ХРОНИКА РУССКОГО
Шрифт:
Министерство просвещения, конечно, потеряет в Гизо знаменитого, блестящего представителя не только французской учености, но и европейского всеобщего просвещения. Он редкое явление во Франции: Гизо не чужды ни одна из словесностей, ни одна из цивилизаций, коими Европа сделалась Европою. Он знает немцев и их общие идеи, их теории; он историк Англии; он оратор и министр Франции, он выписал для нее из Италии Росси, зная, что ей нужна первая государственная наука нашего времени - политическая экономия, нужна и философия права, которой шарлатан Лерминье французов не научит; Гизо, наконец, дал новую жизнь тлевшим французским хартиям - он учредил исторические общества, кои уже дали плод свой в короткое время их существования. Но, несмотря на все сии неоспоримые достоинства, Гизо отжил век министерский, и Пеле (третий министр просвещения протестантского исповедания, ибо Кювье, по части управления университетом, был также почти министром) - Пеле, которого ни науки не знают, ни он их, - будет по необходимости продолжать Гизо, ибо, к счастию, сущность и сила управления сею частию не в министре, а в совете его, который остается в прежней своей деятельности и из прежних членов: Вильменя, Кузеня, Дюбуа, и проч. и проч.
– Вот вам главная мысль моя о здешней передряге, я почерпнул ее из журналов, из соображения разных мнений и из дел и действующих лиц, коих вижу с утра до вечера. Это мнение согласно со многими в главном, особливо с теми, кои по своему положению могут оставаться беспристрастными зрителями государственных и политических изменений, здесь совершающихся. Конечно, и Гизо еще не без надежды (il a aussi des chances en sa laveur). Ламартин, недавно встретив его после речи его, сказал ему а реи pres так: "Cette generation vcus appartient, et vous lui appartiendrez encore 10 ans; mais apres ce sera au parti social (коей он себя почитает корифеем) a mener la barque". Тьер, недавно встретив Ламаотина и депутата Janvier (коего также причисляют к сей же новой партии), поклонился им, приветствуя: "Je salue le parti social". Доктринеры усаживались
1 апреля 1836. Вчера был у меня Гейнрихс, издатель "Коммерческого архива". Я показывал ему русскую "Коммерческую газету"; подарил ему английские приложения и предлагал и самую газету. Гейнрихс постарается приискать кого-нибудь для перевода любопытнейших сведений, а между тем просит присылать к нему хоть в литеральном переводе на французском или хотя на немецком статьи из вашего журнала, кои могут иметь общий интерес для европейской или всемирной торговли. Он с благодарностию помещать их будет. Я, кажется, писал из Лондона, что Mac'Culloch, профессор политической экономии в Лондонском университете и известный писатель, издал коммерческий и мануфактурный лексикон, коего вышло уже два издания. Он желал, чтобы он сделался и в России известен. Ныне вышел перевод его на французском "Dictionnaire du commerce et des marchandises, par Mac'Culloch". Оригинал в одном толстом и мелкопечатнсм томе, из коего выйдут, вероятно, четыре на французском. Его можно назвать коммерческою энциклопедией) во Франции, где со времен Савари начались подобные лексиконы; лучшей книги и полнейшей по сей части еще не было. Не желая шарлатанствовать по такой сухой материи, посылаю газетную статью о сем лексиконе. Она может пригодиться вам и познакомит вас с полезною книгою. Mac'Culloch издал уже, вероятно, статистику Англии, по официальным материалам, и она вам могла бы очень пригодиться.
