Храни её

Фредди смотрел на меня открыв рот, но мне показалось, что его глаза восхищенно блеснули. Он один не может принять такое решение, ему надо позвонить. Он пошел в мой кабинет, а Стефано тем временем сунул мне кулак под нос:

— Совсем сдурел? Если дело слетит, Гулливер, убью.

И он охотно сделал бы это, не дрогнув, — такова была природа нашей дружбы. Она ни на чем не держалась, могла растаять в любой момент, но была в ней какая-то яркость, как у бабочки, и та же легкость. Стефано был свинья. Меня он считал дегенератом, аномалией. И две канальи уважали друг друга.

Фредди наконец вернулся, серьезно посмотрел на меня, а потом рассмеялся и с детским восторгом стал трясти мне руку.

Франческо не обрадовался известию так, как я ожидал. «Но это же лучший способ повысить престиж Орсини», — сказал я. Сцепив руки под подбородком, с важной серьезностью, которая была бы совсем комичной, если бы не ранняя седина на его висках, Франческо объяснил мне, что отношения между Святым Престолом и режимом — вопрос деликатный. Оба заинтересованы друг в друге, но нуждается не значит любит. Монсеньор Пачелли недавно назначен кардиналом, это огромный шаг для человека, уже достигшего высших эшелонов церковной иерархии. Мои решения тщательно изучаются и анализируются как отражение лояльности семьи Орсини. А семья Орсини, напомнил он мне, служит только Богу.

Я вернулся в Пьетра-д’Альба и установил режим работы, которого буду придерживаться в ближайшие годы: ежегодно три-четыре поездки в Рим и столько же посещений объектов. Большая часть работы выполняется в моей мастерской в Пьетре в общении с Абзацем, Анной и, конечно же, Виолой. Микаэль, ставший моей правой рукой, незаметно, чтобы не сказать подпольно, занимался управлением обеими мастерскими. В те годы люди еще готовы были подчиняться человеку ростом сто сорок сантиметров, но не человеку с темной кожей.

Я привез три блока серого мрамора Бильеми из окрестностей Палермо и потратил четыре месяца на то, чтобы изваять три фашины — в мельчайших деталях, но в виде масштабных моделей метровой высоты. Затем я отправил макеты в Рим вместе с инструкциями по обтесыванию заготовок для создания фашин высотой в двадцать метров — их потом доделают мои ученики. Якопо тем временем занимался всеми заказами, которые поступали к нам через Франческо. Заказы эти прежде казались мне вполне прибыльными, но фашины! Эскизы привели Луиджи Фредди в восторг, что предвещало эпоху небывалого финансового благополучия, тем более бесстыдного, что газеты начиная с октября только и писали что о всеобъемлющем финансовом кризисе, который при этом как будто и не затронул ни дом Орсини, ни моих светских и религиозных спонсоров. Я и по собственному опыту знал, что кризисы разоряют только бедных.

Я видел Виолу регулярно, во время долгих прогулок по фруктовым садам. В 1930 году она исчезла на несколько месяцев из-за длительного лечения в Милане, призванного стимулировать ее фертильность. Вернулась она с темными кругами под глазами и десятью лишними килограммами, неловко распределенными по ее длинному телу. К концу 1930 года Виола похудела как никогда, вокруг больших глаз легла фиолетовая тень усталости, она отсвечивала на радужки и делала ее похожей на мою мать.

Виолу мои фашины радовали не больше, чем Франческо, да и мое сотрудничество с Луиджи Фредди тоже. Она осуждала политику режима, которую знала в деталях. Газету «Коррьере» в Пьетру больше не доставляли: маркиз после инсульта разучился читать, и мне пришлось подписаться на нее самому и тайком передавать Виоле. Этим я сильно вредил себе, ибо каждый выпуск газеты доставлял ей новый повод для гнева, но должен признаться, мне нравилось видеть, как у нее загораются глаза и сжимаются губы, нравились все эти вспышки возмущения или нетерпения прежних дней, когда энергия клокотала в ней постоянно. Так что всякий раз, упоминая о своем проекте в Палермо, я получал от нее презрительные взгляды. Время от времени у нас случались стычки.

— Если бы ты хоть не работал на этих подонков после Палермо…

— Они не все подонки, отнюдь. Правительство иногда действует вполне эффективно.

— Ага, например, убивает политических оппонентов.

— Если ты про Маттеоти, то это старая история и ничего не доказано. Вы ведь сами радовались, что они вас спасли — во время бунта тысяча девятьсот девятнадцатого года, если не ошибаюсь?

Потом мы по нескольку недель не виделись.

Дальше кто-то из нас начинал попадаться другому на глаза: то она зачем-то зайдет в мастерскую, то я покажусь на вилле под более или менее благовидным предлогом, и дружба возобновлялась. Раз в два месяца у Орсини давали ужин, неизменно отмечавший социальный прогресс семьи. Там появлялись все более влиятельные члены правительства. Франческо присутствовал, но говорил мало. В некоторые вечера стол был весь окружен пурпуром, и собравшиеся наперебой славили Господа, не забывая обсуждать более приземленные, но не менее важные темы. Иногда возникал Ринальдо Кампана, но садился подальше от меня. Виола почти не виделась с мужем, часто ездившим в США, куда, несмотря на все свои обещания, он ее не брал. Сразу после того, как подавали кофе, супруги, провожаемые глумливым взглядом Стефано, удалялись проверять фертильность моей лучшей подруги. Меня мутило.

