Холера (сборник)

– Ты чё? – встревожился Борщов.

– Через плечо, – пояснил Готлиб и бросил изувеченного, как в натюрморте Кузьмы Петрова по прозванию Водкин, леща на середину стола.

Билятдину не терпелось наведаться в мастерскую, навестить своего красавца.

Гроб он строил по старым чертежам, с застекленным оконцем в крышке, на фигурных ножках в виде львиных лап. Как раз вчера начал вытачивать последнюю и хотел сегодня уже наметить пазы, чтобы за праздники не торопясь конструкцию установить и приступить наконец к внешней отделке: резьбе, полировке, оконцу и прочим утехам деревянного зодчества. Но и отказывать Мише, человеку уважаемому во дворе, тоже не хотелось. А Михаил, как чувствовал, искушал:

– Греби, не стесняйся, Сафа-Гирей, рыба царская, астраханского розлива, из командировки припер, директор комбината дал взятку, из своих закромов!

Миша Готлиб сидел, как говорится, в подаче, отовсюду уволенный, и питался небольшими крохами, перепадаемыми инспектору по охране окружающей среды.

Вначале-то он пошел, как все, в ЖЭК, сутки через трое, ночным диспетчером по лифтам. Но как бывший геологический разведчик недр, на новом малоподвижном поприще изнемог с непривычки от тоски и попросился в общественные инспектора.

За такой прекрасный порыв ему положили пять рублей за выезд плюс суточные, и свои сутки через трое у пульта в диспетчерской он тоже не бросал отдремывать.

«Запорожец» типа «мыльница» купил у него русский тесть, что было удобно (не то, что русский, а то, что тесть, поскольку жили вместе и машина из семьи не ушла), а гараж приобрел под мастерскую Билятдин Сафин, за полцены, поскольку половину гаража по-прежнему занимала все та же «мыльница». По этому поводу Миша любил вспоминать стихи:

Гармонь пропили. Пели без гармони.

Потом решили заглянуть домой

К тем людям, что гармонь у нас купили.

Там выпили – и пели под гармонь.

Так что и деньги у Миши водились, и странствиям по просторам биологической родины он мог предаваться, и перспективу имел в образе родины исторической. И за все это в сумме Билятдин уважал Мишу, с одной стороны, как специалист, а с другой – как представитель национального меньшинства. И потому он стукнул Талийке в окошко первого этажа, передал купленные по дороге картофель и глыбу мороженого палтуса, дотянулся до высокого стульчика Афиечки возле кухонного стола, пощекотал бочок, отчего крошка поощрительно предъявила оба зуба, осторожно погладил жену по куполу живота – и откликнулся на приглашение.

– Молоток, Сафа-Гирей, – одобрил Миша Готлиб и налил Билятдину пива.

Между этими представителями двух дружественных классов, а вернее, класса-гегемона и незначительной прослойки существовало одно коренное разногласие. Миша, хоть и снаряжался на свою еврейскую родину, был закален в проруби русской культуры и в лице бутылки хорошо очищенной водки имел верного и неразлучного друга. Билятдин же Сафин, напротив, умел ценить преимущества оседлости и, хотя умереть планировал на диван-кровати в своей трехкомнатной квартире на Дмитровском шоссе, духовный потенциал крепил на чужеродных мусульманских доктринах и в этом вопросе был, надо сказать, кремень.

Но Мише захотелось сегодня как следует угостить мужиков, не исключая Билятдина. Миша Готлиб праздновал трехлетие своей «подачи». Три года назад он получил вызов из Беершевы от своей старшей сестры пенсионерки Клары, подал документы и начал свое великое ожидание. Миша верил в магию нечетных чисел, в силу таких критических сроков, как три, пять, семь лет – или, скажем, одиннадцать, – и придавал сегодняшней дате судьбоносное значение. Поэтому, легко обманув необстрелянность соседа, он влил Билятдину пиво в стакан, где уже на четверть (если не на треть) притаилась в сумерках незаметная прозрачностью водка.

