Хозяйка старой пасеки

— Барышня, ежели вы не нашли, кому с покойницей ночью сидеть, так мы можем.

Я задумалась. Сама я суеверной никогда не была, но и чужие суеверия старалась не трогать — если те не были опасны для жизни и здоровья, конечно. Однако еще люди в доме, которых надо кормить. С другой стороны, у меня уже испорчена репутация среди местных дворян. Если еще и крестьяне решат, что я не боюсь покойницы, потому что сама колдунья, этак и до «красного петуха» недалеко.

Женщина истолковала мои колебания по-своему.

— Нам ничего больше не надо. Вы, барышня, отдарили щедро, значит, и нам все как следует нужно сделать.

Я обернулась на Герасима. Тот кивнул.

— Хорошо, — сказала я. — Все втроем?

— Нет, сегодня Парашка останется. — Она указала на младшую из женщин. — Завтра я приду, а потом Фроська. Так, с божьей помощью, и до похорон досидим.

Я кивнула. Остальные, поклонившись, попрощались.

— Герасим, на кухне каша, — распорядилась я. — Если ты еще не ел, сам поешь и гостью накорми. Потом воды сюда принеси, горячей и холодной. Полкана мыть буду.

На его лице промелькнуло недоумение — дескать, зачем дворового пса мыть? — но спорить дворник не стал. Поманил за собой женщину в дом. Я посмотрела им вслед, вспомнила, как Марья Алексеевна опасалась, не прихватят ли чужие что под шумок, и снова потащилась наверх.

11.2

Женщины действительно сделали все «как положено». Сейчас, когда волосы и лоб покойницы закрывал платок, а смерть стерла с лица всякое выражение, она выглядела старушкой-божьим-одуванчиком, мирно почившей в своей постели. А я никак не могла выкинуть из головы свой сон. Зря я согласилась отдохнуть днем. Теперь, сколько ни убеждай себя, что иногда сны — это просто сны, в глубине души будет занозой сидеть страх. Вдруг Глашу в самом деле так напугала мысль о предстоящем замужестве, что она решила покончить разом и с теткой, и с жизнью? Ведь не просто так меня сюда принесло, и голова с утра раскалывалась… А та тряпка могла быть не дуростью, а признанием.

Нет. Не могла девочка, искренне винившая себя в том, в чем ее вины не было вовсе, рубануть старушку топором. И незачем думать о всяких глупостях.

Времени обследовать вторую половину дома не было, поэтому я только заглянула в соседнюю со спальней комнату. Уборная или гардеробная — поди пойми. Одежда, развешанная по стенам на крючках, большой мраморный стол с тазами и мылом, туалетный столик, когда-то, наверное, дорогой, из красной древесины, но сейчас столешница потрескалась, зеркало в резной раме с облупившейся позолотой пошло пятнами. Я накинула на него полотенце, закрывая.

Вещи на столике выглядели не лучше, чем он сам: несколько гребней с недостающими зубцами, фарфоровая пудреница с разбитой крышкой и засаленной пуховкой, почти пустой флакон духов, явно хранившихся «для особого случая», поношенные кружевные перчатки. Вздохнув, я взяла пару гребней — с редкими зубцами и более частый. Пригодится. Вернувшись в спальню, заперла дверь. Снова огляделась — и ничего ценного не увидела. Разве что в комоде… но каждый ящик запирался на ключ. Все же я сунулась туда. Раз Стрельцов все осмотрел, то мое любопытство расследованию точно не помешает.

В верхнем ящике комода обнаружились две фарфоровых шкатулки. Одна оказалась пустой, только кофейная пыль на дне, вторая — наполнена чаем. Я понюхала его, но вместо тонкого аромата чайных листьев — или хотя бы полного отсутствия запаха — в ноздри ударил затхлый дух болота и прелого сена. Я растерла щепотку между пальцами — на коже остался грязный след. Или чай совершенно испорчен, или это вообще не чай. Все же я взяла эту коробочку — закончу с делами, разберусь на кухне, что это такое. Под коробочкой с чаем лежал бумажник. Я раскрыла его. Несколько банкнот, серебряные и медные монеты. Сорок «отрубов» и сто пятьдесят медных «змеек». Много это или мало — поди пойми. Но хоть какие-то деньги лучше, чем вообще без денег. Я вернула бумажник на место: из-под замка никуда не денется.

Больше в комоде не было ничего интересного. Нитки, иголки и прочие рукодельные принадлежности. Белье, старые пуговицы, срезанные с одежды, обрезки кружева и тесьмы, завернутые в бумагу куски мыла: частью серого, хозяйственного, частью — душистого туалетного. Поражала педантичность, с которой все эти ветхие сокровища были разложены: каждая пуговица завернута в бумажку, нитки смотаны в мотки одинакового размера, обрезки тесьмы аккуратно свернуты и перевязаны истончившимися от времени ленточками. Словно эти почерневшие пуговицы и изношенные лоскуты были драгоценностями, требующими особого обращения. Я забрала из комода ножницы, остальное закрыла на ключ: разберу позже, когда будет время. Если оно у меня будет, это время. За окном уже смеркалось, а у меня по-прежнему куча дел.

Герасим завел женщину в комнату, пододвинул стул. Она осенила себя священным знамением, села, зашептала что-то, молитву, наверное. Я не стала вслушиваться, вернулась в гостиную.

Варенька мечтательно таращилась в потолок, прикусывая кончик пера. Пальцы ее были испятнаны чернилами, но девушка кажется, этого не замечала. Встретив мой взгляд, смутилась.

— Получается песня? — спросила я.

Варенька подняла перед собой лист и продекламировала:

О нем лишь думы, сердце бьется,

Как птица в клетке золотой.

Но не со мною он смеется,

А я стремлюсь к нему душой.

Зачем, судьбина, так жестоко

Меня забросила сюда?

Где он теперь, мой ясноокий?

С кем делит счастье без следа?

Ах, если б крылья мне иметь бы,

Я б долетела до него!

Но тает в сердце луч надежды…

— А дальше я не знаю, — уже обычным тоном закончила она.

— Придумаешь, — улыбнулась я. — Очень мило и искренне. Только знаешь… — Я доверительно понизила голос. — Мне всегда казалось, что любовь заставляет расправлять крылья, а не биться в клетке.

Она фыркнула.

— Это ты Киру скажи. Или маменьке с папенькой. Тебе хорошо, сама себе теперь хозяйка… Ой, прости, пожалуйста.

Она покраснела, на глаза навернулись слезы. В ее глазах читалось искреннее раскаяние: она думала, что задела меня упоминанием родителей, которых я потеряла, и недавней смертью тетушки.

— Глашенька, прости, пожалуйста, я такая дурочка.

— Ничего. — Я обняла ее за плечи одной рукой. — Ты меня не расстроила.

— Что ты собираешься делать? — спросила девушка, явно радуясь возможности сменить тему.

— Купать Полкана. Хочешь со мной? — неожиданно для самой себя предложила я. — Поболтаем, чтобы тебе было не скучно.

Лицо Вареньки преобразилось мгновенно — словно кто-то зажег свечу в темной комнате.

— Хочу! — воскликнула она с такой неподдельной радостью, что мне стало немного совестно за свое недавнее раздражение. Бедолага, похоже, действительно заскучала здесь. — А Полкан — это твой пес?

11.3

— Он только сегодня стал моим, — призналась я.