Хорошо Всем Известная

– Ага, люди... В них что, демон вселился?

– Похоже на то.

– Злой дух?

– Можно и так сказать.

– Что-то раньше я ничего подобного не слыхал.

– Еще и не такое можно у нас нынче услышать.

– Ты сбрендил?

– Ну не надо, не начинай...
– заартачился старик, завертелся, вскидывал он, извиваясь, над склоненной головой крошечную руку, предполагая, видимо, защищаться или отмахиваться.
– Не приписывай, с чего бы мне вдруг сбрендить? Я, уж как могу, веду отпущенную мне жизнь, и от одного того, что ты вдруг явился и смотришь на меня в упор широко раскрытыми глазами, выживать мне из ума нечего.

Гордеев отступил от папаши на шаг, посмотрел в сторону и покрутил пальцем у виска, обескураженный и возмущенный причиной, по которой не мог попасть в баньку. Он не хотел обидеть старика, и без того обиженного какими-то сумасшедшими людьми, однако тот все же принял его пантомиму на свой счет, и у него возникло желание в свою очередь полновесно отмежеваться от соседского самоуправства. Горестно разводя руками в беспомощном недоумении перед правдой, которую явила ему общественная жизнь деревни Куличи и ее окрестностей, он объяснил:

– Так они говорят, понимаешь, раньше у них дремало народное самосознание и они были как бы никем, а теперь оно, самосознание это, пробудилось и они стали всем... А я, по мудрости своей, но и не мудрствуя особо, считаю это за блажь!

Гость слушал это, не зная, верить ли собственным ушам. А затем, решительно тряхнув головой, заявил:

– Кто они там ни есть, а баньку я все равно затоплю!

Напрасно пытались отговорить его. Он затопил баньку, собрал бельишко на смену и, беспечно насвистывая, зашагал по тропинке к ней, которая одиноко маячила на фоне вечернего неба, высокого и жутковатого. Вдруг он снова объявился в доме; дико закричал, испепеляя взором Викторию Павловну, Манечку и Марнухина :

– Вы кого слушаете? Угрожающих варваров? Перетрусившее старичье вы слушаете? Всем в баню!

И вот под вечерним небом возникла, направляясь в глубь прекрасного сада Пети и Кати, группа всецело погруженных в пластику движения людей. Впереди гордо шествовал Гордеев, за ним плелись лениво Марнухин, Виктория Павловна и Манечка. Петя и Катя печально смотрели вслед обреченным, не без оснований полагая, что они отправляются прямиком в преисподнюю. Провожая сынка, они дошли до не видимой, но хорошо известной им границы и пересечь ее, естественно, не отважились.

Сынок безмятежно парился. Все плескал и плескал воду на раскаленные камни, увеличивая жар. Забирался под самый потолок и там крутился, как воздушный шарик, уже не чувствуя в себе никаких костей, ничего твердого. Он думал о том, что его приемные родители, эти славные старики, стали жертвами какого-то обмана или наваждения.

Марнухин изнемогал, созерцая наготу Манечки и негодуя, когда ее заслоняла расплывчатая плоть Виктории Павловны. Гордеев вдруг заорал мерзким голосом:

– Танцуй, Викуша!

Женщина принялась вяло танцевать, голая, упитанная. Вдруг снаружи раздался шум. В сердитые мужские голоса время от времени вклинивались причитания Кати, доносившиеся издалека, из-за границы. Сердце Марнухина сжалось от недобрых предчувствий. Топот множества ног пробежал по предбаннику, дверь отворилась, и внутрь заглянул дебелый, криво усмехающийся парень.

– Сволочь городская!
– крикнул он, щурясь от пара.

– Закрой дверь и уйди, - судорожно бросил Гордеев, - я с тобой либеральничать не собираюсь...

– А ну-ка выходи!

Теперь Гордеев оторопел вполне - обращение показалось ему вызывающим, недопустимым. Первым его порывом было зачерпнуть ковшиком кипятку в котле и плеснуть наглому, развращенному превратно истолкованной свободой и безнаказанностью парню в его бандитскую рожу. Но это вышло бы как-то нецивилизованно, и он предпочел вступить в диалог. Для начала он, однако, ступил в предбанник. Туда набилось человек пять обыкновенного для деревни мужицкого вида. Ничего не видел в них Гордеев специального, что давало бы им право называть себя владельцами бани, а где-то, как можно было предположить, и самоопределяться в некую особую и, может быть, никому не известную расу.

– Голая не буду с вами, не тот процесс!
– визгливо протестовала Виктория Павловна.

Дамам разрешили одеться, а Гордеева выволокли наружу. И пока дамы одевались, непрошеные гости ядовито и насмешливо кричали, распространяя крепкий запах сивухи:

– Попались, козочки?

– Попариться захотели? Уж мы-то вас попарим!

Голому Гордееву сулили:

– Устроим тебе настоящую баньку по-черному!

Поеживался Гордеев под градом несусветных угроз. Его толкали, и оставленный на пороге баньки Марнухин - с замирающим сердцем, чего Гордеев не знал, - смотрел на его мучения. Гордеев боковым зрением вникал в это оцепенелое, исключительно не боевое, скорее беззаботное марнухинское поведение. Он мучился, не зная, как обратиться к собравшимся. Внезапно он дрогнувшим голосом обратился к Марнухину:

– Ну скажи им хоть ты...

Марнухин ничего не сказал, и снова та же проблема встала перед Гордеевым. Кто ему эти люди? Товарищи? Господа? Хорошо бы знать, какое обращение принято у этого народа... Ослепляли закатные лучи, тонкие и колючие. Физиономии напавших были неразличимы, и Гордееву представлялось, что перед ним огромный бубен, в который необходимо ударить, подавая сигнал тревоги или, может быть, одним каким-то чудовищным тычком разгоняя всех врагов. Затем он, изо всех сил стараясь не уронить достоинство, произнес:

– Народ!

Все пятеро, или сколько их там было, подняли изумительно сверкающего белизной Гордеева в воздух, и он сверху сбросил на Марнухина с искривленных судорогой губ зловещий шепот:

– С тебя я особо спрошу, тварь трусливая...

Тем временем внизу кто-то, шумно возясь и пыхтя, уже утверждал под вознесшимся Гордеевым кол, прилаживал к полагающемуся в таких случаях отверстию.

– А не хватит валять дурака?
– дико заорал несчастный.

– Э, заговорил как!
– весело откликнулся парень, который велел ему выходить в предбанник.
– А чего с ним возиться? Закопаем здесь! Вон, сварим в кипятке...

Финансиста поставили на ноги; сжавшимися, словно спекшимися внутри чувствами он сколько мог долго и тщательно, мелко и подробно ощупывал себя внутреннего, обшаривал, все пытался постичь, не влез ли кол, не проник ли куда не следует. После короткого перерыва, последовавшего за вступительным словом, этот опять очутившийся на ногах человек вновь показался Марнухину выставленным на суд общественности римским патрицием, а о том, что происходило с Гордеевым в перерыве, он думать не мог или успел забыть. Растерянный, помятый и все еще горделивый патриций скрестил руки на груди, приосанился и холодно вымолвил: