ХРОНИКА РУССКОГО

Вчера, во второй приемный день в Тюльери, был и я в числе двух тысяч представлявшихся королю и фамилии (3 генваря представлялось более 3 тысяч). В начале 9-го часа я нашел уже все залы дворца наполненными; вдоль стен сидели дамы по первенству приезда. Первая была герцогиня Броглио с милою своею дочерью. Толпы англичан, депутатов, перов в мундирах, фраках, шитых и простых, и во французских кафтанах с кошельками бродили из одной залы в другую, в виду грозных Наполеоновых маршалов и адмиралов, коих портреты в рост висят в залах дворца. Группы депутатов образовывались и расходились. Академики в шитых зеленым шелком кафтанах мешались с национальною гвардиею, но англичане превосходили числом французов и всех иностранцев; островитянки сияли алмазами и некоторые - красотою. Король с фамилией вышел в 8 часов из внутренних апартаментов и поговорил с каждою дамою - так, как и все члены королевской фамилии с англичанками, по-английски. В продолжение 2 1/2 часов король с фамилиею обошел всех дам и возвратился отвести дух во внутренние апартаменты. Через 1/4 часа стали впускать к нему кавалеров. Мне досталось первому подойти к нему. Я нашел уже короля и всю фамилию в ожидании представлявшихся. Адъютант назвал меня королю, но он уже знал меня и опять спросил о моих занятиях и долго ли я здесь пробыть намерен? Я успел сказать слова два о надежде снова быть допущену в архив. Герцогини Орлеанской не было, но герцог сказал мне, что недавно принцесса Августа еще раз писала ей обо мне и что он надеется видеть меня иногда у себя. С Аделаидой опять - и довольно подробно, хотя и налету - о моих исторических занятиях. За мною шли генералы, дипломаты и толпы англичан. Я вырвался из Тюльери в 11 часов, представившись прежде всех, и попал в другую веревку, которая тянулась на бал к английскому послу, моему соседу. Я не поехал к нему; было уже за полночь, когда я разоблачился и напился чаю. Передо мною лежали рукописи, в тот день приобретенные. Я предпочел общество французских дипломатов времен Екатерины II салону английского посла в Париже и крепко заснул над одной интересной депешей.

Неандер на сих днях прислал мне из Берлина новый полный экземпляр своего сочинения "Жизнь И. X.". Domestica facta отвлекают меня от многого. Я еще не успел видеть пьесы "Калигула". {4} Знаю ее только по журналам и рассказам m-me Ancelot, когда она возвратилась с первого представления на свою вторничную вечеринку и передала нам во всей свежести и со всею тонкостию не совсем беспристрастной критики первые впечатления, полученные ею при первом представлении трагедии. Она привезла нам из театра и медаль, которую Дюма (или его приятели) выбил на это важное в летописях французского театра событие! Она продавалась у входа. Весь театр был полон приятелями и приятельницами. Двор и министерство рукоплескали. Декорации необыкновенные. Лошадей на сцену не пустили, и автор едва не взял назад пьесы. Ему доказали, что ветхость театра не выдержала бы кавалерии.