Регулярно ли вы читаете "la Gazette de France" и знаете ли статьи литературные Нитманов братьев, кои прежде работали для "Quotidienne"? Примечательнейшие о Боссюете (Bossuet Sermonnaire) в двух номерах, о Тьере как историке и ораторе и недавно о философе Лерминье. Все писаны прекрасно и дельно, хотя энтузиазм ко двору Людовика XIV в статьях о Боссюете и подлежит некоторым отметкам, но он справедлив к веку его в литературном отношении. "Le XVII-me siecle, ce paradis perdu de la litterature", в который он "глазами французской газеты заглядывает" из недр нынешнего литературного хаоса. Он защищает Боссюета за его проповедь, произнесенную "pour la profession de m-me la Valine", которую и г-жа Севинье признавала недостойною гения Боссюета. Сии статьи примечательны и тем, что они доказывают, сколько еще здесь симпатии в умах и в сердцах не только высшего класса, но и в литераторах-roturiers, к прошедшему и как еще и теперь ослеплены писатели и даже историки блеском двора, столь чуждым нашему времени. Подумаешь, что они хотят уверить, как будто бы религия христианская сама получила какой-то новый блеск от того, что Людовик грешный ее исповедовал с великолепным двсром своим; как будто бы раскаяние одной из его любовниц действовало на гений, на вдохновение Боссюета! Если в самом деле так, то тем хуже для оратора-христианина. Вот что панегирик Боссюета-_проповедника_ (Sermonnaire) говорит по случаю пострижения ла Вальер: "Эта прекрасная дама, на лице которой была написана столь мягкая грусть и на котором отразилось глубокое раскаяние, иногда примешивала к нашим играм (в дни детства, проведенных на развалинах монастыря Шайо) меланхолические мысли. Дети, которые редко понимают идеи, прекрасно понимают чувства, а чувств было так много выражено на этом лице, облагороженном слезами, на котором были видны слезы умиротворения и скорби и на котором любовь к мужчине уступала место любви к богу. Позднее, когда мы стали умнее, мадам де ла Вальер всегда казалась нам изящным олицетворением двора Людовика XIV, где были слабости, но не было рассудочной аморальности и где время от времени проявлялись суровые черты христианства среди радостей и блеска света как бы для того, чтобы напомнить, что этот век принадлежит христианству, так же как и это общество. Герцогиня Луиза де ла Вальер и монахиня-кармелитка Луиза де ла Мизерикорд - вот два имени и две судьбы в одной жизни; они воплощают эпоху и все общество. Вознесясь среди роскоши и удовольствий, каждая из этих жизней шла на склоне лет к раскаянию и покаянию. Например, княгиня Палатинская, герцог де Ларошфуко, маркиз де Севинье отдавали дань религии и морали путем громогласного возвращения на путь истины. И сам великий король, тот, слава и судьба которого вознеслись так высоко, что он счел Европу своим пьедесталом и солнце - своей эмблемой (какой христианин!), не имея возможности удалением в монастырь попрать свою гордость в суровости монашеского образа жизни, с высоты своего трона смиренно подчинялся руке божьей " при превратностях судьбы искал в уединении и в размышлении утоление своей скорби".
Боссюету нужны были знатные грешники. Вспомните, для кого и перед кем проповедовал Иисус Христос, кого он навещал, кого исцелял, кто были друзья его, братья его, - и с сими воспоминаниями о друге бедного Лазаря прочтите следующие строки, кои так понравились читателям de la "Gazette de France": "В присутствии этой королевы, перед которой за много лет до того Боссюет в этом же самом месте произнес проповедь при пострижении в монахини м-ль де Буйон, в то время когда Мария Тереза в первый раз появилась в своей столице, облеченная блеском королевской власти и изяществом молодости, сегодня превосходный проповедник собирался ввести на путь монашеской жизни жертву не менее знаменитую, чем м-ль де Буйон, ту, чье легкомыслие в течение столь долгого времени наполняло горечью сердце ее королевы и благодаря которой прекрасная и благородная корона Франции, возложенная Анной Австрийской на голову королевы, стала терновым венцом. Величественная и прекрасная картина, достойная взоров этого общества, картина, над которой витала огромная тень Людовика XIV, чье отсутствие говорило само за себя".
Ла Вальер оправдала Боссюета 36-летнею жизнию в монастырском покаянии. "Таким образом, теснимая со всех сторон, она может дышать только устремляясь к небу". Боссюетовское выражение! Он писал о ней: "Я говорю, а она действует. Я произношу речи, а она творит!". Заключу словами Нитмана, после обращения Боссюета к ла Вальер назвавшего ее сестрою: "Как чудесна религия, по мановению которой почитают тех, кто унижает себя, а добродетель говорит раскаянию: сестра моя".
