Хозяин теней. 3

— Я… я всё скажу! Всё скажу… — взвыл лежащий на полу. — Господи, Господи…

На его месте я бы не стал так взывать.

Оно ж, если услышит и явится, то вряд ли за тем, что покаяние принять. Что-то давешняя голова вспомнилась. У здешних богов были свои методы работы с грешниками.

— Чего это с ним?

А вот странно, Мал глядит на иконы, на лежащего. Не замечает? Или… точно. Надо же, вон, свет и его коснулся, по коже расплылся бледным маревом. Если не приглядываться, то и не заметишь. А вот тени мои шипят и нервничают.

И я забираю их себе.

В себя?

Как правильно?

А потом подползаю ближе к Кулыбе и спрашиваю:

— Отпустить?

— Что? — он с трудом отрывает взгляд от стены. — Отпусти… отпусти меня! Я служить буду! Верой и правдой буду. Я… я всё сделаю, клянусь.

— Не верь, — Мал к стене прислонился. — Он так же Кривому клялся, на коленях стоял, что не предаст, что будет верой и правдой. А потом отравы плеснул и поднёс.

— А Иван Иванович позволил?

— Его отрава была. И за столом сидел. Смотрел. Сдаётся, ему даже интересно было. А ведь Кривой его… Кулыбу то есть, не раз выручал. И когда проиграться случалось, и когда сарай тот, с товаром, сгорел, кто за тебя перед обществом вступился? Кто тебя вовсе сюда привёл, поставил в помощь отцу? Или думаешь, я не знаю? Бабка сказывала, когда жива была.

— Врала! Стерва старая! Меня никогда не любила.

— А за что тебя любить? Это ж её дом был. Её. И матушки моей. И отца. Да, тот с дурными людьми связался. Бабка сказывала, что не от хорошей жизни. Должен был много. Брал заём на землицу, на скотину, на обзаведение. А скотина полегла, земля тут дурная, ничего-то не растёт. Вот и выбор дали, или по миру идти, или в сараюшке сложить одно-другое.

Сперва одно-другое, потом третье и четвёртое. А там, глядишь, и втянулся человек.

— Постоялый двор открыл. Для своих.

А свои были своеобразного толку.

— И дела вёл. Неплохо жили-то. Только мой отец с кровью не завязывался. Да, принимал. Поил-кормил. Хранил вот, что оставляли. И помалкивал, когда надобно. А этот… он его убил.

— Я не…

Голос Кулыбы сорвался на писк. А золотое марево содрогнулось.

— Они на меня смотрят!

— А то. Смотрят. Грехи твои видят. И душу чёрную. Отец — ладно-то. Он сам свой путь выбрал. Не мне судить, — Мал скрестил руки на груди. — А вот матушку за что? Сперва-то со всем почтением, крутился вокруг, кланялся. Как же, первый помощник батюшкин. Позаботится о семье, чтоб честь по чести. Бабку по батюшке величал.

— Она сама…

— Только месяц-другой прошёл и спина заболела кланяться, да, дядька?

— Пакостная тварь…

— Силу свою почуял. И выселил старую сперва на кухню, а после вовсе в сарай, к свиньям. Когда тут свиней ещё держали. Кормить перестал. Даже не так. Еды тут всегда оставалось вдоволь, можно было не только бабке кусок хлеба дать, но нет. Он следил, чтоб всё в свиную бадью выкидывали…

— Она сама виновата!

— И матушку, когда она тайком принесла, побил. Он её часто бил. Сперва ещё опасался, а как понял, что тут никому-то и дела нет до законов и наследников, совсем страх потерял.

— Я… я не хотел! Я раскаиваюсь!

— Это да. Раскаиваться он умеет красиво. Каждый вечер перед иконами становился и молился. Поклоны бил. И меня заставлял.

— Учил уму-разуму, тварь неблагодарная!

Нет, слушать их, конечно, интересно, но вот как-то я бы другое послушал.

— Я и молился. Просил, чтоб сдох он. Не важно, как. Может, ножа в брюхо получил или там с горячкою слёг. Подавился. Свернул себе шею. Хоть как-нибудь. А потом понял. Смысла нет. Не поможет тут Господь, хоть ты лоб себе расшиби. Самому надобно. Вот и ждал случая… дождался.

