Хозяин. Сталин и утверждение сталинской диктатуры

Митинги, собрания и другие коллективные мероприятия были главными формами практики непосредственного участия широких масс населения в кампаниях «повышения бдительности». Кроме этого, под террор перестраивалась деятельность всего пропагандистского аппарата. Рассказами о «вредителях» и «шпионах» были переполнены газеты, радиопередачи, кинофильмы, соответствующие сюжеты вводились в учебную литературу и т. д. Несмотря на примитивность и однообразие, пропаганда террора имела ряд сильных сторон, которые повышали ее эффективность. Можно отметить, что значительная часть материалов описывали конкретные (хотя и не реальные) ситуации, максимально «приближенные к жизни». Троцкист Ц., который «долгое время маскировался под активного комсомольца», в 1928 г. был осужден и выслан из Ленинграда в один из городков Северного края. Там, поселившись на квартире в семье М., он сумел обработать их дочь, 16-летнюю комсомолку, в «троцкистском духе», возвратился с ней в Ленинград, устроил ее на оборонный завод, где она, в свою очередь, вовлекла в контрреволюционную работу еще несколько молодых ребят. Шпион Л. в 1930 г. ездил в заграничную командировку, где увлекся красивой иностранкой Кларой и в пьяном виде дал ей расписку, что поможет германской разведке. Вернувшись в СССР, Л. уже начал забывать об этой истории, когда один из иностранных инженеров, работавших на его заводе, передал ему письмо от Клары, предъявил расписку и потребовал секретные материалы. Л. стал предателем. Молодой иностранный ученый X., приехавший в СССР на практику, снимал квартиру у заведующей столовой воинской части. Заведя с ней дружбу, X. устраивал вечеринки, на которые приглашались военные, «всякими коварными способами опутывает их и организует довольно широкую шпионскую сеть» и т. д. [833] Что удивительного было в таких историях, кроме их многочисленности? В самом деле, редко ли люди заводят новые знакомства, собираются на вечеринки. Многие инженеры и ученые в те годы действительно ездили в зарубежные командировки. Стандартность и обыденность «шпионско-вредительских» примеров усиливали доверие к пропагандистским штампам. Тем более что население страны приучалось к «поискам врагов» в течение многих лет, а какие-либо альтернативные источники информации, способные поколебать официальные версии событий, полностью отсутствовали.

833

Разведка и контрразведка. Саратов, 1937.

Эффективность пропаганды, несомненно, повышал тот факт, что репрессиям 1936–1938 гг. целенаправленно придавался характер своеобразной антибюрократической революции. Советская элита в относительных величинах пострадала от террора этого периода в большей мере, чем другие слои населения. Более того, именно репрессии против коммунистов-руководителей сопровождались самыми значительными и шумными пропагандистскими акциями. Уничтожая чиновников, власти перекладывали на них всю ответственность за тяготы жизни, насилие и злоупотребления. Измученным людям указывали на врага, повинного в их страданиях, создавали иллюзию продолжения революции, борьбы простого народа против новых угнетателей. На больших московских процессах, подробные стенограммы которых печатались в газетах, смутные «признания» в «шпионско-террористической деятельности» дополнялись вполне понятными миллионам советских граждан обвинениями в организации взрывов на шахтах, уносивших десятки жизней рабочих, в создании перебоев в снабжении, заставлявших людей ночами дежурить в очередях за буханкой хлеба, в сознательном срыве планов строительства жилья и т. д.