7 генваря 1838/26 декабря 1837. Воскресенье. На сих днях был я у Сальванди с экземпляром актов Археографической комиссии, подаренным здешней Королевской библиотеке государем императором. Мы разговорились о новой организации, которую он намерен дать французскому университету, где он великий магистр (grand-maitre de l'universite). Я расспросил его о составе его управления и об отношениях министра к великому магистру. Сальванди подробно и ясно обозначил границы каждого ведомства, права и обязанности министра и магистра. Вся часть собственно педагогическая подведома университету и, следовательно, великому магистру или совету университета, коего он председатель. Доклады королю восходят (говоря деловым слогом) посредством министра, и ответственность перед законом лежит на нем же. Сальванди намеревается дать новое устройство своему министерству и университету и сообразоваться в главных началах с планом, начертанным для университета Наполеоном. Вот фраза его: "J'appliquerai la pensee du grand homme aux besoins du siecle". Определяя сущность двух главных разделений, двух элементов его министерства, он сказал, между прочим, что если бы, например, правительство нашло нужным "creer pour mr Guizot une grande position, il le nommera: grand-maitre de l'universite", и тогда магистру университета пришлось бы только раза два или три в год сноситься с министром; все прочие и существеннейшие занятия начальника университета, т. е. всей учебной и педагогической части во всей Франции, ограничивались бы для великого магистра сношениями с советом университета (где заседают независимые по местам, а часто и по мнениям своим члены совета, как например вице-президент Вильмень, Кузень) и с подчиненными совету и магистру местами и лицами в департаментах Франции. Из этого намека на Гизо мне показалось, что, может быть, и в самом деле была уже речь о наименовании его великим магистром университета, но вряд ли это состоится так скоро: он метит или в первые министры, или в председатели камеры. Деятельность Гизо более уже политическая, нежели административная. Он когда-то отказался и от посольства в Неаполь, и вы помните ответ его Талейрану на это предложение в присутствии короля: "Vous oubliez, mon prince, que je suis pauvre". Разговор мой с Сальванди продолжался более получаса. Он сообщил мне недавно составленный им регламент для его министерства и устав центрального управления всего университетского ведомства. Если нынешнее министерство устоит, то Сальванди не замедлит представить новый план по ученой и учебной части, в духе Наполеона начертанный. Но примет ли его Франция, т. е. камера и дух века? Наполеону нужны были одни точные науки, из коих извлекал он единое ему на потребу, а теперь возникает уже снова и Сорбонна с ее вечными догматами, и право во всей его святости и неприкосновенности, и любомудрие в не для всех приступном свете своем; политика в лице Росси дружится на кафедре с философиею права; Лакордер философствует в соборе, и Лерминье в College de France коверкает имена Гегеля, Шлегеля и Канта: словом, во всей богословской и интеллектуальной Франции novus ab integro nascitur ordo.

Я был на английских обедах и вечеринках, где встретил множество любопытных лиц. У одного шотландца обедал я с знаменитым адмиралом sir Sydney Smith, постоянным жильцом Франции. Во весь обед слушал я его рассказы о его египетских похождениях и о подвигах при "Жан д'Арк", о тамошних неудачах Наполеона, о переговорах его с генералом Desaix. Тот же Сидней Смит был уже волонтером и в шведской войне с нами при Екатерине II знавал короля в Финляндии, описал мне его, принял от него поручение к тогдашнему королю прусскому, имел с ним свидание исторически любопытное в Потсдаме. Шведский король, заключив мир с Россиею, писал к королю прусскому, что всегда готов возобновить войну с Россией, если не улучшат системы границ его. Смит читал письмо Екатерины II к королю шведскому с предложением мира, в коем якобы императрица писала к нему: "Les folies les plus courtes sont les meilleures". В Англии у короля Лудовига XVIII видал и Густавсона. С императором Александром виделся и долго разговаривал на Венском конгрессе; с Питтом ссорился за Египет; помнит нашего П. И. Полетику при Сенявине и расспрашивал меня о нем; а теперь Смит - per varios casus, per tot discrimina rerum - изобретает нового рода кареты и веселится с своими соотечественниками на литературных пирушках.

Я встретил тут же и другую знаменитость, лорда Эльгина, коего давно воображал я в полях елисейских с теми героями и богами, коих статуи перевез он из языческой Греции в Англию. Статуи его давно уже в Британском музее, а в слепках - во всех музеях Европы и в нашей академии художеств. Обломки сии восхищают знатоков и воспламеняют художников и поэтов. Напрасно Байрон в негодовании своем заклеймил похитителя мраморов бессмертною своею эпиграммою. Лорд Эльгин был некогда послом в Константинополе, а в Египте сменил сира Сиднея Смита.

Здесь же нашел я старого моего знакомца, адвоката Ледрю. Он подал мне вечерний журнал, где напечатано письмо его к пресловутому Видоку об условиях, на коих соглашается он защищать его перед судом. Вы, конечно, уже читали в журналах об аресте Видока и о предании суду. Ледрю, согласившись быть его адвокатом за 1000 франков в пользу бедных (кои Видок уже внес и представил расписку), успел уже рассмотреть некоторые документы, Видоком представленные, и уверяет, что он спасет его; будто Видок имеет неоспоримые доказательства, что он спас жизнь короля в каком-то заговоре; будто в руках его честь и стыд многих сановников, и проч. и проч. Relata refero - и за Видока не ручаюсь. Уже более 3000 дел или документов (dossiers) разобрано; разосланы справки в разные департаменты. Производство суда над Видоком займет дня на три салоны Парижа.

