Хозяин теней 2

Но нет, в палате было пусто.

Небольшая. Раза в четыре меньше моей. Но с окном. Кровать у него и стояла. Помимо кровати сюда поместилась тумбочка и столик, а ещё — шкафы с приборами, от которых к кровати протянулись нити разноцветных проводов и прозрачные сосуды капельниц.

Знакомо, однако.

— Оставь. Иди узнай… имя там и так далее.

— Но… — охранник мнётся. Ему очень не хочется оставлять меня наедине с этой женщиной, имени которой я не знал.

— Иди, — повторяю жёстче.

Потому что мне очень надо остаться.

— Только ближе подкати.

Хватит ли у меня сил встать? Или… запах здесь резкий, назойливый даже. И от него кружится голова. А я… я повторяю приказ. И голос срывается нервно, но этого хватает. Охранник из числа новых, а эти перечить боятся.

Дверь закрывается беззвучно. И готов поклясться, что у меня минут пять от силы. Но дальше-то что? Сидеть и нюхать? Думай, Громов… лилии — это… это смерть.

Допустим, запах на самом деле иной, но мой мозг связал его со смертью и прочно. Значит, эта женщина скоро умрёт?

Ну, это и без запаха понятно, стоит посмотреть.

Кто она?

Хрен его знает. И возраст не определить. У мумий вообще крайне сложно с возрастом. А она на мумию похожа. Тонкую, обтянутую желтоватой полупрозрачной кожей, которая облегает не только жилку, но и вздувшиеся сосуды. Глаза провалились глубоко в глазницы, пусть и выглядят выпуклыми. От волос остались редкие клочья.

Губы сухие.

И…

Она открывает глаза. И я поражаюсь ясному взгляду.

— Доброго вечера, — говорю первым, сомневаясь, что она сможет ответить. — Не знаю, как вас зовут… прошу простить за беспокойство… в общем, как-то я гулял и загулял вот. Позвать кого?

— Нет, — губы её шелохнулись.

Голос слабый, едва-едва слышен. А ещё от её дыхания тоже несёт грёбаными лилиями. И запах становится почти невыносим. А я смотрю в глаза.

В чёрные полотна зрачков, которые медленно расплывались, тесня седую радужку, пока та не превратилась в тончайший, с волос, ободок. И меня затягивает в эти…

Зеркала?

Нет, скорее на полынью похоже, только маленькую. И будто там, по другую сторону, уже есть кто-то, кто-то…

Я протянул руку с растопыренными пальцами, и понял, что не дотягиваюсь. С кресла вот не дотягиваюсь.

Встать надо.

Как?

Ноги чувствуются, но ещё не слушаются. У меня даже эта, как его там, физиотерапия не началась. И массажи… и восстановление — путь долгий.

Но мне надо.

Очень надо дотянуться. До полыньи. Пока она не закрылась. Пока…

Я левой рукой цепляюсь за край кровати. Благо, прочная, и пытаюсь подняться. Тяну отяжелевшее тело, отталкивая второй рукой коляску. И с третьей попытки встаю.

Женщина смотрит.

Она ничего не говорит, просто лежит и улыбается. Улыбается так, будто… понимает? Знает? Про меня вот? Про мою тайну?

Рывок.

Ну же, Громов, когда ты превратился в ничтожество, которое не способно даже встать? Давай… ты в этой жизни столько раз подымался… и столько козлят доверчивых загубил. Так что сумеешь. Главное, сопли подобрать.

И…

Раз.

Встать. Удержаться. Сердце в груди зашлось, прямо чувствую, что времени нет и у меня, что оно сорвётся, оно не готово к таким подвигам.

Плевать.

Надо…

Я по-прежнему цепляюсь за кровать и второй рукой уже тянусь. К глазам тянусь… глазам мертвеца, потому что именно в этот момент женщина и уходит. Я вижу, как над головой её собирается полупрозрачная тень, не жуткая, как те, из прошлого мира, но мерцающая.

Полупрозрачная.

Душа?

И зеркала глаз бледнеют, подёргиваются дымкой.

Нет… мне надо.

Я успеваю коснуться их, и острая игла пробивает кожу, от руки и до груди, и потом дальше, под лопатку. Запах становится едким, и я задыхаюсь от него. А ещё от невозможности дышать. Просто взять и сделать…

Вдох?

Как сделать вдох, когда воздух заперли.

Закрыли.

И кажется, я доигрался… призрачная тень растворяется, а я падаю… падаю, мать вашу. В никуда.

А кто виноват так и не выяснил.

Глава 3

Глава 3

«Плеве убит, радостно вздохнет каждый обитатель обширной Руси, услыхав благую весть. Наказан вешатель! Убит убийца рабочих! Убит жестокий представитель кровожадного самодержавия! Плеве нет. Отрублена у гидры одна голова, но есть еще девяносто девять… Плеве убит, но система жива.,. Ничего с убийством Плеве не изменилось. И не изменится. Потому что самодержавный порядок не убит и убить его отдельными террористическими актами нельзя. Революция, восстание народа, восстание рабочих масс — только это одно в силах снести самодержавие…» [1]

Запрещённая к распространению листовка

Дышать тяжело.

Но можно.

Вдох.

Выдох.

Запахи… другие запахи. И выходит, что получилось? Я не в больнице, а… где? Савка? Савка тут? Тут. Его присутствие ощущается более чем ясно, как и недовольство, причина которого мне не понятно. Или это он из-за твари?

Ну да, жуткая была, но мы её одолели.

— И что прикажешь дальше делать? — голос Еремея тих, но недовольство в нём таково, что поёжиться тянет. — Мальчишка того и гляди отойдёт.

— Авось и не отойдёт, — а вот Михаил Иванович весьма даже доволен.

Тварюга он.

Что там сестрица про несчастных козлят говорила? Вот, чую, что у Михаила Ивановича на совести не одно стадо имеется.

— А если нет?

— На всё воля Божья.

Готов поклясться, что этот урод и перекрестился самым благочестивейшим образом.

— Зато выглядит всё более чем достоверно. Зорька оказалась проклятой тварью, которая напала на мальчишек…

Главное же ж ни слова неправды.

— … и несчастным крепко досталось, в чём любой может убедиться собственными, так сказать, глазами. Заодно и мне есть повод задержаться. Расследование учинить надобно, выяснить, когда произошло заражение, сколько на счету сумеречника пострадавших…

— А то ты не знаешь.

Еремей рядом.

От него тянет табаком и травами, и ещё потом, таким, застарелым, ядрёным даже. Но я лучше этот пот буду нюхать, чем тамошнюю мою стерильную чистоту.

— Знание — это одно, отчётность — другое. Да и твой дружок, пока я тут работаю, не сунется…