Другая статья того же автора и в той же газете - о Лерминье. Она также мне очень понравилась беспристрастием и основательностию критика, но критик мог бы смелее нападать на того, кто сам осмелился сказать Паскалю: "Vous vous trompez, Pascal", - находить ошибки в Кювье и поправлять Боссюета!
– Нитман, критикуя Лерминье, associe a tout moment son nom a celui de Bacon, de Bossuet, de Leibnitz et le prend trop au serieux. И они так же, как и Лерминье, краткими статьями просвещали век свой и потомство. Лерминье объявляет, что хочет следовать примеру Бэкона и Лейбница, собирает все разнородные, в разных журналах рассеянные статьи свои о Пиндаре, о двухкопеечной энциклопедии, об эфемерных явлениях эфемерной литературы - и ставит их в категорию "Опытов" Бэкона, мелких творений Лейбница и полемики Боссюета! Я желал бы, чтоб критик к сильным замечаниям своим присоединил на- смешку, которая вернее разочаровала бы молодую толпу, стекающуюся au College de France на пустословие экс-сен-симониста. Вот как отвечает критик на гордую фразу болтуна-профессора в его предисловии (я чувствую, что склонен работать таким же образом, как Лейбниц и Бэкон): "Бэкон и Лейбниц действительно опубликовали в течение своей жизни большое количество, коротких и содержательных произведений, в которых они давали пример проникновенного разрешения проблем своей эпохи; и к этому высокому примеру профессор Коллеж де Франс мог бы добавить пример Боссюета, этого писателя, столь меткого, громогласные реплики которого не давали заблуждению развиться, едва оставляя ему время для возникновения. Как Бэкон и Лейбниц, Боссюет трактовал вопросы по мере того, как они возникали, кратко, но решительно. Это было периодической прессой той эпохи. Так как эпоха скорее была склонна к философии и религии, нежели к политике, то в философской и религиозной областях были сосредоточены непрерывная деятельность, потребность, в быстрых сообщениях, пылкая полемика, словом, все то, что породило газеты, эти книги дня, творимые ежедневно. Какими потрясающими журналистами предстоят перед нами Боссюет, Лейбниц и Бэкон! Однако эти превосходные журналисты, конечно, не стали бы прибавлять после того, как события совершились, к своим рассуждениям, отражающим умственную потребность данного момента и являющихся продуктом обстоятельств, обширных предисловий, цель которых заставить поверить, что эти статуэтки мысли образуют одну статую и что за этими разрозненными произведениями скрывается общая идея… Почему было не объявить попросту, что речь шла о переиздании различных статей литературного, критического и философского характера уже опубликованных авторов в периодических изданиях? На каких читателей рассчитывает господин Лерминье, если он пытается убедить кого-то, что рассуждение о Пиндаре и статья о господине де Ламенне были вдохновлены одной и той же мыслию и что размышления о христианстве и портрет Саллюстия являются различными сторонами одной и той же картины?".
Критик
переходит потом к его особенным мнениям о главных вопросах истории и философии и превосходно разбирает его сен-симонистские бредни о христианстве. Вот прекрасные слова Нитмана, к коим он после применяет мнимую философию Лерминье: "Для нас философским единством является христианство. Христианство - это социальная философия, другой, на наш взгляд, не имеется. Мы скажем более: христианство - это само общество. В течение 18 веков эта великая душа нового времени проникла во все части огромного тела, которым она владеет. Произошло не только крещение людей, но и крещение идей. Когда какая-либо непокорная мысль поднимает голову, посмотрите на нее внимательно и вы увидите на ее лбу стертый знак креста. Вокруг этого бесконечного центра вращаются нравы, законы, умы новых времен, и будьте уверены, что если захотят поджечь этот огромный собор, в котором находится человечество в течение стольких столетий, то окажется, что поджигатели зажгли свои факелы от светильников, горящих на алтаре! Эти размышления отлично подходят к господину Лерминье".Как это справедливо! Как это верно отражается во всей истории! Разве сен-симонисты не христианству обязаны тем, что в них было не нелепого? Разве не оно воспитало, образовало всех и каждого: философов и народ, врагов и друзей своих? Далее критик приводит слова Лерминье, где он уступает христианству века прошедшие, "но отнимает у него верховную власть над живущими и, предоставляя ему царствовать над мертвецами, отводит ему вместо трона могилу".
