Холера (сборник)

Тут профессор совсем съехал с кресла и раскорячился предо мной на коленях.

– Миша! – Его красивое потасканное лицо было мокрым насквозь. – Миша, вы и ваши друзья – единственные живые люди в этом проклятом городе. Я… мне ведь и поговорить не с кем. Жена борется. Психоаналитик – этот просто с большой дороги. Но надо же человеку исповедаться?! А? Как вы считаете? Последний бродяга, бомж с помойки может облегчить душу, валяясь в грязи с себе подобными. Почему же я, уважаемый, состоятельный человек, лишен такой простой человеческой утехи?

Согласен. Не за тем ли я сам приехал сюда? Однако, когда Б. сообщил, что намерен утешиться немедленно, не сменив штанов, – я встревожился.

Исповедальный жанр смущает меня. Я никогда не читаю дневники и мемуары. В поездах дальнего следования до глубокой ночи курю в тамбуре, чтобы соседи по купе успели вывалить кишки без меня. Поэтому пьянствовать я предпочитаю в одиночку или с Батуриным, который тонко чует своим купеческим пятаком меру допустимого вскрытия душевных тайников. Некоторые любят выпивать на троих с кем попало. Не одобряю этой практики. Малознакомый собутыльник (как понятный мне стимул к внутренней свободе) хорош в случае его неподдельной цельнокройности, когда нет полостей для душевных тайников. Такие экземпляры редки и драгоценны. Профессор к ним не относился. Его нашпигованная грехами и обидами душа рвалась к моим ушам, как моряк – к портовой подруге.

– Может, не надо? – пискнул я.

Но Б., все так же сидя на полу и оглядываясь на дверь, уже шептал, столь горячо и невнятно, что я не улавливал и половины. Б. каялся в грехах, из которых тайный алкоголизм был, пожалуй, невиннейшим.

Милашка посещал безумно дорогой притон, где отборную клиентуру обслуживали девочки от восьми до четырнадцати лет. Крал в супермаркетах. Пронюхал об источнике стартового капитала тестя, обувного магната: оказывая у себя на родине некоторые услуги коллаборационистскому режиму адмирала, старик, в то время молодой и способный аферист, сколотил порядочную кубышку. А как запахло жареным, сбежал на Запад, пробрался в Америку и два года успешно спекулировал гнилыми кожами. Теперь ветеран страшно пекся о своем добром имени, и зять шантажировал его, как буратину.

Было и еще кое-что, обнадежил мокрый от слез и виски Б. Борджиа… Но тут ввалилась Марица, привычным движением штангиста вздернула мужа в кресло и вновь прислала мне привет от Веселого Роджера. Еще некоторое время мы с усердием напрягали лицевые мускулы в отношении друг друга, но, поскольку мой распутный соотечественник, уронив голову на грудь, тяжко храпел, мне ничего не оставалось, как мысленно проститься с симпатичным жалованьем фотолаборанта и откланяться…

Через пару дней, однако, пунктуальный Б. уведомил, что Марица готова представить меня хозяину.

Назавтра я был принят на работу, – и стоит ли говорить, сколь бесспорным был этот повод для нашего соседа… Да и не страстною ли мечтой обмыть мое трудоустройство вдохновлялись его посреднические усилия? – цинично размышлял я.

Гришка соорудила ностальгический стол: пельмени, огурчики, астраханская (именно!) сельдь, картошка. Водка, разумеется. Никакой вот этой местной дряни.

Профессор едва не прослезился, однако вискаря своего всучил.

– Эх, земеля, – обнял его за шею неосторожный купец Батурин (тоже не абстинент). – А помнишь ты, черт нерусский, как дома-то пили?

– Это я нерусский? – обиделся земеля. – Да я, к вашему сведению, Рюрикович! – Но живейше все же заинтересовался: – А как? Как? Вот как, к примеру, вы, ребята, пили? С кем? Где? Что? И сколько?

Словно юного любовника, профессора возбуждало не только обладание предметом, но и пересуды о нем. Мы легко утолили его любознательность. Наш с Батуриным опыт, хотя и длительный, разнообразием не отличался.

– Но вот один наш кореш… – Батурин помотал взмокшим чубом. – О, это был большой художник. Репин. Тулуз-Лотрек. Вера Мухина! Мог мешать пиво, коньяк и портвейн с твоим вот этим поганым пойлом, а наутро шел на работу – бледный, и только. Такой был доктор, земеля, не поверишь. У последнего хроника, бухаря подзаборного отобьет охоту.

– Даже вас бы, старина, вытащил, – вставил я.

– Пикнуть бы не успел, земеля, – согласился Батурин.