Выдвинув на февральско-мартовском пленуме 1937 г. лозунг «правоты маленького человека» («простые люди оказываются иногда куда ближе к истине, чем некоторые высокие учреждения») [834] , Сталин периодически посылал сигналы о решимости центра «защитить» народ от произвола переродившихся чиновников. 14 мая 1937 г. Политбюро по фактам избиения колхозников местными руководителями в отдельных районах Курской области приняло предложение прокурора СССР А. Я. Вышинского: применять «по делам об избиениях колхозников или издевательствах над ними в качестве меры наказания лишение свободы […] Опубликовать в местной печати приговоры по наиболее крупным делам, связанным с избиением колхозников и издевательствами над ними» [835] . В продолжение этой линии 10 июня 1937 г. Политбюро рассмотрело дело руководителей Ширяевского района Одесской области, обвиняемых в издевательствах над колхозниками. Прокуратуре СССР было поручено командировать в Ширяевский район следователя по важнейшим делам и провести следствие в десятидневный срок. Дело заслушать на месте выездной сессией Верховного Суда Украины в открытом процессе. Приговор опубликовать в печати, как в местной, так и в центральной [836] . Особый, секретный пункт этого постановления предусматривал приговорить всех виновных по делу к лишению свободы на сроки от 3 до 10 лет тюрьмы [837] . Эти решения можно считать прологом организации массовых процессов над местными руководителями, одним из главных мотивов которых, как уже говорилось, было обличение произвола чиновников, главным образом районного уровня.

834

См. подробнее: Хлевнюк О. В. 1937-й год. Сталин, НКВД и советское общество. М., 1992. С. 104–105.

835

РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 987. Л. 57.

836

Там же. Л. 23. Сообщения о суде «над виновниками беззаконий в Ширяевском районе» появились в «Правде» 15 и 19 июня 1937 г.

837

Там же. Оп.162. Д.21. Л.56.

Хотя большинство обвинений против осужденных функционеров представляла собой грубую фальшивку, было бы неправильным забывать, что почти все они на самом деле были исполнителями преступлений большевистского режима. В памяти людей были живы ужасы коллективизации и «раскулачивания», реквизиций хлеба в умирающих от голода деревнях, повседневное насилие и жестокость. По этой причине аресты чиновников, членов партии и активистов зачастую воспринимались как заслуженная кара. Скорее всего, многие думали так, как крестьянка М. Д. Мальцева. Пережившая трагедию «раскулачивания» и ссылки, и в конце 1980-х годов в возрасте 65 лет она заявила в интервью: «Ведь сколько народ пережил в то время, но никогда не было слышно, чтобы ругали Сталина, только на местное руководство были обиды, только его ругали. Из-за них мы все страдали, а сколько погибло людей неизвестно за что. Не знаю, может, я не права, но скажу, что в 1938 г. многих забрали, так, может, это наши слезы им отлились, значит, было за что их брать, я так думаю» [838] .

838

Возвращение памяти. Историко-публицистический альманах. Новосибирск, 1991. С. 209–210.

Важным фактором, влиявшим на осознание происходившего, был, как обычно, избирательный характер террора. Жизнь многих и в эти трагические годы складывалась достаточно благополучно. Они работали, были молоды и по-своему счастливы. «Так ли было нам страшно жить, как кажется сейчас, когда читаешь идущую бурным потоком антисталинскую литературу, мемуары, воспоминания, документы? […] Как ни странно — нет. Мы родились уже в клетке, а рожденные в неволе, как известно, не замечают ее, полагая решетку естественным, нормальным атрибутом своего существования. И в этом заключалось наше […] счастье, как не кощунственно произносить это слово в таком контексте», — так объяснял мироощущения молодого поколения 1930-х годов писатель В. Кондратьев [839] . Схожим образом воспринимал свою молодость А. Солженицын: «Ведь воронки ходили ночью, а мы были — эти, дневные, со знаменами. Откуда нам знать и почему думать об арестах? Что сменили всех областных вождей — так это для нас было решительно все равно. Посадили двух-трех профессоров, так мы ж с ними на танцы не ходили, а экзамены еще легче будет сдавать. Мы, двадцатилетние, шагали в колонне ровесников Октября, и, как ровесников, нас ждало самое светлое будущее» [840] .

