Храни её

— Виола…

Приложив палец к моим губам, она прервала меня:

— Ты останешься?

Я кивнул, не раздумывая, ее палец еще касался моих губ, легкий аромат апельсиновой рощи щекотал ноздри.

— Тогда у нас полно времени.

В молчании мы вернулись к развилке. Я указал на «альфу», ожидающую в темноте, на Микаэля, спящего на заднем сиденье, высунув ноги из окна.

— Отвезти тебя домой?

— Спасибо, я лучше пройдусь.

— Я тоже.

Она пошла направо, я налево. Сделав несколько шагов, я обернулся. Виола улыбалась мне, остановившись чуть дальше на дороге.

— Папа, папа, у нас в сарае спит гном!

Так я познакомился с Зозо, сыном Абзаца и Анны, а еще через несколько минут — с их дочерью Марией, прибежавшей посмотреть на гнома.

— Это не гном, дети. На самом деле это гигант. Просто маленького роста.

Мы обнялись. Анна была моей ровесницей, ей тоже исполнилось двадцать четыре, Абзацу — почти двадцать восемь. Оба они немного поплотнели. Их дети были очаровательны и невыносимы, они цеплялись и висли на мне, как два краба.

— Оставьте дядю Мимо в покое. Вы что, не видите, что надоедаете ему?

— Что такое краб, дядя Мимо?

— Ракообразное.

— Что такое ракообразное, дядя Мимо?

Я боялся, что Абзацу не очень понравится мое возвращение, ведь он долгое время жил в мастерской полным хозяином. Но оказалось, что на такой случай они с Анной построили себе дом позади главного здания. Дела шли хорошо, теперь у них работало два подмастерья. Анна полностью взяла на себя управление столярной мастерской. Бывшая дядина мастерская находилась в том же состоянии, в каком я ее оставил после ремонта, за ней регулярно следили и делали там уборку. Входи и работай.

— Здесь есть телефон?

— Я кто, по-твоему? Рокфеллер?

Я разбудил Микаэля и, чтобы утихомирить детей, пообещал прокатить их на машине — себя я попросил высадить у Орсини. Абзац догнал меня, когда Микаэль трогался с места.

— Кстати, я не знаю, ты в курсе про отца Виолы?

Две недели назад маркиза обнаружили в голом виде на деревенской площади. Он утверждал, что ждет своего сына Вирджилио, тот будто бы говорил с отцом ночью и объявил о возвращении. Маркиза отвезли домой, пытались как-то урезонить, убедить, что сын мертв, но тот стоял на своем: нет-нет, это точно был Вирджилио, я сразу узнал сына, он ехал верхом на скелете лошади, он вот-вот будет здесь. Потом маркиз потерял сознание. Прибыл врач, настоящий, не тот, что из соседней деревни. Инсульт, диагностировал он. Маркиза не дала отправить мужа в больницу, и его лечили дома.

Сильвио открыл дверь и улыбнулся, узнав меня, — раньше такого не случалось. По привычке я позвонил в заднюю дверь, но он провел меня через сад к главному входу. Медведь, которого я изваял для Виолы, все еще стоял возле пруда. Миновав его, я поневоле критически отметил какие-то решения шестнадцатилетнего Мимо. Движение, конечно, было схвачено, но утрировано. Теперь я мог выразить больше и гораздо меньшими средствами.

— Я предупрежу синьору маркизу.

Появилась синьора маркиза: всего лишь несколько лишних морщинок и по-прежнему черные волосы. Орсини знали, что такое признательность, и понимали, как я способствовал престижу их семейства.

— Я позову Виолу. Вы помните мою дочь, синьор Виталиани? Это для нее вы изваяли статую медведя в саду.

Ничто так не убедило меня в моем жизненном успехе, как этот момент, та доля секунды, когда в глазах маркизы я перешел из статуса ужасного маленького существа, способного изнасиловать ее драгоценное дитятко, в статус художника, достойного самых знаменитых гостиных.

— Я помню. И был бы счастлив увидеть ее снова. А пока могу ли я воспользоваться вашим телефоном? Мне нужно позвонить вашему сыну Франческо.