Он ставит его после Вольтера и Дидеро и сравнивает с отступником Юлианом, "пытавшимся мирным путем задушить христианство в сфере интеллекта, без резкостей, без пыток, после того испытания огнем и мечом, во время которого Нероны и Диоклетианы узнали, что христианство противостоит львам на арене цирка, тиранам Рима, пламени костров и пыткам палачей". Он называет Лерминье "Юлианом философствования". Повторяю, много чести. Я не хочу выписывать; но прочтите Лерминье там, где он перечит св. Павлу, который советовал женщинам молчание: "Мы не скажем (как апостол Павел) женщинам, чтобы они молчали, но скажем, чтобы они говорили". По моему мнению, можно было бы весьма кстати сказать Лерминье то, что апостол Павел говорил женщинам.
Вечер 2 апреля. Вчера был я два раза у Успенья, поутру и ввечеру, но поутру не дослушал проповеди Кёра от тесноты и духоты, а ввечеру не Кёр проповедовал, а другой, и очень плохо, да и публика не развлекала меня, ибо аристократки к вечерней службе не приехали, а выслали свою дворню, - и я ушел бродить по городу, набрел на концерт Мюссе, куда народ валил со всех сторон, пеший и экипажный, вероятно оттого, что шесть больших и лучших театров закрыты, а именно: Opera, Theatre Fr, Opera-Comique, Vaudeville, Varietes, Gymnase - и в Palais Royal вместо театра драматический концерт; только в четырех играют: Porte St. Martin, Gaite, Ambigu и в театре Comte; в цирке - grand manege. Все полно. Но и церкви полны, и не одними женщинами?
– Нельзя сказать, чтоб народ парижский был теперь "parcus deorum cultor et infrequens!".
Сегодня я зачитался в новых английских Reviews и не попал ни к одной проповеди, зато прочел прекрасную статью о парижских проповедниках.
XIII. ХРОНИКА РУССКОГО
Рим апреля 20/8 1835.
В самый день приезда моего сюда {1} я имел свидание с начальником секретного Ватиканского архива гр. Марино-Марини и на другой день рассматривал у него списанные для меня акты. Получив потом письменное дозволение от кардинала статс-секретаря Бернетти осмотреть секретный архив и хранящиеся в оном рукописи, я отправился туда с МариноМарини и провел несколько часов в рассмотрении сей сокровищницы европейской и всемирной истории. Желая прежде всего удостовериться в точности списков, коих часть была уже в руках моих, я сличал некоторые с оригинальными документами, на пергамене писанными, и не нашел в списках никакого упущения. Я нарочно требовал не по порядку оригинальные акты для сличения с копиями. Впрочем, так как начальник архива по одним заглавиям документов назначает списки с оных, а писцы исполняют его приказания махинально, то и невероятно, чтобы с умыслом могли быть деланы в копиях упущения или перемены. Так как в первом каталоге рукописей, рассмотренном в Петербурге, находились многие не в хронологическом порядке, то я был вправе предполагать, что он был составлен слишком наскоро и что в архиве могли храниться и другие акты, к российской истории относящиеся. Заметив сие начальнику архива, я получил от него удостоверение, что вместо 91 документа он доставит мне около 140, уже якобы приисканных им в архиве. Он просил меня не обращать внимания при поверке документов на первый каталог, но иметь в виду гораздо большее число оных, кои обещал переписать по хронологическому порядку. В тот же день я получил от него 52 черновые списка для поверхностного рассмотрения и для сличения оных с каталогом ватиканских рукописей, собранных Альбертранди. С первого взгляда я заметил уже, что некоторые из новых помещены и в собрании Альбертранди, но я принял сии списки, желая лучше иметь некоторые документы вдвойне, чем подвергаться опасности не принять и того, что еще не помещено ни в одной исторической коллекции, тем более что один список может быть вернее другого и что по трудности разбирать старинные рукописи в списках могут быть варианты и ошибки. Чрез несколько дней я возвратил ему сии 52 копии, с тем чтобы по переписании оных набело я мог получить их обратно, вместе с другими.