Не сказать, чтобы профессор Б. одобрял обращение Батурина. Он все крутил головой, демонстративно поправляя галстук, как бы напоминал, что он – уважаемый, состоятельный человек и закусывает с нами только из любви к родине.

– Не вполне понимаю, – заметил он раздраженно. – Этот ваш коллега, он что же, сам алкоголик или лечит алкоголиков?

– Да в том-то и штука! – закричали мы с Батуриным наперебой. – Он именно что сам алкаш! И в то же самое время лечит! Тем самым – с доскональным знанием дела! Врубаешься?

– Лечит! – скривилась жесткая Гришка. – Небось уж всю рыбу вылечил своей проспиртованной требухой в Дунае или в Рейне каком-нибудь.

– Не исключено! – радостно подхватил Батурин. – Или даже в Сене!

– Ах, сено, сено… Этот запах… – затуманился профессор. – Вы знаете, друзья мои, что я больше всего люблю в этом городе? Центральный парк. Там всегда пахнет скошенной травой. Раньше я бегал там по вечерам, рысцой. Бежишь, небо выцветает, и этот запах… И кажется, друзья, что ты дома, в Пахре. Там тоже – как спустишься в сумерки к реке, такой дух от сена…

– Се-на! Не Пахра, говорят тебе, а Сена. Тоже река такая, земеля. Или хоть в Женевском озере. Нажрался – и буль-буль по пьяни.

– Я всегда говорила, что он плохо кончит! – кричала Гришка.

– Это Россия! – кричал Рюрикович-профессор. – Друзья мои! Поверьте, я повидал жизнь! Только мы, русские, способны на такую тоску по родине!

– Эх, земеля! Дай я тебя поцелую!

– Ну а как, как он пил, этот ваш коллега? Ну, фор экзампл?

– Ну, фор экзампл, придет, бывало, на прием и встретит там свою чувиху неожиданно с другим. И кличет официанта: Кузька, шампанского! Тот несет поднос с шампанским, он хлоп-хлоп-хлоп, весь поднос, двадцать бокалов, один за одним – и к чувихе. И ее чувака, фор экзампл, за шкирку – и в окошко. А следом – чувишку. Вот так и пил.

– Это удивительно! – смеялся профессор. – А как его звали?

– Да Хлесталов. Так и звали: доктор Хлесталов.

– Хм! – Б., прищурясь, рассматривал стакан с виски на свет. – Знал я одного Хлесталова. Только тот был писатель. В кавычках. Жалкий субъект. Типичный неудачник.

Мы с Батуриным переглянулись.

– Была у него одна скандалезная вещичка, наделала шуму… Но случайная слава – она уходит в песок, не правда ли, друзья мои? Его забыли. Когда он это понял, буквально полез из кожи, чтобы о себе напомнить. Прием там, презентация, банкет, – стоило ему появиться – тут же дебош. Хотя сам-то я имел счастье им любоваться, слава богу, только раз или два… Однако ходили легенды…

– Надо же, какое совпадение! – удивляется купец Батурин. – Довольно редкая фамилия, и – надо же, оба такие задорные люди! Я буквально заинтригован: что, земеля, что этот человек? Так по халявам и практикует?

Я делаю другу знаки, но купец понимать меня не хочет, прямо-таки выпихивает нашего святого отшельника на тропу исповеди.

– Я крайне страдаю от дефицита общения, друзья мои, – охотно заводит свою песню Рюрикович, и славная Гришка похлопывает его по рукаву и говорит «ну-ну-ну». – Такая тоска, ребята… А как я жил! Я жил, друзья мои, фе-е-ри-чес-ки! – Сосед горько улыбнулся и сделал крупный глоток. – Всего лишь пять лет назад… Вы знаете, друзья, что такое культуратташе в…? – Б. Назвал маленькую европейскую страну (хорошо, очень хорошо, просто замечательно развитую), полную хороших кондитерских и первоклассных горнолыжных курортов. – Это, дорогие мои, песня жаворонка в летнем поле. К тому же накануне отъезда я женился… Нет, к счастью, не на Марице. На прелестной сироте из старого партийного клана. Студентка филфака, на пятнадцать лет моложе меня. Друзья мои, море любви омывало наш старинный особнячок на улице Роз. Я пишу стихи, жена ездит по магазинам, катаемся на лыжах. Званы в лучшие дома столицы, вот так. Машенька… да. Маша счастлива. Мне родина снится, в слезах обнимаю любимую… Открою глаза: я в раю, о чужбина моя! – это не вошло в сборник. Да, я жил в раю. Маша, Маша… Был прелестный праздник по случаю победы в региональной регате. Обед в старом замке, у бабушки капитана команды, баронессы. Персонал в ливреях. С хозяйкой, семидесятилетней красавицей, мы знакомы довольно коротко, играем в теннис. Одна походка…