Маркиза отвела меня в телефонный салон и оставила под лепниной. Ожидая соединения, я заметил, что стены отремонтировали. Трещины и пятна от сырости исчезли. Замазка на окнах выглядела белой и эластичной. Охапка свежесрезанных пионов в вазе уже клонилась под лучами, бьющими сквозь новые оконные стекла.

В начале разговора Франческо был в ярости: что со мной происходит, как я мог исчезнуть без предупреждения, никто не знает, где я, он искал меня по всему Риму. Я рассказал ему о своем решении работать из Пьетры, и он сразу успокоился. Он не хуже меня знал, какую выгоду представляет мое отдаление от римских соблазнов. Почувствовав, что ситуация меняется в мою пользу, я попросил его провести мне телефон и пообещал впредь работать с большей производительностью. Ему также следует доставить мне несколько новых блоков мрамора — до Каррары не так близко. Наконец, мне понадобится здесь один подмастерье и Якопо. Я буду работать на две мастерские, но в римскую приезжать только по мере необходимости. Он возьмет на себя труд успокоить сицилийского заказчика — мне нужно еще несколько месяцев, чтобы сдать четвертого ангела. Если покупатель выразит недовольство, я возмещу ему траты с процентами, а его надгробие продам другому клиенту за двойную цену.

— Мимо! — сказал он, когда я собирался повесить трубку.

— Да?

— Ты знаешь, что мой отец плох.

— Мне сказали. Очень сожалею.

— Он поправится. Но силы вернутся к нему не полностью. Стефано де-факто становится главой семьи. И в этом качестве именно ему ты должен давать отчет. Но при малейшем вопросе, при малейшем… сомнении ты обратишься ко мне, договорились?

— По рукам.

— Мы скоро увидимся на вилле. А пока будь уверен: мы с монсеньором Пачелли работаем на тебя.

— А я работаю на Орсини.

— Нет, Мимо, ты работаешь во славу Всевышнего, а мы лишь Его смиренные слуги.

— Но доля Его славы ложится и на вашу семью, разве нет? — Я сказал это с иронией, потому что серьезность Франческо всегда меня раздражала.

Франческо вздохнул:

— А если и так, то кто я, чтобы противостоять Его воле?

Виола ждала меня в большой гостиной, где много лет назад было объявлено о ее помолвке.

— Виола, это синьор Виталиани. Ты помнишь юного скульптора, который сделал мишку на твое шестнадцатилетие?

— Да, я помню, — с вежливой улыбкой отвечала дочь.

— Конечно, что я говорю глупости, он же такой… — Она чуть не сказала «узнаваемый». Но с ловкостью, сделавшей когда-то дочь мелкопоместного дворянина маркизой, без заминки договорила: — Талантливый.

— Мне хочется свежего воздуха, мама. Я прогуляюсь по саду. Вы можете сопровождать меня, если хотите, синьор Виталиани.

Спустя одиннадцать лет после первой встречи с Виолой я мог публично показаться с ней рядом. Одиннадцать лет конспирации. Впервые солнце пригрело нашу измученную, шаткую дружбу, дружбу полуночников, наконец-то вышедшую на свет божий. Когда Виола вернулась, одетая для прогулки в легкий плащ, она опиралась на трость — деревянную палку, увенчанную серебряным набалдашником. Я сделал вид, что не заметил ее.

— Ты смотрел на мою трость, да? — спросила Виола, как только мы оказались в саду. — Я ненавижу ее. Использую только по необходимости. Когда холодно или сыро, как сегодня, у меня болят ноги… — Она покачала головой. — Я упала с большой высоты.

Она шла впереди меня к потерне. Через нее я впервые попал в парк, когда мы пришли чинить крышу виллы. Низкий свет пробивался сквозь туман, цеплялся розовыми нитями за худосочные ветви некогда цветущих апельсиновых деревьев. Воздух клубился и кружил, как щенок на поле боя, оглушенный тишиной, между черными, безлистыми стволами. Некоторые деревья еще плодоносили, но каждый шаг открывал новые признаки заброшенности: канавы не расчищены, ряды не прополоты. Почти треть деревьев погибла. Остальные одичали, буйная поросль давно не знала обрезки. Я сказал об этом Виоле.