В конце 1929 года режим открыл Королевскую академию Италии, в 1930 году во главе академии поставили Гульельмо Маркони.

Маркони заявил: «Я жажду чести стать первым фашистом в радиотелеграфии, первым, кто признал пользу соединения электрических лучей в пучки, точно так же, как Муссолини был первым из политиков, кто признал необходимость объединения в пучки здоровой энергии страны ради величия Италии». Я до сих пор помню эту фразу — вызубрил ее, чтобы коварно выдать Виоле во время одной из наших ссор. Она, обожавшая науку, прогресс, скорость, не могла отречься от Маркони. Но если фашизм достаточно хорош для Маркони, то он достаточно хорош и для меня, тем более что Луиджи Фредди шепнул мне, что меня упоминали в качестве потенциального кандидата на должность президента, только в двадцать шесть лет я был еще слишком молод для нее, но однажды, если я правильно разыграю все карты, меня могут принять в Королевскую академию. Меня, такого маленького.

Виола со своей обычной ораторской деликатностью объяснила, что я дурак, Маркони кретин и мы общими усилиями снижаем коллективный разум нации. Муссолини создал Королевскую академию в противовес Академии деи Линчеи, «собранию рысьеглазых», основанному тремя столетиями ранее, которое даже он не посмел распустить и которое объединяло лучшие умы мира, включая некоего Эйнштейна. «Рысьеглазые», то есть прозорливые, гроша ломаного не дали бы за фашизм. Я впал в бешенство и три месяца дулся на Виолу. Затем в Палермо случилось наводнение, двадцать первого февраля 1931 года вода затопила строительную площадку Палаццо делле Посте. Это едва не привело к обрушению первой фашины, которую мы закончили, привезли и начали устанавливать. Вскоре после того шквал опрокинул строительный кран. Он рухнул на соседнее здание и вызвал во мне суеверный страх. Я видел, что Виола разрывается между соблазном использовать эту аварию как аргумент, очередное проклятие судьбы, и порывом отвергнуть его как любую форму суеверия. В борьбе с этими крайностями у нее случилось воспаление мозга, и она больше не упоминала об этом проекте вплоть до его открытия в 1934 году.

Были, конечно, и другие женщины — меня часто о них расспрашивали, как будто это имеет значение. Я виделся с ними во время поездок в Рим, в Палермо, но ничто в этих пресыщенных объятиях не стоит упоминания. Большую часть времени занимала работа, остальную — Виола.

Если бы не наши размолвки, я бы, возможно, не заметил в ней изменений. Я бы принял ее незаметное старение и считал бы, что она всегда была такой, как дон Ансельмо — лысым или Анна — полноватой. Наши разлуки позволяли мне замечать при каждой новой встрече, что у нее все более отсутствующий вид. Мне часто приходилось переспрашивать ее, она вздрагивала, словно очнувшись от долгого сна. За миланским лечением последовали другие процедуры, ее вес менялся, и темные круги под глазами то появлялись, то исчезали, но Виола всегда обретала в итоге угловатый силуэт молодого деревца, только теперь уже чуть потрепанного. Кампана все чаще привозил на выходные сестру, полнобедрую миланскую матрону, в сопровождении трех мальчиков в возрасте от двух до шести лет. Явная цель — во всяком случае, явно высказываемая им, когда мы удалялись курить сигары, — заключалась в том, чтобы вдохновить жену чужим примером, сунуть ей под нос модель совершенного счастья, дабы стимулировать наконец ее «унылое брюхо», как он выразился однажды вечером, и только присутствие Франческо предотвратило новую стычку. Брюхо Виолы никак не оживлялось и было безнадежно плоским, несмотря на ежемесячные и все менее воодушевленные потуги со стороны мужа. Как-то в середине десятилетия она объявила мне, что они отказываются от мысли о ребенке. Врачи считали, что падение нанесло непоправимый урон ее здоровью. С той поры Кампана стал еще грубее, или мне так казалось. Сестрица продолжала гостить на вилле Орсини три-четыре раза в год. Теперь цель была продемонстрировать Виоле, какое счастье она упустила. Сомнительная стратегия — малолетняя троица была невыносима, избалованна и глупа.

Мои фашины после сдачи принесли новый приток государственных заказов. Античные фашины, атрибут ликторов, сопровождавших судей, представляли собой топор, обложенный прутьями, и символизировали власть своих обладателей и два вида наказания, которое они могли исполнять: одно — болезненное и постыдное — порка, другое — смертельное. В моих фашинах я сохранил только форму, но видимую как бы в контровом свете или контуром тени на земле. Топор и прутья сливались в единый объем, простую монументальную массу, символ грозной, но спокойной силы, чей гнев, однако же, непредсказуем. Это моя единственная очевидно современная работа, если это слово что-то значит. Фашины установили справа от здания. Ими восхищались, меня хвалили и поздравляли, и если сегодня, когда я покидаю этот мир, они уже не стоят на месте, то это полностью моя вина. По моей воле они возникли и по моей вине, хотя и непреднамеренной, исчезли несколько лет спустя.

По возвращении из Палермо Орсини дали ужин в мою честь. Парнишка, которому пятнадцатью годами раньше спустили штаны и всыпали розог, теперь был полностью отомщен. Франческо присутствовал на всех важных обедах, включая те, куда приглашались высокопоставленные лица режима. Ведь Пий XI примирился с дуче, который в итоге признал суверенитет папы в Ватикане и католицизм в качестве государственной религии. В подарок Маркони подарил Пию XI первую радиотрансляцию, и голос понтифика прозвучал на весь мир.