Храни её

Пачелли несколько раз открывал рот что-то сказать и останавливался. Я понимал его чувства. Мой святой Петр не походил на то, что он имел в виду. Но какой смысл делать то, что все ожидают? Из моих флорентийских ночей, из хождений по питейным подвалам с их липкими от пива полами, откуда люди выбирались возродившимися или ногами вперед, я вынес легкую тягу к суициду — я имею в виду профессиональное бесстрашие, которое служило мне на протяжении всей карьеры.

В те ночи ничто не имело значения, главное — ярче гореть. Мы ничего не боялись, следующий день все стирал. Мой святой Петр не был тем щекастым и мудрым бородачом, которого видели повсюду. Внешне он напоминал Корнутто. Потому что он жил и мучился, как мучается человек, трижды предавший лучшего друга, и это предательство никто не давал ему забыть, о нем говорили круглый год во всех церквях мира. И ключ от рая он держал не так напыщенно, как другие.

— Ключ, — пробормотал наконец Пачелли. — Мне кажется или он его…

— Не кажется.

Святой Петр выронил ключ. Он еще не упал, но был где-то на полпути между протянутой ладонью, которая старалась его удержать, и землей. Ключ в падении скользнул по плащу, и я закрепил его с помощью почти невидимой металлической стяжки. Эффект был поразительным. Чтобы основать Свою церковь, Бог выбрал того, который трижды отрекся от Его Сына. Грешного человека. И я представил себе, что, если бы, например, Корнутто получил ключ от рая, он бы от неожиданности выпустил его из рук. Вместо восторженного святоши, вместо сытого и скучного пенсионера католичества, перед нами святой Петр, со страхом принимающий порученную миссию, но ключ тяжел для его старых рук, они не могут его удержать. Он смотрит на падающий ключ, он боится, что тот сломается, а его самого поразит громом небесным. Я без труда схватил это сложное, мучительное, сосредоточенное выражение лица. Мне тоже довелось увидеть, как падает нечто дорогое.

— Я не могу подарить это Кастель-Гандольфо, — сказал Пачелли.

Франческо побелел. Потом епископ повернулся ко мне: в глазах у него стояли слезы.

— Но я оставлю статую себе. Оплачу из личных средств. Эта работа слишком… смела для некоторых из нас. Я ее понимаю. Я понимаю вас, господин Виталиани. — Он развернулся, не добавив ни слова.

Франческо слегка кивнул мне, слегка улыбнулся и последовал за ним.

Число моих заказов резко возросло. Монсеньор Пачелли при каждом удобном случае показывал статую друзьям и посетителям, и, я думаю, делал это не ради хвастовства. Количество клиентов заставило меня удвоить персонал мастерской, чтобы обеспечить выполнение одной только работы на вилле папы Пия IV, а через полгода я перестал принимать заказы вообще. Я дал согласие на шестнадцать крупных работ, чье выполнение займет у меня шесть лет, — по большей части статуи на религиозные темы или связанные с гербом или историей той или иной семьи. Мои ученики делали черновую обтеску камня, затем подключался Якопо под моим надзором, потом я сам переходил от работы к работе и заканчивал. Мои котировки резко возросли, когда я объявил, что больше не беру заказов. Вот тут-то все меня и захотели! Раньше всем было наплевать, меня игнорировали, всю предыдущую жизнь я выпрашивал работу. И вдруг в мгновение ока я стал нарасхват. А все потому, что выучил новое слово. «Нет». Эти три буквы обладали немыслимой силой. Чем больше я отказывал и чем жестче это делал, тем больше все хотели меня, скульптора Орсини — теперь меня называли только так.

Однажды утром, выйдя из мастерской, я увидел, что ко мне направляется мужчина в форме шофера. Он жестом пригласил меня в новенькую машину «Альфа-Ромео RL», припаркованную чуть дальше, прямо посреди улицы. С заднего сиденья махал Франческо.

— Куда мы едем? — спросил я, садясь с ним рядом.

— Ей-богу, понятия не имею.

— Как так — понятия не имеешь?

