Храни её

В последующие дни к нам приходил каменщик, чтобы привести в порядок мастерскую, которую Абзац не открывал с дядиного отъезда. Стены укрепили и побелили известью, редкие стекла — все треснутые — заменили. Абзац непременно хотел сам отреставрировать старый дубовый верстак, тянувшийся вдоль южной стены почти на пять метров. Потом он на два дня пропал и вернулся уже за рулем трофейного грузовика, который выгодно купил на подаренные мной деньги. Теперь он мог доставлять заказы по всему региону, и мир стал еще чуточку ближе. Из Генуи до нас добрался коммивояжер с каталогом инструментов — такого выбора я никогда не видел. Прибыли два блока прекраснейшего мрамора, а также мой первый официальный заказ, подписанный неведомым секретарем Ватикана. По словам Франческо, то был прямой, но конфиденциальный заказ от монсеньора Пачелли, который хотел преподнести его папской резиденции в Кастель-Гандольфо. Сюжет: святой Петр получает ключи от рая. Первая статуя, после которой обо мне по-настоящему заговорят.

В тот вечер после ужина я вышел подышать ночным воздухом. Наше плато представляло собой реторту, в которой смешивались ветры и запахи со всех сторон, порождая тончайший летучий аромат. Зима в Пьетра-д’Альба. Стоило повернуть голову, и аромат менялся, улетучивался, постоянно перекомпоновывался по мере поступления воздушных потоков то со склонов Пьемонтских гор на севере, то с южного откоса, ограничивающего плато. Нероли и кипарис, иногда мимоза мерцали на базовой ноте ветивера и древесного угля. Я закурил одолженную Абзацем трубку, добавив в букет немного от себя: аромат сена, ладана и конского седла. Эмпирематические, они же гарные, нотки, сказала бы Виола, она где-то прочитала этот термин много лет назад, и запомнила — как всё.

Я уже два года не читал книг. Но не все узнается из них. Я познал загульное пьянство, с восторгом и отвращением листая его сумрачные страницы. И все же мне недоставало бумаги, запаха вощеного дерева и пыли библиотеки Орсини. «Приключения Пиноккио» — последняя книга, которую Виола дала мне прочитать перед аварией. Не подумав, я сделал то, что запрещал себе все эти дни: вернулся к вилле Орсини.

В окне Виолы тихонько пульсировал красный свет фонаря, накрытого шарфом.

В дупле лежал конверт. Я не помню, как выскочил из мастерской. Только увидел свет, наш сигнал, и вот я уже я здесь — запыхавшийся, с горящими от холода легкими. В конверте простой листок, почерк Виолы — более убористый, чем прежде, экономный в усилиях, но узнаваемый по непомерно длинным палочкам и петлям под строкой: «Завтра вечером, в четверг, на кладбище».

Была среда, значит, она положила письмо вечером этого же дня. Вызов со свойственной Виоле безапелляционностью — как я мог не увидеть ее сигнал? Мне ведь делать больше нечего, только сидеть и дожидаться, пока она подаст знак. Я вернулся в мастерскую. Разбудил Абзаца и попросил отвезти меня на станцию Савона, откуда на следующее утро я сяду на первый поезд.

— Первый поезд? Первый поезд куда?

— В Рим.

Если Виола думает, что может игнорировать меня в течение двух лет, сказаться нездоровой, когда я наконец вернусь, а затем вызвать, когда ей вздумается, то она ошибается. Я больше не бедный французик, без роду и племени, свалившийся сюда холодной ночью 1917 года. Да, это она вылепила меня и обтесала, признаю. Но я не ее Пиноккио. Я не ее марионетка. Пусть теперь сама дожидается. Я ухожу из дома. Точно как Пиноккио — я понял это только теперь.

У меня не было конкретного плана. Возможно, я вернусь через месяц, а может, через два, и мы начнем все на равных, раз мы оба нанесли обиду, раз мы оба попрали нашу дружбу.

Я уехал, не зная, что возвращение займет больше пяти лет. Или, точнее, ведь дата моего возвращения выбиралась совсем не случайно, — тысяча девятьсот девяносто один день и семнадцать часов.

Где бы я ни жил — кроме этого монастыря, где я угасаю, и, конечно, Пьетра-д’Альба, — мне непременно хотелось отсрочить рассвет. Отодвинуть день, который скажет, что Виола не со мной, укрылась в привычном месте. Я всегда пил не ради удовольствия. Но и без отвращения, как все матросы, дрейфовавшие со мной в те ночи, шатаясь с палубы на палубу, люди-светлячки, горевшие все ярче с неизбежным приближением утреннего кораблекрушения. К счастью, от пьянства не умирают, или умирают не сразу, и на следующую ночь мы снова качались на его волнах. Ночи Флоренции и ночи Рима теперь сливаются в моей памяти. Ночи бесцельные, перемежающиеся днями без Виолы. Сточные канавы Рима воняли так же, как и во Флоренции. Только теперь я пользовался дорогой отдушкой.

