные места не звали. И я, правда, выпал из тусовки. А значит, старичок, в моем случае – и из жизни. Меня перестали упоминать. Кстати, и рукопись книжки вернули. С извинениями. Мемуары о совковом детстве… Пришел, видишь ли, новый редактор из юниоров и изволил назвать мой текст «отработанным паром». За несколько месяцев я дал единственное интервью – каким-то педрилам для их листка. Так эта падаль тиснула шапку: «Супермен Хлесталов сочувствует голубому движению и готов пополнить его ряды!» В общем, добро пожаловать в полную и окончательную депрессию. Глухо, как в танке. Не говорю уж о запое… Тут, как водится, выползает на свет божий Токарев – давно его видно не было. Они ведь меня как начали пасти, так всё и вербуют, даже подружились на этой почве. Чума: пью четвертые сутки, весь синий, – этот приперся и заводит свою песню о помощи органам. Дал ему по зубам – старик в слезы… Веришь, заплакал, старый козел. Совсем я осатанел. Ну и, короче, к вечеру моя дуреха сызнова, как в старые добрые времена, сняла меня с табуретки.
Хлесталов закурил. Бухая бледность, горящие глаза делали его похожим на оперного черта.
– И вот, – продолжал он, – спустя месяцы забвения выпадает мне из ящичка заветный конвертик: билетик на мелованном картоне с золотым тиснением. Пан посол имеет честь пригласить пана с супругой на прием в честь выхода в свет антологии польской поэзии, посвященной чьему-то там 150-летнему юбилею.
Супруга бежит к соседке, пан чистит смокинг – да, представь, старичок, завелся у супермена Хлесталова и гардеробчик… И вот мы у посла! Прием домашний, в суперэлегантной квартире, гость отборный, дамы с голыми лопатками, моя рыженькая в ногах путается, сияет, варежку разинула; вцепился ей в локоть, волоку гордо, – у нее неделю потом синяки не сходили. Все классно. Целую послице ручку. Пью сок. Аплодирую какой-то персоне – национальный герой, перевел всю польскую литературу на кучу языков, его стараниями вышла и эта антология, хоть я, правду сказать, о нем в жизни не слыхал. Смуглый красавец, теннисная выправка, галстук от Версаче… Ну – Хлесталов отдыхает.
– Пан Хлестауов, – картавит тут очаровательная послица, – проше, – и ведет меня сквозь толпу к этому переводчику. А рядом, ослепительной спиной ко мне, стоит с сигареткой на отлете пани в набедренной повязке, и нога под ней – как Смоленская дорога… Белокурая гривка лежит по таким голым плечам, что я пускаюсь вскачь, забыв про мою Золушку.
– Пан такой-то, – поет послица, – жеуаю вас знакомить с паном Хлестауовым, проше, панове…
Пан лучезарно улыбается, голый торсик неторопливо разворачивается… Да, старичок, ты угадал. Марго. Мило ахает, целует меня в щеку, после чего совершенно паскудно прижимается всем фронтом к переводчику и мурлычет:
– Дорогой, это тот самый Хлесталов, я тебе рассказывала…
– Аха! Автор нашумевшей «Баллады»! – вспоминает «дорогой», жмет мне руку и виновато улыбается: – Извините, не довелось читать других вещей. Думаю, они не хуже, нет, Марго?
И моя любовь кроит рожу, всегда сводившую меня с ума, задирает свои безумные плечи к ушам и театрально шепчет: «А разве он еще чего-нибудь написал?!»
Да, говорю сквозь зубы, но стараюсь держаться светски, по возможности скалясь. Написал, говорю. Роман-трилогию «Дающая в терновнике».
Она:
– Пан шутит. Пан намекает, что некоторые неразборчивы в связях. Пан совершенно прав. Кто не грешил по молодости лет!
В этот благоприятный момент ко мне пробилась Суламифь. Очень кстати.
– Моя жена. – А что я мог еще сказать?
И эта наглая дрянь – что, ты думаешь, она делает? Заглядывает под стул и удивляется: «Где?»
Короче, старичок, ты опять угадал, я немедленно напиваюсь в хлам, теряю мою злосчастную Дюймовочку, но зато нахожу этого полиглота, которого ненавижу сильнее, чем советскую власть. Ровненько, по половице подбираюсь к ним с Марго и остроумно интересуюсь типа: и что же ты в нем нашла такого, чего нет у меня?