Хорунжий

— Хочешь жизнь сохранить, принеси мне три миллиона серебряных рублей. И пригони табун в пятьдесят тысяч лошадей. Не исполнишь, твои сыновья-наследники станут трупами. Мы вывесим их тела, залитые смолой, над западными воротами. Их глаза склюют вороны, — нагонял жути Орлов, — а животы твоих женщин будут греть животы моих воинов.

Аваз-инак запричитал, попробовал торговаться. К нему подошел сотник Черехов и начал хлестать нагайкой. Прямо по роскошному, расшитому золотыми узорами халату. Бывший повелитель Хивы терпел, сжав зубы — больно особо не было, ведь на нем было надето пять халатов, но какой позор… Орлов одобрительно смотрел на экзекуцию.

— Ты все понял, инак? — спросил его по-арабски невозмутимый, не запыхавшийся сотник, похожий скорее на дэва пустыни, чем на воина. Его руки, покрытые запекшейся кровью, его молодое лицо с застывшей гримасой познавшего жизнь, его взгляд, похожий на змеиный — весь его облик говорил сам за себя: пощады не будет, пропал род кунгратов, не спастись сыну и внукам Мухаммада Амин-бия!

Аваз-инак, славный победитель йомутов, лев пустыни, гроза неверных, задрожал.

— Я все исполню, о наследник железного хромца Тимура, о возлюбленный сын Эрлика, поедающего легкие, о огнедышащий Аджахар!

Самонадеянность — вот, что сгубило инака. Он считал себя ханом не на словах, а на деле, и люди Хивы называли его за глаза повелителем — конечно же, не эту тряпку и грамотея покойного Абу-ль-Гази-хана. И он, Аваз, за все ответил, именно он оказался крайним, последней бочке затычкой. Бурлящая Хива поглотила его, стоило ему покинуть Куня-Арк, и разорвала на части. Его труп, а также обезображенные тела старших сыновей взбешенные горожане бросили в арык для слива нечистот.

И с кем теперь договариваться?

Ладно, не все так плохо. Приползут на коленях накиб ханства Юсуф-Ага с простреленной головой — как только выжил? — кази-килян, верховный судья, беги, кази-орду и прочие аталыки, есаулбаши и бии. Что делать с Хивой — вот в чем вопрос? Платов к своим пятидесяти годам — между прочим, скоро отмечать сию круглую дату! — обрел государственный ум и на голову превосходил всех генералов войска. Это признал и император Павел, выдернувший его из Петропавловской темницы и поручивший ему помогать Орлову.

Походный атаман — славный воин, батька, но кругозора ему не хватает. Зациклился на идее казачью старшину поднять и того не видит, что донцы ныне не хрен с бугра, а повелители Азии! Стоят в ее центре, и все ханы, султаны, эмиры и прочие шахи замерли от ужаса; куда пойдет урус-казак, кому пришел смертный час?

Индия…

Никто не знает про Индию. Даже Бузов, Боков и Денисов. Только он и Орлов.

Платов усмехнулся, вспоминая сцену в Зимнем Дворце, когда его, в рубище и вшах, поставили пред очи государевы.

— Знаешь дорогу на Индус-реку? — спросил его Павел.

Все вошки тут же заголосили Матвею на ухо: «знаешь, знаешь, не упусти свой шанс с тюремных нар сбежать». Так по телу заскакали, что ему и в голову не могло прийти ответит царю отказом.

— Тюю…– молвил он с видом знатока. — На Дону любого спроси, как до огнепоклонников добраться, скажет: на юга повертайся! Только повели, царь-батюшка, и мы все как один…

Павел вперил в него шальной взгляд — плюгавый мужичонка, салтыковское отродье, рогоносец и… хозяин платовской жизни.

— Ненавижу! Ненавижу англичан! — забегал по кабинету этот огрызок. — Мальта! Они лишили меня ордена! Меня! Командора! Не прощу!

Павел затормозил, красный, взбешенный, заведенный. Ткнул, приблизившись, опальному генералу пальцем в грудь.

— С Орловым пойдешь Индию воевать!

— Да только прикажи, Государь! Хош Америку тобе в карман положим?!

Как ни дико это звучало, но они сделали это. Нет, до Америки не дошли и Индию не завоевали, но серьезно к ней приблизились. То, что еще вчера казалось невозможным, непреодолимым, сегодня выглядит как легкая прогулка.

«Почти легкая, — улыбнулся атаман, — Пойди туда, не зная куда».

Он нахмурился и вцепился пальцами в зубец крепостной стены. Снова заворочал в голове, как каменные жернова, тяжелые думки. Ему было совершенно очевидно, что в таком виде оставлять Хиву нельзя, если двигаться дальше на Бухару.

«Ладно татарва, — думал он про йомутов, — ногаям хвост подрезали и этих укротим. Но русских людей-то воруют не они, а киргиз-кайсаки, здесь только рынок… И он всему голова. Рабство здесь запретим, и Яик наконец вздохнет? Или оставить „догму“? Почему у нас за персидского шаха должна голова болеть? Нет, выборочно нельзя — или поголовно, или никак. Нужно шаху письмо написать, чтобы нам золотишка подогнал за нечаянную помощь. За спрос грошей не берут».

Матвей Иванович замер, картина хивинских садов, зеленью которых он все это время любовался, исчезла на время как мираж. Ему вдруг открылось, будто окно распахнулось, что превратился в Фигуру. Он даже поежился — еще несколько лет назад ему бы в голову не пришло прыгать через Зубова, через политическую экспедицию, лезть в большую дипломатию.

«Растем, однако», — удовлетворенно подумал он, пытаясь вычеркнуть из души обиды последних лет. Опалу, костромскую ссылку, неправедный суд, обвинения в воровстве у своих полков, завершившееся заключением в равелин. Его — того, кто свои личные средства тратил на казаков, — обвиняли в казнокрадстве!

Платова перекосило от этого воспоминания, пальцы, вцепившиеся в камень, свело судорогой. От затаенной боли, от дикой злости на порушение его хозяйства, его конезаводов сердце забилось в груди раненой птицей.

Он часто задышал, пытаясь успокоиться. Мучительно захотелось выпить горчичной водки. Усилием воли он подавил вспышку гнева на царскую власть, хотя на мгновение мелькнула мысль-воспоминание о Стеньке Разине, сотрясателе устоев российских, об атамане Кореле, взявшего Москву для Лжедмитрия. Дон все помнит, Дон ничего не забыл. Ничего не простил…

Итак, Хива.

Как ее обустроить?

Рабство — запретить. Кто будет сопротивляться, тех пиками. И первых — туркменов. Даже тех, кто заявляет о себе, как об оседлых. Ни у кого из них нет мозолей на руках от мотыги — только от поводьев и шашки. Рабы на них работают, сами не горбатятся на полях. Стереть их с лица хивинской земли — воздух тут чище станет.

Дальше хан. Нужен свой, из Чингизидов, иначе ни узбеки, ни сарты, ни даже жидовины не поймут и не примут новой власти. По крайней мере, на первое время. Черехов шепнул: есть человечек на примете, из казахского султанского рода, никто за ним не стоит, будет нам слугой, послушным русской воле. Присягнет на Коране публично в вечной верности. Почему бы и нет? Придется убедить Орлова, но дело того стоит. Того глядишь, замахнемся на принятие в русское подданство всего Хивинского ханства.