— Да потому что это твоя машина, а Ливио — твой шофер. Подарок семейства Орсини.

Он рассмеялся моему очумелому виду, похлопал меня по плечу и вышел из автомобиля. В тот же вечер я написал очень короткое письмо матери: «Дорогая мама, в этом году мне исполнится двадцать лет, у меня есть своя машина и шофер. Как жаль, что не могу покатать вас с папой по Риму».

Я много часов проводил в мастерской, но снова увлекся чтением. Недалеко от моего жилья располагалась библиотека, и я попросил заведующую подбирать для меня книги — самые разные, на ее вкус. Она сначала растерялась, а потом стала выполнять странную задачу, хотя и не с таким блеском, как Виола, но очень старательно. Прессу я читал редко, но все равно новости доходили, их целыми днями комментировали клиенты или ученики и никогда — Франческо. Выборы в апреле 1924 года привели в парламент подавляющее большинство фашистов — ожидаемый результат, учитывая то, как запугивали сквадристы любых оппозиционеров. Никто не осмеливался открыть рот. Никто, кроме молодого депутата по фамилии Маттеоти, который потребовал пересмотра результатов выборов. В конце июня он исчез. В середине августа его разложившийся труп был найден в лесу недалеко от Рима. Я помню эту фотографию: карабинеры, несущие тело, и полицейский на переднем плане слева — судя по всему, человек бывалый — закрывает нос платком. Шестьдесят лет прошло, а я все еще чувствую запах этой фотографии. Фашисты возмутились: как можно заподозрить их в чем-то подобном! А потом в январе 1925 года Муссолини заявил: «Если фашизм был союзом преступников, то я — глава этого союза преступников». После этого все заткнулись окончательно, фашистам придумали оправдания, и многие стали говорить, что Маттеоти сам нарвался, ну что ему не сиделось спокойно. Ведь и фашистов можно понять: он их просто смешал с грязью.

Меня эти события едва затронули по касательной. Я же художник! Не мне, с моим ростом метр сорок, судить свысока и требовать каких-то перемен. Я сдал одну статую, потом две, потом три. Ученики теперь могли браться за более сложные реставрации под моим руководством, и я открыл запись на два новых заказа, поручив выбор Франческо и обогатив того в единственной ценимой им валюте — влиятельности. Два десятка потенциальных клиентов яростно боролись за место в журнале моих заказов.

Были, конечно, и женщины. Во-первых, Аннабелла, библиотекарша, которая выбирала для меня книги. Неприметная худышка с угловатым лицом, которая в итоге уступила моим ухаживаниям. Думаю, Аннабелла искренне любила меня. Я не прикасался к женщине с того самого сеанса инициации на широком Сарином лоне и во второй раз показал себя немногим лучше. В Аннабелле поражало то, что под моим балдахином она оказывалась столь же неукротима, сколь болезненно застенчива на людях. Я научился в ее объятиях всему. Наша история длилась два года. Ее все чаще видели в мастерской — единственную женщину и отраду для самых юных учеников, тосковавших по далекому дому. А потом настал день, когда она постучалась в дверь моего кабинета, постучалась, как обычно, тихо, словно боясь, что ее услышат. В тот день мы собирались в ресторан.

— У меня задержка, — сказала она, войдя и глядя в пол.

— Да что ты, еще нет семи.

— Нет, у меня задержка, — повторила она и положила руки на живот.

Я, наверное, побледнел, потому что она сразу уточнила:

— Я знаю человека, который все уладит.

Я закрыл дверь; не помню, что говорил ей в тот вечер, наверное, что не хочу, чтобы кто-то что-то улаживал. Но при этом детей я заводить не собирался, боясь передать им свои гены. Мы решили пока ничего не делать. Я помню свое трусливое облегчение, когда неделю спустя Аннабелла сказала, что проблема решилась сама собой. С того дня я перестал ходить в библиотеку, сославшись на занятость. Аннабелла покинула мою жизнь так же, как и вошла — на цыпочках.