839

Литературная газета. 1989. 24 мая. С. 11.

840

Солженицын А. Архипелаг ГУЛАГ. Т. 1. М., 1989. С. 160.

Это оптимистическое восприятие действительности и перспектив было не только продуктом воздействия официальной пропаганды. Постепенно повышался уровень жизни. На фоне еще не забытого страшного голода 1932–1933 гг. и меньшего, но все же серьезного голода 1936 г., особенно заметным были последствия хорошего урожая 1937 г. Приносило свои плоды тщательное сокрытие того, что происходило в застенках НКВД и лагерях. Люди жили в неведении, а официальная пропаганда прилагала немало усилий, чтобы это неведение укрепить. Страна существовала как бы в двух измерениях. В одном оставались ночные аресты и расстрелы, тюрьмы и лагеря. В другом — устанавливали рубиновые звезды на Кремлевских башнях, высаживали экспедицию на Северный полюс, восторженно встречали Чкалова, Байдукова и Белякова, впервые в истории совершивших беспосадочный перелет по маршруту Москва-Северный полюс-Северная Америка. В моду в городах входили коллективные воскресные выезды на природу, гулянья в честь многочисленных профессиональных праздников, выборов и т. п. В парках культуры и отдыха проходили карнавалы. Выступали артисты, устраивались игры, танцы…

На волне репрессий, наконец, сформировался значительный слой молодых выдвиженцев. Заняв освободившиеся руководящие посты на всех уровнях партийно-государственной и хозяйственной пирамиды, они делали небывалые, головокружительные карьеры. Никто и никогда не смог бы доказать молодой «номенклатуре», что время ее стремительного восхождения было на самом деле временем произвола и преступлений. Благополучие на фоне террора всегда воспринималось с особой благодарностью.

Даже учитывая все эти факторы, было бы наивно однако отрицать, что восприимчивость поколения 1930-х годов к официальным версиям террора являлась в значительной мере результатом самого террора. Всякие сомнения в справедливости происходившего были просто смертельно опасны. Рассуждая в более свободные времена о мироощущении поколения 1930-х гг., писатель А. Письменный в статье под заголовком «Я искренне верил Сталину…» привел такие наблюдения: «В те годы было несколько способов душевного существования или поведения. Перечислю четыре главных; вероятно, они не исчерпывают все возможности. Первый способ — выступить активным борцом против партии, а значит, и против Советской власти, потому что партия и Советская власть едины […] Второй способ существования […] остаться в стороне от всяких общественных интересов, замкнуться в равнодушии, превратиться в обывателя, с равным безразличием относящегося и к светлым, и к темным явлениям жизни […] Был третий путь — путь лицемерия. Это был весьма распространенный, но отнюдь не самый легкий путь. Не так просто, как кажется, постоянно делать вид, что участвуешь в общей работе, а то горишь на ней, а то и захлебываешься от энтузиазма […] Можно ли посчитать справедливым мое суждение или нет, но самым правильным, и если не сказать честным, то самым разумным, во всяком случае чистосердечным, был четвертый способ существования — слово «поведение» к нему неприменимо — поверить. Поверить в то, что идет ожесточенная классовая борьба, что остротой ее формы объясняются все странности, даже таинственности происходящего вокруг. Поверить, что Сталин отстаивает интересы простого народа и ведет широкую борьбу с врагами и оппозиционерами» [841] .

841

Книжное обозрение. 1989. 6 октября. С.10.

Трудно сказать, насколько этот четвертый путь был действительно «чистосердечным». Но очевидно, что он был самым простым, и поэтому по нему шли очень многие. Для того чтобы выжить, нужно верить. Осознанно или неосознанно люди гнали от себя крамольные мысли, предпочитали не перегружать совесть раздумьями о многочисленных нестыковках официальной идеологии и жизни. Те же, кто вырывался из этого состояния, все равно опасались высказывать свои мысли вслух.

