Хорошо Всем Известная

– Все это чушь, больше никогда не говори мне ничего подобного. Так может рассуждать посаженный на цепь пес, ему предписали охранять, огрызаться, рычать, кусать проходящих за ногу. А ты свободный мальчишка, тебе ли уставать и шарахаться от баловства, от безумств? Неужто не тянет тебя в мир рейтингов, имиджа, приятных консенсусов? В мир достойных меня машин, тающих в моем рту конфет и утоляющих мой голод маргаринов? Почему бы тебе не стать заботящимся о моем досуге кинематографистом или довольным качеством моей зубной пасты академиком? Чем это тебя так привлекают задворки и изнанка, где воротят носы от провонявших потом женщин, где людей одолевают вши и перхоть? Ты извращенец?

– Не задворки и не изнанка, - возразил Марнухин с нарастающим неудовольствием, - а рамки, до которых я дошел собственным умом, и уже одно это исключает возможность извращений. Я молод, свеж, энергичен, у меня сложившееся мировоззрение и твердые принципы...

– И тебе не по душе наслаждаться моим ароматом?
– перебила Манечка.
– Выходит дело, ты не либерален? И наконец, имеется ли у тебя тот презерватив, вид которого соблазнит именно избранницу твоего сердца, а не какую-нибудь заблудшую, старомодную душонку? Эх, парень! В состоянии ли ты раз и навсегда, подчеркнуто, с обезоруживающей ясностью избавиться от непроизвольного мочеиспускания, в силах ли предстать человеком, забывшим, что такое образующийся на зубах после приема пищи налет? По плечу ли тебе, простому безработному, полноценно войти в мой мир и стать его счастливым обитателем?

Словно опускались веки парня под гипнозом быстрых и внушительных слов девушки, или какая-то пленка медленно и неотвратимо ложилась на его глаза, а внутри погрузившегося в космическую ночь глазного яблока неистово крутились созвездия, могучие планеты, неопознанные миры. Он терял почву под ногами, но не разум и уж тем более не принципы, так что его отповедь прозвучала веско, исполненная сознания собственного достоинства:

– Я не так прост, как это тебе могло показаться.

Теперь его увлекла мечта о творческом противостоянии запросам девушки. Они выглядели мещанскими, сколь ни пыталась она облечь их в поэзию слов. Он даже был готов сжонглировать рискованным обещанием положить к ее ногам все самое лучшее, что обнаружит, усвоит и завоюет в том новом для него мире, куда она введет его. А ему ли не знать, что за всякое обещание, даже самое глупое или фантастическое, когда-нибудь приходится держать ответ? Но чрезмерного азарта от него, кажется, не потребовалось. То ли в играх, которые вела девушка, не было моды ставить на кон свою жизнь, то ли другим, Марнухину неведомым, а потому невидимым способом выкачивались в них из человека его жизненные соки. Как бы то ни было, Марнухин оказался в роли убаюканного, усыпленного, ублаженного, покладистого и сонно всем и вся улыбающегося младенца.

Так вот, к вопросу, чем рисковал бы парень, пообещай он завоевать для девушки весь мир. Практически ничем. И мы убедимся в этом тем вернее, чем скорее выясним для себя, что между Манечкой, плакавшейся перед знатоком неизвестности Алексеем Сергеевичем, и Манечкой, заговорившей о прокладках с крылышками и торопящихся услужить ей академиках, очень мало общего. Собственно, эта, заговорившая с Марнухиным о вещах, едва ли доступных его разумению, представляла собой девушку в высшем смысле этого слова, если, конечно, таковой существует. И парень должен был принять это за должное. Пришло время ему отвыкнуть от мысли, что жалкая и ничтожная, неуверенная в себе бабенка прозябает перед ним, и наоборот, привыкнуть к сознанию, что девушка, вечноюная и бессмертная, за ручку ведет его в мир, где она и без каких-либо роскошных посул с его стороны чувствует себя царицей.

Марнухин бормотал:

– Опять же к вопросу о том весе, который я мог бы приобрести в твоих глазах всякими там громкими клятвами...

Огромно, не высокомерно и не снисходительно, но величаво, усмехнулась Манечка:

– Ты его приобрести ни под каким видом не смог бы, - возразила она.
– Имея дело с такими, как ты, я никогда не получаю чего-либо, чего раньше у меня не было.

– С каких же пор я у тебя в руках?

– Трудно определить. По сути, в руках ты у меня, на руках или под рукой, все это не имеет значения. В мире, куда я намерена тебя внедрить, мое превосходство над тобой находит убедительное и достоверное выражение как в моей безупречной красоте, так и в моем фактически абсолютном постижении окружающей среды. Эту среду, как она представлена в том мире, можно назвать питательной, и в ней принадлежность или приверженность чему-либо или кому-либо совершенно равны отторжению и заброшенности, а следовательно аккуратно сводятся на нет. Слышь, парень, я философствую! А все потому, что я в указанном мире здорово питаюсь. Но, вволю питаясь там, ты в то же время рискуешь самолично обернуться для кого-то кормом. Беда, казалось бы, - ан нет! Коль шампуни думают обо мне, а разные быстрые машины меня достойны, то какие, собственно, могут у меня быть вопросы к жизни, миру, Богу, космосу? К людям возникает разве что один вопрос: почему и они не вхожи в этот замечательный мир, не принадлежат ему? Но для того, чтобы я этот вопрос сформулировала, людям следовало бы существовать как нечто самостоятельное и видимое невооруженным глазом. Сделайтесь интересны мне, и я должным образом сформулирую вопрос.