Вскоре стало шумно и весело. «Коля!», «Миша!», «Пал Палыч!», «Самвел, пьянь тропическая!» – то и дело призывно кричали женщины с разных этажей, и только на первом окошко светилось мирно и терпеливо: невозмутимая Галия, уложив детей, похаживала вдоль вязальной машины и позвякивала себе рычажками под бульканье азу на плите и бормотанье телевизора, уставив в ночь тяжелое орудие своего живота.

Голоса за столом казались Билятдину ритмичной музыкой, а деревья кружились и опрокидывали на него едва оперившиеся кроны. Новые ощущения Билятдину нравились. Ему хотелось говорить много, цветисто и мудро. Множество разных слов и суждений билось в голове, пенилось, словно пивной крымский прибой.

– Ахматыч! – тряс его между тем за плечо Борщов. – Слышь, Ахматыч! Тебе мертвецы снятся?

– Чего? Какие мертвецы? – вздрогнул Билятдин.

– Известно какие. Ну вот бывает, другой раз, привидится во сне покойник – сам, понял, мертвяк мертвяком, а сам с тобой разговаривает и руками так, ты понял, манит, манит…

– Борщ, – мстительно вступился Миша, – а вот тебе, к примеру, говно снится?

– Это почему это мне должно сниться говно? – обиделся дурень Борщов.

– Ну если ты у нас санитарный техник, работник бачка и унитаза, то что тебе должно сниться? Снежные вершины?

– Представляешь, Борщ, – затрясся дембель-хохотун Батурин, – ну по всему видать: говно говном, а разговаривает с тобой и манит, манит…

– Говно видеть – между прочим, к деньгам, – авторитетно подвел черту персональный пенсионер союзного значения Пал Палыч Красноштан, отчего Батурин свалился с лавки и долго еще корчился неподалеку.

Билятдин Сафин, человек довольно автономный, ни с кем особой дружбы не водил и мусульманского сердца никому, как правило, не открывал. Но к Мише Готлибу испытывал чувства специфические как к существу довольно близкому по вере (раз, сманенный в баню, Билятдин обнаружил, что сосед тоже обрезан); кроме того, Билятдин трепетал перед сакральностью акта, которому Миша посвятил три последних года жизни. На глазах у всех человек переходил в иное качество осмысленности, рыл в равнодушной почве лаз, чтоб уткнуться в конце этого туннеля не в тупой холодный свет, о котором галдят все вокруг, а в темную сырую рыхлость корней и сплести с ними корень своего смысла. Не такому ли пути к блаженству учит Магомет?

– Миша, – с усилием выговорил Билятдин и коренасто навис над столом, упираясь ладонями в острые плечи напротив, – Михаил, я тебя уважаю…

– И я уважаю тебя, Сафа-Гирей, вот тебя я по-настоящему уважаю…

– Нет, ты мне другое скажи: за каким примерно хером ты едешь в такую ох…ую даль?

Билятдин никогда, ни при каких обстоятельствах не осквернял свой трезвый язык заборным словом, и застолье от изумления словно бы протрезвело на миг, замерев. И перевело замутненный недоверчивый взгляд с Сафина на Мишу. И прищурился Красноштан, покачав персональной своей головой:

– Правда что. Именно что – за каким?

И даже Батурин – не засмеялся, а тихонько выкрикнул:

– Эх, Майклуша, что с Билятдинычем-то, змей, сотворил!

Но Миша серьезно и твердо отвечал:

– Хочешь знать? И вы – вот вы все, здесь присутствующие хроники и бытовые алкаши, вы все хотите знать, за каким, образно выражаясь, хером еду я на свою родину?

– На ро-одину?! – выпучил рачьи глазки Красноштан. Он треснул кулаком по столу и гаркнул: – Здесь твоя родина, вонючка! Тута вот!