27 декабря 1837/8 генваря 1838. Город занят адресом камеры депутатов. Редактором избран Marc-Gerardin, один из редакторов "Дебатов". Здешние грамотеи находят в проекте недостатки в слоге, т. е. в оборотах и выражениях. Уверяют, будто Моле объявил, что если статья об испанской войне пройдет так, как она изложена в проекте, то он выйдет из министерства. Тогда Тьер может опять завладеть кормилом правления; но королю, как слышно, этого не хочется. Другая важная статья в адресе есть уменьшение процентов по государственному долгу. Правительство опасается нарушить интересы многочисленного класса частных людей, кои вверили ему капиталы свои. Таких капиталистов тьма в Париже, и особенно в национальной гвардии. Вчера встретил я у m-me Recamier Вильменя, пера Франции, который теперь в полуоппозиции: он также за уменьшение процентов и, кажется, за деятельную защиту королевы испанской против карлистов. К счастию, в салоне милой Рекамье было только нас трое: Вильмень, Баланш и я. Вильмень спросил меня о Гизо, где он прежде часто встречал меня, и начал анализировать его политический характер. Мало-помалу он так оживился, что от характеристики Гизо он перешел ко всем главным вопросам французской политики, упрекал Гизо в какой-то нерешимости, превозносил его как писателя и оратора, но в министре видел какую-то уклончивость, препятствующую ему, вопреки влиянию свыше, решить вопросы, от коих зависит роль, которую Франция должна играть в европейской системе, и степень, которая по праву принадлежит ей и теперь ею не занята. Он перебрал всех знаменитых министров старой и нынешней Франции и спросил, так ли бы они действовали в настоящих обстоятельствах государства? Но с интересом Франции, может быть, связан интерес династический: это завело в область высшей и личной политики. Со времен салона герцогини Дино или Талейрана я не слыхал Вильменя, с таким жаром говорящего. Тогда политика менее занимала его. Перейдем и мы к литературе.

Вильмень печатает два тома своих лекций, снова им пересмотренных и распространенных. Этот курс литературы не был еще напечатан, и публика знала его только по его лекциям в Сорбонне, кои и я слушал в 1828-1829 годах. Книга его выйдет на будущей неделе, и вслед за ее изданием он начнет печатать своего Григория VII. {5} Я обратил его внимание на книгу берлинского профессора Ранке о папах, на сих днях здесь в 4 частях вышедшую. Хотя он и не найдет в ней Григория VII, но в общих идеях Ранке об истории пап Вильмень увидит много оригинального, германского, и, следственно, нового для французского писателя о папстве. {6} Ранке писал не по старым книгам и почерпал факты и соображения свои не из известных источников, давно напечатанных, но из архивов Италии, Австрии и Испании. Баланш подкрепил совет мой, ибо сам читает теперь Ранке. Тут же узнал я, что Шатобриан скоро издаст 4 тома записок своих об Испании, a m-me Ламартин сказывала мне, что муж ее готовит новую поэму в двух томах: отрывок, обширнейший прежнего, du grand poeme humanitaire. M-me Recamier все еще шепчет, а не говорит, но милой, ей одной свойственной улыбкой награждает говорунов ее салона, подобных Вильменю. Я вышел с ним вместе уже в 6-м часу вечера и продолжал слушать его и на улице, не думая об устрицах, кои ожидали меня.

