Хорошо Всем Известная
Шрифт:
– Говорю вам, я Марнухин. И Алексей Сергеевич с Антоном Петровичем...
– Хорошо, ты Марнухин, - перебил Гордеев, - а какого черта тебя понесло к Хренову? Исповедоваться? Но ведь у Хренова больше по женщинам специализация. Его уж кто-то там и в ад утаскивал, а он вернулся и с прежней наглостью гнет свою линию.
– У Марнухина принципы, - сказала Манечка.
– Даже не спрашиваю, какие. Я любые заглочу и переварю, не поперхнувшись, не подавившись. Я как живоглот для всяких принципов, и даже когда ученые люди мне говорят, что без принципов нельзя помыслить мироздание и хоть что-нибудь примечательное возвести, я лишь отмахиваюсь. Я весь в безмерном освобождении духа, и на что-то там утверждающих смотрю, как на назойливых мух. По праву сильного, чтоб не стало тесно и было всегда где развернуться, я требую от жены норм поведения.
– Антон Петрович сказал, что я просто обязан придерживаться с профессором полной откровенности, а Алексей Сергеевич это подтвердил, - робко пояснил Марнухин.
– С профессором?
– рассмеялся Гордеев.
– Это Хренов-то профессор? Ну и каша у тебя в голове, хотя сам ты, может быть, в этом вовсе не виноват, это те двое так тебя настроили. На такую волну... И ты теперь барахтаешься в иллюзиях. Ничего, Хренов их развеет, а не сумеет он, я помогу. Мы тебя выведем на верный путь. О чем же ты собираешься откровенничать с так называемым профессором?
– У меня очень простое, на первый взгляд, дело. Я по уши влюблен в Манечку, и она мне совершенно задурила голову. Шампуни, дезодоранты какие-то... ну, вы понимаете, дамские разные пристрастия, склонности, в том числе и трикотаж, на поиски которого я был третьего дня отправлен. Все как в чаду. А Антон Петрович сказал, что мои поиски ни к чему не приведут, если я не поговорю прежде с профессором. И Алексей Сергеевич это подтвердил.
В первое мгновение благообразному, порой даже роскошному Гордееву показалось, что он ослышался. Кто-то ищет трикотаж? И этот кто-то - сидящий у него за спиной человек? Но как все это могло случиться?
Неуемный, кипучий, он стал усиливаться, напрягать ум. Но ничего не выходило. Он не мог понять, как случилось, что его цель - отвезти на исповедь, а то и на покаяние Викторию Павловну - очень мало согласуется с целями самой Виктории Павловны, у которой никаких целей и вовсе не было, но еще меньше - с целью Марнухина заполучить трикотаж, того самого Марнухина, который Бог знает как попал в его машину и теперь беспечно выбалтывает в ней все, что приходит в его глупую голову.
Но зачем вникать в вещи, предстающие заведомой галиматьей, какой в этом смысл? Какое ему дело до помешавшегося на Манечке Марнухина, до праздношатающейся Виктории Павловны и даже до самого профессора Хренова? В состоянии он определиться в своем отношении к окружающим и занять среди них достойное его место, нет ли, все это ничто перед тем грандиозным и убийственным фактом, что жизнь прожита безрассудно и никчемно. И это в пятьдесят пять лет, когда уже поздно что-либо поправлять!
Затем ему пришло в голову, что жизнь прожита глупо не столько им, сколько его случайным попутчиком Марнухиным. Он принялся развивать некий сюжет, обращаясь к невидимым слушателям. Представьте себе таракана, пробегающего по полу вашей квартиры, вполне обыкновенного таракана, насекомое из какой-то более чем обыкновенной житейской истории, куда как реалистическое существо. И вот вы, заметив его неторопливый бег и Бог весть отчего встрепенувшись, кидаетесь давить ногой эту нахальную тушку, а при этом издаете воинственные возгласы, негодуете на своего маленького юркого недруга, и затем радуетесь своей победе над ним, с упоением вслушиваетесь, как хрустит под вашей ногой коричневая корочка. Таким тараканом стал в моем воображении Марнухин, возвещал Гордеев.
Тем временем сам Марнухин глубоко затосковал, поймав себя на странном, каком-то загадочном непонимании собственного состояния. Конечно, это тоже своего рода состояние, но оно уже двойная загадка, поскольку для того, чтобы разгадать его, нужно прежде развязать то самое непонимание, о котором упомянуто выше, а попробуйте-ка, попробуйте, посмотрим мы, что у вас из этого выйдет, посмотрим и непременно усмехнемся, потому как и намучаетесь же вы! Пожалуй, на самом деле для тоски не было причин, и то, что скопилось за последнее время внутри у Марнухина, подразумевало, скорее, бодрость, преодоление пришедшего вместе с новой для него деятельностью безразличия ко всякой деятельности, выход к тому или иному творческому начинанию. Почему бы и нет? Разве он не способен, например, к благодушию? Еще как способен! Ему приятна порой лень, а то даже и некая мировая скорбь, при которой он умиротворенно или меланхолически
шепчет себе под нос, созерцая пробегающего по полу его жилища таракана: пусть он живет, этот бессмысленный разбойник. С человеком, то есть с обычным человеком, из плоти и крови, даже с некоторой там душонкой и с несколькими граммами мозгов, частенько происходит то же самое, что с тараканом. Это ли не повод пощадить насекомое?– У меня ведь цель, я с тем ищу трикотаж, чтобы выгодно им торговать, меня Манечка подучила...
