Хорунжий

Звуки битвы возвращались неохотно, а я захлопнул рот — смысл орать? Открывшаяся мне картина разочаровала, опрокинула. Об управляемости можно забыть. Все смешалось в яростной схватке, где твой брат-станичник мог вцепиться тебе в горло, не понимая, что душит товарища. Сверху палили и валили камни, калеча всех подряд. Халаты так и мелькали — но красных все меньше и меньше. Зато, словно мельницы, мелькали клинки в кольчужных руках с белыми повязками — то, что творил Григорич со своими людьми не укладывалось в моем сознании. Их сабли пели песню дамаска и крови, и мне было стыдно за свои слова «все по науке».

Какая наука?! Мы перли стенка на стенку в узком саженном пространстве, не боясь ни бога ни черта. Сам собой родился столь мне привычный крик «Ура!» Он заметался меж узких стен, подхваченный сотней глоток. И… туркмены дрогнули. Стих их «Алла, алла!» Мы сделали десять шагов вперед против двух три минуты назад. Потом двадцать. Потом….

Враг бросился наутек, и мы вырвались на открытое пространство. Мелькнула в стороне юрта на возвышении, узорные столбы, разбегающиеся белые чалмы. Завопили сбоку женщины — откуда взялись, добрались до гарема? — дурацкое, страшное место, где смешалась воедино застывшая в веках история с жаждой убийства.

Пыль немного рассеялась, отступил дурман схватки. Я огляделся, вспоминая план-схему крепости, чтобы сообразить, что делать дальше. Мы прорвались на главный внутренний двор Куня-Арк. Судя по крикам наверху, у Дюжи получилось оседлать северо-западный угол форта. Я видел айваны с залом приемов и летней мечетью — вокруг запустение, разруха, это ни черта не дворец, даже ханский трон выглядел убогим креслом с пластинами почерневшего серебра. Мне, в черно-красно-сером рваном чекмене, которому теперь место только на свалке, этот трон подходил, как нельзя лучше.

Прошел вперед и уселся.

Над головой синие изразцы, передо мной трупы и лужи крови. Я глянул на свои руки. Бордово-красные. Руки убийцы, руки воина, руки победителя.

Я захохотал, и мой безумный смех отразился от свода полукупола, заметался меж резных колонн.

Наверное, казался сумасшедшим, но странное дело — ко мне стали стекаться те немногие, кто сохранил ясность головы и мог хоть капельку управлять ощетинившихся злобой и сталью, превратившихся в неуправляемую толпу казаков, внести подобие упорядоченности в этот хаос. Через подземный ход в крепость устремился поток донцов.

— Доклад!

— Полк Дюжи взял бастион «белого шейха Бобо». Западная стена наша! — отрапортовал мне незнакомый сотник, будто так и надо, будто я старший командир, чином не менее полковника.

— Хан? Где хан?

— Нет хан, вашбродь, кесим-башка хан! — вылез откуда не возьмись Мамаш, внешне свежий как огурчик.

— Соперников множишь на корню?! — вызверился я, но тут же отвлекся.

— Аваз-инак просит пощады! — доложил мне задыхающийся Козин, залитый кровью с ног до головы.

— Никита, ты живой?

— Сам не знаю, вашбродь.

Я встал с кресла-трона. Пусть не хан, но Аваз-инак заслуживал моего внимания.

И тут со всех сторон понеслись доклады.

— Мы потеряли восемь человек убитыми и троих ранеными.

— У ханской казны стоят наши люди, но все непросто! Ее атакуют все подряд. Какие-то женщины хватают драгоценные камни.

— Захвачена пушка!

— Не можем пробиться в коридор, ведущий к главным воротам!

Голова и так шла кругом, а тут еще эти доклады. Все случилось слишком стремительно. Весь мой опыт боев с автоматом и рацией в руке не поспевал за развитием событий. И в тоже время я чувствовал, что происходит нечто значительное, словно зацепился за незримую нить, и она несла меня, несла… Куда? Я слышу грохот пушек Тулона? Лязг гусениц танков Рыбалко? Грохот македонских мечей, бьющих в щиты, чтобы приветствовать Двурогого Искандера?

Мне будто открылось окно в будущее. Из него донесся рев слонов, плеск океана, удары бубна, визг зурны. Вспыхнуло пламя, из его языков ко мне шагнула гибкая фигурка, разбрасывая огненные искры шестью руками, закружилась обвитая змеями. Она прильнула ко мне, горячий язык ткнулся в ушную раковину.

— Я жду тебя! — прошелестел пленительный женский голос на незнакомом языке, но я понял каждое слово…

Я встряхнул головой, прогоняя морок.

— Аваз-инак готов сдаться? — переспросил я Козина, уловив главное: Хива наша!

(1) В данном случае речь идет не о калибре фальконета, а о его общем весе, равным примерно 50 кг. Для фальконетов применялись не холщовые, а бумажные картузы, напоминающие вог-боеприпасы в бумажной обертке.

(2) Побочин — полюбовник. В XIX веке на Тереке нравы отличались редкой свободой, особенно, в станице Червленая. По меркам внутренней России девушки и женщины вели себя очень свободно, на грани распущенности, и, что греха таить, даже за гранью.

Глава 19

Хива, западные ворота Ата-Дарваза, 27 мая 1801 года.

Матвей Иванович стоял на мостике-бастионе над «отцовскими воротами» и пристально вглядывался вдаль, туда, где желтый солнечный диск, умерив свою дневную ярость, закатывался за горизонт. Оборачиваться не хотелось: за спиной пылал город, в котором продолжались уличные бои, к которым его казаки не имели никакого отношения. Люди Черехова, Дюжи и еще трех полковников взяли Куня-Арк малой ценой, но спокойствия в Хиву победа не принесла. Год бурлил, резался квартал на квартал, выбивал с улиц туркменов…

Память принесла картинки недавно случившегося на воняющем кровью крепостном майдане, который местные считали чуть ли не Дворцовой площадью и называли куринишханы. Тьфу, без чарки и не выговоришь!

— Я твой верный раб, только прикажи, все исполню, — визжал Аваз-инак, подползая на животе к ханскому трону, на котором сидел походный атаман Орлов, невозмутимый, насупленный, держащий в руках вместо привычной булавы с позолоченным серебряным навершием простую казацкую нагайку.

— Зачем ты мне нужен? — презрительно бросил Василий Петрович. — Я пришел к тебе в дом, выбив ногой дверь. Ты вознамерился сопротивляться. И проиграл! Твоя жизнь, жизнь твоих сыновей в моих руках. Хочешь их сохранить?

— Я червь! Червь у подножия трона великого темника Ак-Падишаха! Только прикажи — все исполню!

Величие момента портили драгоманы, переводившие вопли инака бесстрастным тоном. Орлов смотрел на хивинского владыку как на падаль, генералы похохатывали за его спиной — всем было легко и весело, штурм закончен, условия диктовали победители, ладони сжимали рукояти сабель. Шевельни походный атаман пальцем, и острая сталь не оставит от пресмыкающегося инака мокрого места. Или на кол его засунуть? По соседству с воняющим трупом куш-беги?