Кстати о Ламартине. Субботы его начались, но в салоне его толпятся депутаты, и политика заглушает литературу. На столе по-прежнему разбросаны брошюры, журналы и все произведения новейшей словесности во всех родах. Несмотря на исключительное господство политики в разговорах, иногда удается и литературе, а особливо поэзии, обратить на себя минутное внимание хозяина. На сих днях был представлен хозяину приятель мой американец Тикнор. Так как за океаном он некогда был профессором литературы, то учтивость требовала завести разговор и об английской словесности. Тикнор и в Англии знавал главнейших ее представителей и был в тесной связи со многими: с Байроном, В. Скоттом, Кампбелем, Вортсвортом и проч. К удивлению своему, мы нашли французского певца "Чайльд Гарольда", Ламартина, весьма несведущим в английской изящной новейшей словесности, несмотря на то что жена его англичанка - милая, умная, начитанная (и с редким талантом в живописи). Как-то речь дошла до Макинтоша, соперника Борка в состязании за французскую революцию, знаменитого оратора в парламенте, историка Англии; Ламартин не знал его! Мы познакомили его и с двумя биографиями Макинтоша, из коих одна даже перепечатана в Париже, а за первую, составленную по запискам фамилии Макинтоша, сын его дрался на дуэли с издателем. Ламартину неизвестны были также Вортсворт (коего талант, впрочем, сродни его таланту) и даже Кампбель!

Тикнор рассказал нам случай из жизни Кампбеля и В. Скотта, который сохранил английской литературе лучшую пьесу Кампбеля на победу при Гогенлиндене. Однажды В. Скотт и Кампбель на пути из Лондона куда-то на дачу читали друг другу стихи свои. Когда очередь опять пришла Кампбелю, то он сказал В. Скотту, что давно уже написал стихи на Гогенлинденскую битву, но что они кажутся ему недостойными печати и он никому еще их не показывал. В. Скотт, выслушав их, сказал Кампбелю: "Это лучшие стихи твои, это твой chef-d'oeuvre!", и с тех пор Гогенлинден - перл английской поэзии - занял первое место в собрании стихотворений Кампбеля. Публика подтвердила приговор В. Скотта.

Вот анекдот, Тикнором же нам рассказанный, служащий к пополнению характеристики Байрона. В 1815 году, когда еще Байрон был в ладах с женою, но уже не совсем с самим собой, Тикнор сидел в его кабинете, в самую ту минуту, когда Буржес, поэт и приятель Байрона, вбежал к нему с известием о победе при Ватерлоо, о которой он сам слышал от приехавшего курьером адъютанта Веллингтона. "Jen suis enablement fache", - пробормотал Байрон, прибавив a peu pres так: "J'esperais que la tete de Castlereagh serait mise a une pique; a present, a ce qu'il parait, cela n'arrivera pas". Буржес ушел с досады от Байрона. Многие в Англии опасались, что, с низложением Наполеона и с торжеством партии тори, ослабеют виги и возникавшие тогда радикалы. Дух партий бодрствовал в главных своих представителях и ожидал развязки от решительной битвы на полях бельгийских. Вот еще анекдот, любопытный для характеристики партий и их журнальной тактики. Макинтош был в то время одним из издателей "Edinburg Review" вместе с Jeffry, ныне великим судьею Шотландии, и Sidney Smith, остроумнейшим священником-журналистом, и в надежде, что Веллингтон будет разбит Наполеоном, заготовил сильную статью против тори, и особенно против Веллингтона и тогдашней антигалликанской партии. Книжка "Edinburg Review" с этой статьею была уже напечатана, но вместе с нею, на случай неудачи, т. е. победы Веллингтона, было заготовлено и другое издание того же номера "Edinburg Review". Веллингтон победитель - и "Edinburg Review" вышел со статьею о системе Галя и Шпурцгейма. Тикнор сам видел издание "Edinburg Review" со статьею Макинтоша, уничтоженною вместе с книжкой. История журнализма в Англии составляет теперь любопытнейшую и существенную часть внутренней и политической истории Англии, ее литературы, особенно успехов литературной промышленности. Я жалею, что не купил в свое время в Лондоне статистики журналов, в коей показан дух, направление каждого журнала, число подписчиков и, следовательно, разделяющих его мнения, возвышение и упадок каждого журнала и влияние его на общественное мнение, на ход внешней и внутренней политики Англии, и проч. Эта книжка принадлежит к примечательным явлениям новейшей европейской жизни, и как ни доказывай Леклер и другие, что и у римлян бывали журналы, в этом отношении "мы не греки и не римляне", и римские дневники могли походить разве на "С.-Петербургские ведомости" царствования блаженной памяти Елисаветы Петровны.