– Разве среди людей нет популяций...
– начал Марнухин нерешительно.

– Как не быть, есть.

– Да, но такие, что заявляют...

– Имеются и такие.

– Заявляют, ну... назовем это так... о своей состоятельности?

– Самое простое - отказать им в праве называться разумными существами, а дальше хоть потоп. Я полагаю, вопрос решается следующим образом. Я отказываю им в праве называться разумными существами, и они продолжают себе благополучно и мирно не существовать для меня.

***

Весна. Кругом свежая листва, все до ужаса зелено. В назначенный час отъезда, прелестным ранним утречком, когда Виктория Павловна и Манечка уже сидели в машине, грубо развалившись на заднем сидении, а строго подтянутый и дельно хлопотливый Гордеев метил на водительское место, неожиданно появился Марнухин.

– Я пообщался с Антоном Петровичем, пообщался с Алексеем Сергеевичем, - заявил он, - и оба они в один голос уверяют меня, что я обязательно должен посетить профессора Хренова.

– Как вы узнали о нашей поездке? Кто выдал?
– мрачно засуетился Гордеев.

– Никто не выдавал, я узнал случайно, да мне Антон Петрович и Алексей Сергеевич сказали. Они считают, что я просто обязан воспользоваться случаем и поехать с вами. Поэтому я здесь.

– А кто ты такой?

– Я Марнухин.

– А не профессор еще какой-нибудь?

– Нет.

– Смотри...
– с неопределенной угрозой протянул Гордеев, о чем-то размышляя, и кивком головы показал Марнухину, что он может сесть рядом с ним. Он думал о том, что между Алексеем Сергеевичем и Антоном Петровичем царит вражда, но вдруг воцарилась дружба, и это - из области непостижимого.

Отъехали. Выехали за город. Машина была готова зареветь. Манечка, потребовавшая Марнухина к себе, сидела с ним в обнимку, но и дремлющая, даже слегка всхрапывающая головка Виктории Павловны склонялась на плечо юноши. Гордееву было неприятно, что неожиданный попутчик, вопреки его указанию расположиться возле него, уселся между бабами. На пустынном шоссе он безрассудно развил сумасшедшую скорость. Почувствовал: ему скучно оттого, что его разум не в состоянии переварить всю массу ощущений и впечатлений, возникающих от соприкосновения с внешним миром, оттого, что он, Гордеев, неспособен раз и навсегда разобраться в складывающихся у него с людьми отношениях. Какие контрасты! Антон Петрович и Алексей Сергеевич враждуют. Алексей Сергеевич и Антон Петрович дружат. И оба претендуют на Манечку, а это напрямую затрагивает его, Гордеева, интересы. Или вот еще. У него прекрасная жена Виктория Павловна. Вместе с тем он терпеливо и даже бережно поддерживает связь с Манечкой, а она, надо признать, отличная любовница. Но что это за паутина такая опутывающая, сковывающая теперь из-за Марнухина, невесть откуда вынырнувшего?

– Положим, - сказал он глухо, - я везу Викторию Павловну на исповедь, может статься, что и на покаяние. Допустим, что это так.

Высказавшись таким образом, Гордеев повернул голову и взглянул на жену. Она открыла глаза и ответила ему безмятежным взглядом. Скорее всего, ей было все равно, куда ее везут, поскольку ничего худого с ней, разумеется, не сделают и какое-нибудь удовольствие из этой поездки она так или иначе извлечет. Возможно, впрочем, что сейчас она особенно хорошо и убедительно поняла, что если это будущее удовольствие ей доставят мужчины, то это даст ее телу возможность сполна и как бы даже беспечно осознать свою превосходящую всякое понятие о грехе ценность, а следовательно, и бесполезность какого-либо покаяния.

– Хренов тебе не призрак какой-нибудь!
– крикнул Гордеев яростно.
– Не демагог, не суеверие одно. Он почище иного попа будет! Он тебя приструнит! Куда подевала целомудрие, и все тому подобное, уж он-то у тебя признание вырвет, Викуша!

Ответа не последовало. Помолчали. Затем Гордеев, успокоившись, сказал:

– Слушай, жена, я молчу и терплю, а потом как дам тебе когда-нибудь! Ну да, я везу ее с тем, чтобы Хренов ее приструнил, - объяснился он уже с некоторой неопределенностью, без адреса.
– А ты... как там тебя?
– кинул острый взгляд на Марнухина.
– Ты-то как здесь очутился? Ты точно не профессор?