Потом были Каролина, Анна-Мария, Люсия и, может быть, еще пара-тройка других, которых я забыл, потому что иначе придется вспоминать, что я разбил им сердце. Всем, кроме Люсии, которая ушла сама вместе с моим портмоне.

Однажды в августе 1925 года Франческо пригласил меня на ужин в гран-кафе «Фаралья». К моему удивлению, стол под кессонным потолком салона был накрыт на десяток гостей, все остальные столы убрали. Через несколько минут ввалился Стефано Орсини с компанией друзей, все в костюмах, за исключением двух парней в военной форме. С большим шумом они расселись. Стефано пожал руку брату, а затем воскликнул: «Гулливер!» — и поприветствовал меня дружеским тычком, как старого приятеля. Я напрягся, когда один из сквадристов уселся рядом, но он оказался веселым человеком и очень милым сотрапезником. Чуть позже он стал сетовать на то, как пресса, мол, третирует его коллег, и объяснил, что мы все понятия не имеем, какие подлые удары наносят большевики, и что насилие применяют как раз не фашисты, а их противники. Дело Маттеоти? Фашисты тут вообще ни при чем. Какие-то неведомые смутьяны наверняка. Хотя ведь Маттеоти и сам нарывался, разве не так?

К полуночи все изрядно набрались. Официанты нетерпеливо переминались, но такое застолье, как наше, враз не прекратишь. Это знала обслуга, это знали Стефано и его друзья — и заказали еще вина.

— Ну, про главное-то забыли! — завопил Стефано. — Надо ж выпить за невесту, в конце концов!

— Чью невесту? — спросил я.

— Да за Виолу! Ты что, не сказал ему, Франческо?

— Нет. Как-то не пришлось к слову, честное слово. Действительно, наша сестра Виола выходит замуж. Кстати, ты знаешь ее жениха. Ринальдо Кампана.

Мне потребовалось несколько секунд, чтобы совместить имя и лицо. Миланский адвокат, любитель кинематографа, с которым я познакомился на ужине у Орсини двумя годами ранее. С некоторых пор я уже не думал о Виоле ежедневно. Вид кладбища, запах весны уже не переносили меня немедленно в Пьетра-д’Альба. Но это известие разорвало пелену забвения. И вдруг все стало как прежде. Наши клятвы, наши сомкнутые руки и зимние ночи, когда воздух обжигал, как водка, с каждым вдохом — вспомнилось все.

Появилось много бутылок шампанского. В воздух полетели пробки. Стефано раскрутил одну бутылку и стал поливать шампанским сквадристов. Один разинул рот и пытался глотать. Другой, мой сосед, выглядел возмущенным, но ничего не сказал. Стефано обрастал жирком, лицо становилось все багровей — знак того, что карьера шла в гору. Сейчас он служил в госбезопасности. Точнее, — он хвастался этим на протяжении всей трапезы — работал на Чезаре Мори, префекта, которому Муссолини поручил искоренить мафию. Чтобы скрыть курчавые волосы, он гладко брил голову и выглядел странно и несуразно, как пупс-переросток.

Франческо, единственный, кто не пил, встал и извинился: завтра ему служить раннюю мессу.

— Подвести тебя, Мимо?

— Да отстань ты от него, пусть остается! — крикнул Стефано. — Только начали веселиться. Верно, Гулливер? Он же слава семьи, надо его немного проветрить!

— Я остаюсь.

Франческо нахмурился, потом пожал плечами и скрылся.

— Ну теперь, когда падре отправился баиньки… — воскликнул Стефано и достал из кармана коробочку из-под леденцов, внутри оказался белый порошок. Он пустил коробочку по кругу. Я никогда не видел кокса, новинки тогдашних ночей. Каждый положил щепотку порошка на ноготь и нюхнул. Я последовал их примеру. Просто хотел быть нормальным, как все, как они, высоким и идеально сложенным. Потом мы отправились поджигать Рим и занимались этим всю ночь, о которой я ничего не помню. Моя жизнь стала на одну ночь короче, и утром я проснулся возле Колизея у мусорного бачка — коротышкой, еще короче, чем всегда.