Я злился на Виолу за то, что она создавала прорехи в нашей истории. За то, что отталкивала меня, отдаляла, а ведь мы были так близки, что и атом не проскочит. Я злился и не придумал лучшего способа проучить ее, чем уйти. Но теперь я сам чувствовал вину. Я ничуть не достойнее ее дружбы, чем она моей, раз я так с ней обошелся. Виола становилась моим отражением. Я ругал ее, бушевал и считал, что и она испытывает те же чувства на своем далеком плато, где апельсиновые деревья стоят в эту пору заиндевевшие от мороза. Те же поступки сгоряча, те же бессмысленные упреки. Мы оба были правы и уже не понимали, кто чье отражение. Я винил себя и еще больше — Виолу за то, что из-за нее винил себя. Я дал слово не видеться с ней, пока она не извинится. Зеркально и она, наверное, поклялась в том же, и оба мы по недомыслию ушли из жизни друг друга. Случилась адская спираль, трагикомический уроборос, где в порочном круге змея вечно кусает себя за хвост, и это единственный способ объяснить последующие годы.

Я приехал в Рим под белым солнцем, слепившим, не согревая. Моя мастерская располагалась по адресу виа деи Банки-Нуови, 28, примерно в пятнадцати минутах ходьбы от Ватикана — для меня, семенившего мелкими шажками, чуть больше. Мою улицу пересекала под прямым углом виа дельи Орсини. Я так и не узнал, обязана ли она своим названием моим благодетелям, — каждый раз, когда я спрашивал, они загадочно и самодовольно пожимали плечами. Мастерская выходила во двор, где, вытянувшись в струнку, меня ждали четверо учеников. Франческо появился через два дня после моего приезда, явно удивленный таким скоропалительным решением, причин которого он доискиваться не стал. Мрамор уже дожидался резца, и я приступил к выполнению первого заказа — святого Петра, получающего ключи от рая. Обтеску я поручил подмастерьям, а черновую обработку — Якопо, четырнадцатилетнему парню, который показался мне из них самым талантливым. Я звал его «малыш», но сам был старше на каких-то четыре года.

Моя квартира располагалась прямо над мастерской и площадью мало уступала вилле Орсини или «Гранд-отелю Бальони». Через несколько дней я заметил, что пространство угнетает меня, и мне доставили кровать с балдахином. Этот никому не нужный антиквариат позволил спать в объеме, более соответствующем моим пропорциям. Странное ложе, похожее на остров посреди пустой комнаты, под потолком, где побелка едва проступала сквозь копоть, принесло мне в дальнейшем некоторые любовные дивиденды. А один заказчик из Германии, как-то попавший в квартиру, охарактеризовал мою спальню так: «Антибаухаус, но все равно баухаус».

Параллельно с основным заказом я руководил реставрацией виллы Пия IV, построенной в эпоху Возрождения и гнездившейся под сенью собора Святого Петра. Задуманная как летняя резиденция пап, вилла какое-то время пустовала, перестраивалась и терпеливо ждала новой участи. Епископ Пачелли хотел превратить ее в место академических штудий, целиком посвятить науке, хотя кое-кто из его оппонентов в курии не одобрял такого плана, считая, что вся наука, потребная простому человеку, начинается с «В начале Господь сотворил небо и землю» и кончается словами «и увидел Бог все, что Он создал, и вот, хорошо весьма».

В первый год я покидал мастерскую, только чтобы посетить какого-нибудь мастера, встретиться с поставщиком или пообедать с Франческо, что мы делали раз в месяц. Мы стали почти друзьями и называли друг друга Мимо и Франческо. В конце концов, нас объединяла Пьетра-д’Альба, и жизнь вдали от нее роднила нас еще больше. Франческо чем-то напоминал сестру: та же странная манера разговаривать, чуть наклонив голову вбок, и вдруг уноситься взглядом в неведомую даль. Казалось, это мечтательность двадцатитрехлетнего юноши, вот только Франческо не был мечтателем. Это была позиция орла, следящего с вершины ели за метаниями десятка мышей одновременно, угадывая их траектории, выбирая добычу на десять ходов вперед. В его голосе чувствовалась живая нить, острое лезвие, безболезненно отрезавшее ненужное. Он гасил ссоры, не повышая голоса. У меня на глазах перед ним склонялись самые тупые зверюги. Но ко мне он относился как к равному. И сегодня я могу сказать без бахвальства, что я и был ему ровней. Только один человек в мире на голову превосходил нас умом и смелостью замыслов, но имени этого человека мы никогда не произносили.

Через год после прибытия в Рим я наконец показал заказчику «Святого Петра, получающего ключи от рая».

Монсеньор Пачелли добрых десять минут ходил вокруг статуи. Я нервно ждал, четверо учеников строем стояли позади меня. Здесь, вблизи Ватикана, присутствие прелата не удивляло, но машина, ждавшая на улице, мощный оскал клыкастой решетки и необъяснимая аура, которую излучал Пачелли, вызвали небольшое столпотворение, несмотря на холодный ветер, прочесывавший Рим в том феврале 1924 года.