— Ты… ты…

— Он не вернётся, — Мал перевёл взгляд на меня. А я поразился тому, сколь изменилось его лицо. Оно вдруг вытянулось, подбородок заострился, а лоб стал шире и выше. И в целом облик Мала неуловимо повторял иконы, все-то разом. Глаза эти округлые, слишком большие для человека. Тонкий нос. И даже три ниточки морщин. — Иван Иваныч. Он сюда не вернётся.

— Ты… ты не знаешь! Вернётся! И вас найдёт! Отомстит…

Смех Мала звучал звонко.

— Не будет он мстить. Ему плевать на него. И на меня тоже. На бандитов, революционеров. На всех, кроме его дела. Но тут не помогу. Я не знаю, что он творил в подвале. У него свои помощники были. А я только убираться спускался. Потом. Когда позовут. Или время выйдет. Он говорил, что у меня есть задатки. Что я не тупой. И с собой позвал.

— Тварь! — взвизгнул Кулыба.

— Кто бы говорил. Я должен был дождаться завершения синтеза. Взять бутыли. Их нельзя трогать, пока субстанция не стабилизируется. Она изменит цвет. Такой тёмною сделается, почти чёрной. Субстанция оседает, а сверху — раствор. Его сливаешь, но крайне осторожно. Субстанцию перемещаешь в банки. Хорошо, если четвертая часть останется, а обычно и того меньше. Она постепенно густеет и к концу первых суток становится тягучей, что древесная смола. Тогда совсем безопасно. А до того рвануть может.

Ясно.

Надеюсь, Мишка без меня не полезет подвал исследовать.

— Я должен был слить. Обычно он сам оставался. А тут девка оказалась сильной. Сильнее, чем он думал. И процесс пошёл медленно. Поэтому и велел. Слить. Закрыть банки и доставить в аптекарскую лавку. Там бы и получил дальнейшие инструкции. Он сказал, что этот этап завершён. И что у меня есть выбор. Идти с ним. Или остаться.

А остаться — это значит пойти в расход.

Если Иван Иваныч свои дела и вправду завершил, то и лаборатория ему не нужна. Следовательно, её бы убрали, а свидетелей… ну, свидетели никогда и никому нужны не были.

Или это из-за девушки?

Племянница градоправителя. Её бы стали искать. Трясти. И как знать, чего бы натрясли в итоге.

— Поэтому ты решил его придушить? — спрашиваю для полноты картины.

— Честно… не знаю. Просто подумал, что так или иначе, а конец вот. И это нечестно. И надо шанс использовать, раз так. Его бы никто не стал беспокоить. Он обычно, как этот уезжает, то и набирается, закрывается тут и молится, молится. Остальные пьют. Я бы просто вот… удавил бы и ушёл.

— Сволочь… сволочь-сволочь-сволочь… надо было прибить тебя, щенка, но пожалел.

— Нет, не пожалел, — Мал чуть склонил голову. — Ты никого и никогда не жалел. Тебе просто нужно, чтоб рядом был кто, на ком можно душу отвести. Помнишь, как бил? Или как шпынял? А как раскалённой кочергой в спину ткнул, когда показалось, что я слишком уж много дров потратил? Или как на мороз меня, босого, выгонял? Как кормить забывал? Я вот помню, как мы со старухой в свиных объедках ковырялись, искали чего… всё помню.

А потом он повернулся к стене:

— И они помнят. Вот… эти пять. Хорошая добыча. У старушки одной. Не здешняя, в городе жила, на краю. Вдова. Кулыба ей по дому помогал. Давно, ещё когда сюда не перебрался. А потом украл что-то. За это и судили, и на каторгу спровадили. Забыл, как рассказывал? Хвастался, какой ты памятливый… и про то, как опасался, что сдохнет старуха и ты отомстить не сумеешь? И про то, как Бурого подбивал. Подбил… много тогда добра взяли. А старуху ты сам кончил. Перед её ж иконами. И они видели…