Все эти и многие другие обстоятельства переплетались, образуя сложную картину, в которой сливались воедино ложь и правда, реальные трудности жизни, объявленные результатом вредительства, и выходящий за всякие рамки рационального террор, отчаяние и вера в вождей, в советскую власть. Разобраться в этом калейдоскопе человеку 1930-х годов было непросто. Еще сложнее историку ответить на вопрос: верили ли современники в существование многих сотен тысяч «врагов» или, задавленные террором, делали вид, что верят? Несмотря на сравнительную немногочисленность и трудности интерпретации источников, характеризующих массовые настроения, в целом можно утверждать, что мы располагаем фактами, демонстрирующими различные типы отношения к режиму в условиях террора — от соучастия до открытых протестов. Соответственно, выводы историков в отношении этой проблемы определяются прежде всего тем, на какие источники они опираются.

Используя документы, отражавшие ход различных общественных кампаний периода террора (активов, собраний, заседаний партийных бюро первичных организаций и т. д.), историки, естественно, обращают внимание на факты соучастия населения в кампании выявления «врагов». «События в профессиональных союзах и на предприятиях демонстрируют […] динамичное взаимодействие […] между акциями руководителей партии и откликом рабочих и служащих. Террор включал в себя приказы и сигналы (сверху. — О. X.), но также миллионы активных агентов, которые превращали их в действия» [842] и т. д. Чтение многочисленных отвратительных стенограмм различных заседаний «общественности» в 1937–1938 гг. создало у современного историка такое эмоциональное представление о терроре. Эмоциональное потому, что не вполне ясно, о каких «миллионах агентов» идет речь. О тех, кто дружно голосовал на митингах или подписывал верноподданнические петиции? Очевидно, что вовсе не они «превращали в действия» решения Сталина о массовых операциях. Как вообще соотносились разоблачительные собрания и реальные аресты? Сколько из 1,6 млн арестованных в 1937–1938 гг. попали в руки НКВД благодаря активности «общественности»?

842

Goldman W Terror and Democracy in the Age of Stalin. The Social Dynamics of Repression. Cambridge, 2007. P. 252.

Очевидно, что для ответа на такие вопросы целесообразно исследовать не профсоюзные и партийные материалы, а следственные дела НКВД, т. е. документы, фиксировавшие реальные результаты террора, а не его пропагандистское сопровождение. Как показывают работы историков (к сожалению, пока немногочисленные), протоколы партийных, профсоюзных, комсомольских собраний, заявления партийных, профсоюзных групп и т. д. действительно включались в некоторые следственные дела как дополнительные компрометирующие материалы. Но, как правило, составление этих материалов инспирировалось (часто самими органами НКВД) уже после того, как аресты были проведены [843] . В общем, без дальнейшего исследования таких вопросов трудно соединить два потока террора, а именно: реальные репрессии и кампанию мобилизации «бдительности», потока связанных, но вряд ли буквально совпадающих.

843

Подкур Р. За повilомленням радянських спецслужб. Киiв, 2000. С. 135–136.

До абсурдно крайних пределов трактовку народной лояльности и соучастия довел американский историк Р. Терстон. Вопреки очевидным фактам (например, о массовых операциях 1937–1938 гг.), уже известным, когда готовилась его книга, Терстон писал о терроре как о результате взаимодействия общества и сталинского государства (хотя и не смог объяснить, как это практически происходило), утверждал, что советский режим не слишком вмешивался в жизнь простых людей, а поэтому большинство не испытывало никакого страха и т. д. Эти и другие аналогичные заявления Терстона вызвали резкую критику. «Книга Терстона раздражает пренебрежением к фактам и поражает цинизмом в отношении жертв», — писал, например, немецкий историк М. Венер [844] .

844

Цит. по: Кип Дж., Литвин А. Эпоха Иосифа Сталина в России. Современная историография. М., 2009. С.140.