– донеслось до Гордеева. Это бубнил Марнухин. А Манечка и Виктория Павловна задумчиво внимали ему.
Прибыли в деревню Куличи, где жили приемные родители Гордеева и неизвестно как обосновавшийся у них Хренов. О! Давненько собирался финансист (а Гордеев уже полжизни возится с денежками, с разными шуршащими суммами) навестить стариков, но, как это обычно бывает, мешало то одно, то другое, - так оно и бывает в нашей суетной жизни. Грудным младенцем, заходящимся в крике и обмочившим грязные пеленки, Петя и Катя подобрали его в капусте, и с тех пор, успев, разумеется, до некоторой степени просунуться в зрелость, он при всяком удобном случае похлопывает их по спине, благодушно усмехается, приговаривает: роднее вас нет у меня никого на свете.
Раскрасневшись, ударяя кулаком в раскрытую ладонь, бросал он отрывисто:
– Давай, давай!..
Так он дивился, что старики тотчас после радостных слез и объятий не предложили ему попариться в баньке. Это было как-то против заведенного порядка. Но, кидая "давай", он все не доходил до сути своего требования, словно скрывал ее, замалчивал. Что представляет собой Марнухин? Этот вопрос, надо сказать, довольно-таки сильно мучил Гордеева. На первый взгляд, Марнухин был всего лишь высоким тощим малым с несколько унылой физиономией, иной раз одушевлявшейся накопленным в его глубоко запавших глазах теплым умом.
Гордеев мысленно отметил, что приемные родители ужасно постарели, но они обрадованы его приездом и оттого как бы слегка засеребрились, обрели некую лучезарность, смотрятся теперь более или менее сносно. В общем, еще черпают энергию для жизни, и это было хорошо. Хозяева и гости посидели за празднично накрытым столом, попили чайку, потолковали о всякой всячине. А им было что сказать друг другу после долгих месяцев (или лет?) разлуки.
– Где же так называемый профессор?
– спросил Гордеев с неприятной ухмылкой.
– Кто его знает, бродит где-то, - ответил Петя, маленький и самоуверенный дедок.
Вышли на крыльцо покурить, и приемный сын с надеждой взглянул в дальний конец огорода, где чернела в солнечных лучах старенькая банька. Дымок отнюдь не вился над ней, вид у нее был какой-то безжизненный, угрюмый.
– Затопим баньку-то?
– спросил Гордеев бодро.
Старик задержался в доме, разъясняя гостям, что в отношении распущенности они с Катей не согласны потакать, поощрять, кивать одобрительно, и лучше гостям не рисковать, если не хотят они расшибить лоб о здешнюю твердь воздержания, иначе сказать, следует им обойтись без покушений на прелести местного населения, с особым изумлением и восторгом замирая перед высокой чистотой постоянно маячащей перед глазами Кати. Петю удовлетворил ответ Марнухина, решившего, что назидания обращены именно к нему. Мне нужна одна Манечка, да только она что-то слабо дается, а про Катю я в подобном духе и помыслить не замышлял, сказал твердо Марнухин. Старик как раз выгребал на крыльцо, когда прозвучал гордеевский выстраданный вопрос, и ждал он этого вопроса, а все же вздрогнул, как от страшной неожиданности. Безмолвие поглотило его. С трудом, тягуче, с преодолением невиданного сопротивления он загасил о мозолистую ладонь заморскую сигарету, которой сынок его угостил, и спрятал окурок в карман своих видавших виды штанов, а затем стал переминаться с ноги на ногу. Выражал таким образом свою растерянность Петя долго и наконец нерешительно произнес:
– Э-э, дорогой, понимаешь... не-ет, с банькой, милок, ничего не выйдет...
– Почему?
– Соседи...
– Ну?
– Говорят, это их территория... ну там, где баня стоит... и нам теперича туда хода нет. А то не сносить головы...
– Высказавшись наконец, старик довольно твердо, словно подводя итог отлично вызубренному уроку, улыбнулся.
Гордеев с изумлением посмотрел на него. Не сбрендил ли добрый папаша?
– Какие соседи?
– спросил он напряженно.
– Люди такие объявились, называют себя нашими соседями, - еще тверже и основательнее доложил Петя.