Хорошо Всем Известная

– А как зовут человека, который взрывал петарды?
– спросил Гордеев.
– Я что-то запамятовал...

– Алексеем Сергеевичем.

– Бывший муж?
– крикнул Марнухин.

– А то кто же еще, - усмехнулась Виктория Павловна.
– Мстил, значит. Жену у него увели, Манечку... понял теперь, малыш, как концы с концами сходятся?

***

Хренов осветил сарай керосиновой лампой.

– Не надо, - поморщилась и замахала руками Манечка, - еще видно. Да и романтичнее в сумерках.

– Пусть будет, - невозмутимо молвил вошедший.

И тут он, профессор Хренов, человек дородный, мягкий телом, с благородной сединой в бороде, словно заново ступил в гниловатое пространство сарая.

– Вы свободны, - сказал он.
– Впрочем, если вам заняться нечем...

– Как же нечем? От лампы пожар может быть, - засуетился Гордеев.

– Можем и тут посидеть, - закончил профессор свою мысль.
– Поболтаем в свое удовольствие. Петя и Катя, между прочим, часто спрашивают меня, откуда взялась Манечка, чего она вьется вокруг их сына и что она вообще собой представляет.

– Вот этот, - Гордеев указал на Марнухина, - вел себя подло и делал вид, что ничего не замечает, когда меня шпыняли и подбрасывали.

– Старикам знать все не обязательно, и отвечать на их вопросы я не намерен, а вам расскажу. Гулял я однажды в парке и увидел на скамейке прелестную девушку. Она мяла в руках какую-то бумажку и, всхлипывая, говорила:

– Его рука... Ах, как от всего этого оправиться, хотя бы чуть-чуть! Кто-то разве войдет в мое положение? Достать из собственного кармана прощальную записку самоубийцы вместо носового платочка...

– Ну-ка, - сказал я, беря из ее рук записку. Она говорила, конечно, сама с собой, как это бывает с больными или с очень чем-то напуганными людьми, и я был для нее всего лишь случайный прохожий, тем не менее мое любопытство уже разгорелось, и я не мог позволить себе безучастно пройти мимо.

– Да что вы, полковник, - заговорила она возбужденно, - вы бы сначала выслушали меня, а то сразу хватаете...

– Я, положим, вовсе не полковник, я, если вам угодно, профессор, - с некоторой суровостью прервал ее я.
– И меня в данную минуту интересует прежде всего следующее: как эта записка оказалась у вас, милая?

– Действительно...
– Девушка задумалась, но задумчивость не шла ей и уж совсем ни к чему оказалась, как только мы, дважды и с чувством прочитав послание, убедились, что оно от ее покойного, пожелавшего наложить на себя ручки мужа.
– Вопрос не такой, чтобы тотчас найти ответ, - туманно рассуждала она.
– Однако решения и разгадки находят не только в умных книжках. И мне все понятно. Это случилось как раз перед тем, как я заглянула к своему бывшему супругу. Я вошла и увидела его мертвым, да, мой бывший, Алексей Сергеевич, лежал там с посиневшим лицом и жутко выпученными глазами. Картина, доложу вам, не для слабонервных. Я растерялась, я трясущимися руками и словно в неком полусне машинально схватила со стола это прощальное письмо, сложила и сунула себе в карман. А потом забыла о нем. Но здесь, в парке, вспомнила. Я подумала, что Алексей Сергеевич, может быть, покончил с собой из-за того, что я ушла от него к другому. У вас, профессоров, всегда наготове каверзные вопросы, и я, предвосхищая некоторые из них, хочу растолковать, почему вспомнить все это в парке не составило мне большого труда. Ведь я подумала прежде всего о своем костюме, подумала, что был риск выпачкать его в крови покойного. А это была бы немаловажная деталь, которая тут же могла бы перерасти в улику. Вдруг меня заподозрят, обвинят... Тут-то я и вспомнила: письмо! записка!

Да, конечно, так оно и происходило в ее голове, от костюма, трупа, крови, вероятных подозрений - к записке. Я проникал девушку пронзительным взглядом опытного, видавшего виды человека и видел, что она не лжет. Какие к ней могут быть претензии? Даже буквоед, какой-нибудь дотошный, въедливый и глупый наблюдатель со стороны не обвинил бы ее в том, что она пытается ввести меня в заблуждение, что-то там утаить или представить в неверном свете. О, как все это понятно ученому, который не только хорошо разбирается в людях, но и любит их! Несчастной девушке довелось пережить тягостные минуты. Ее бывший муж, наложивший на себя руки, его искаженное смертельным ужасом лицо... Она входит, не догадываясь, что ее ждет, и видит его лежащим на полу в луже крови, она вскрикивает, приближается, чтобы спросить, что с ним, и по мере возможности оказать ему необходимую помощь. Она склоняется над несчастным и видит, что он, распростертый у ее ног, уже ни в какой помощи не нуждается, потому что мертв, выбыл из списка живущих и даже уже не столько "бывший", сколько попросту труп, никто.

– Чем это вам грозит?
– спросил я.
– Безработицей, биржей труда, безуспешными поисками нового места, оскудением домашнего бюджета, голодной смертью? Не думаю... Вы молоды, хороши собой, у вас вся жизнь впереди. Не будем также забывать, что речь идет о бывшем. Никак, уже и другой есть?

– Есть.
– Она кивнула, с любопытством глядя на меня.

– Ну, в таком случае вам вовсе незачем горевать, кричать не своим голосом, как если бы смерть заглядывала и вам в глаза. Все в порядке.

– Немножко завидуете мне, да? У меня все впереди, а вы словно на краю пропасти. Больно это, сознавать, что время для вас обрывается и в будущем вы уже ничего не увидите и не узнаете?
– Так она сказала, и ее слова повергли меня в убитое молчание, она же, выдержав паузу, продолжила, уже часто вздыхая: - Не совсем, знаете, так уж оно все у меня в порядке. Ведь это мой нынешний убил моего бывшего, понимаете? Я вам все объясню. Антон Петрович убил Алексея Сергеевича.

– За что?

– Алексей Сергеевич взрывал петарды.

– Понятно... решил, что такой человек иного не заслуживает.

– Я все это только здесь, в парке, сообразила, когда прочитала записку. Ее не Алексей Сергеевич, ее Антон Петрович писал. Убил Алексея Сергеевича и, оставив записку, побежал куда-то убиваться.

– Понимаю, - сказал я.
– Вы отшатываетесь от трупа, оказываетесь возле стола и видите какую-то бумагу с текстом, хотя при этом воображаете, будто ничто, кроме бездыханного тела, не лезет вам в глаза. Все так, словно тело все еще распростерто у ваших ног и даже может неким образом схватить вас. Но в действительности вы уже отодвинулись в сторону. Идем дальше. Вы не просто отодвинулись, вы успели, сами того не сознавая, довольно-таки ловко отскочить в сторону и видите уже не тело, а стол и лежащее на нем письмо. Продолжая кричать... а что бы такое вы, примерно, могли выкрикивать?..

– А-а!.. А-а!..

– Ну да, я мог бы и сам догадаться. Итак, вы берете письмо, аккуратно складываете его и прячете в карман. Но эти действия, о которых вы сейчас думаете, что они проще пареной репы, тогда едва ли поддавались объяснению, поскольку были неосознанными. А будь иначе, вам нужно было бы растолковать не только что другим, но самой себе в первую очередь, для чего вы взяли письмо, сложили его и спрятали в карман. И вся штука в том, что этого-то вы как раз и не сумела бы сделать и даже очень удивились бы, если бы вам сразу вслед за вашими действиями кто-то сказал: ты взяла письмо, потрудись объяснить, зачем оно тебе понадобилось и не кажется ли тебе, что ты совершила опрометчивый поступок.

И еще я сказал, что обнаруженное и прочитанное письмо ставит в деле гибели Манечкиных мужей точку, его можно, как говорится, сдавать в архив. Разумеется, я смутно чувствовал какую-то незавершенность проведенного мной расследования, какую-то не окончательную притертость деталей, составляющих эту печальную историю, и, может быть, даже не полную их проявленность. Я мешковато колебался, копошился и словно кишел, весь сомнение, я пятерней почесывал грудь, сомневаясь невесть в чем, и выход мне виделся в том, чтобы где-нибудь на скорую руку переспать с этой столь внезапно овдовевшей девушкой.