Между тем приехал сюда из Флоренции известный своими историческими компиляциями аббат Чиямпи, в помощь мне назначенный. Я желал знать предварительно, допустят ли и его в Ватиканский архив, но при первом слове увидел, что этого ни в каком случае не должно было надеяться. Марино-Марини отклонил всякую возможность допущения аббата Чиямпи в архив, уверяя, что и для меня это сделано из какой-то особенной личной доверенности, основанной, вероятно, на справедливом предположении, что мои розыски не могут быть столь проницательны, как труды в архиве опытного в сем деле ученого. Я должен был принять на себя одного сношения по сему делу с архивариусом и указать другой круг деятельности аббату Чиямпи. Предметом оной будут частные библиотеки и архивы, в Риме находящиеся, в коих ему уже удалось найти, по крайней мере в рассмотренных им доселе каталогах, некоторые рукописи, до российской истории относящиеся. По возвращении сюда из Неаполя я получил от Марино-Марини списки с 72 документов. Предоставляю себе рассмотреть акты сии во всей подробности и, как скоро представится возможность, сличить оные с актами, в печатных коллекциях помещенными, и с ватиканскими списками Альбертранди, коих у меня здесь нет. Из предварительного же поверхностного обозрения убедился я, что из числа 12 актов, мною ныне полученных, в собрании Альбертранди находится уже 11. Таким образом, если мне не выдадут еще нескольких списков до закрытия здесь на все лето архива и библиотек, то я увезу с собою сии 72 акта и буду ожидать остальных, а между тем займусь поверкою и сличением полученных с прежде известными. Конечно, некоторые находятся уже и в других собраниях; иные из помещенных в сем каталоге не относятся до российской истории и помещены сюда по невежеству в сей части европейской истории здешних архивариусов, но при всем том, кажется, жатва довольно обильная, и материалы сии могут обогатить нашу отечественную историю. Вообще если историки других государств мало, весьма мало воспользовались сокровищами Ватиканского архива, то сие должно приписать не столько желанию скрывать оные или опасения гласности, сколько равнодушию и невежеству, с каким здешние ученые смотрят на сии предметы. Доказательством сему служат выписки из архива, сообщенные английскому и прусскому правительствам, а теперь и нашему. Со временем я надеюсь собрать любопытные сведения о сем архиве как по внутреннему устройству оного, так и по богатствам, кои отличают его от всех других европейских архивов сего рода. Теперь достаточно упомянуть, что в архиве Ватиканском, к коему присоединены и рукописи, хранившиеся прежде в крепости св. Ангела, находится более двух миллионов папских булл, все сношения римского двора с другими государствами, донесения нунций папских, так называемые Регесты (Res gestae) или события всего мира - история всемирная или по крайней мере материалы для оной. В особых кипарисных ящиках хранятся грамоты держав, _даровые записи_, клятвенные обещания разных государей, например королей Неаполитанских и проч., и множество старинных документов, начиная с конца VII столетия до последних времен. Древнейшая же рукопись есть _codex diurnus Romanorum pontificum_, или журнал папского двора, расходов оного, и проч., писанный на пергамене в конце VII столетия. В нем вместо подписи, по безграмотности духовных, поставлены крестные знаки. Донесения епископов из разных государств, в числе коих и письма Боссюета. Акты вселенских и других соборов в особых шкафах: для одного Тридентского два шкафа. Акт так называемого соединения греческой и римской церкви на Флорентийском соборе за двумя печатьми: папы и греческого императора Палеолога. Копия с сего акта, современная оригиналу, с подписями. Собственноручное исповедание веры Марии, королевы шотландской, перед казнию ее писанное; оригинальное письмо Лудовика XIV к папе, коим уничтожает он знаменитые четыре статьи галликанской церкви; любопытные для нас дела Польши, и проч. и проч. Я заметил, что дела новейшие, начиная с последней половины XVIII столетия и последующие, не приведены еще в надлежащий порядок и даже разбросаны по столам, без реестров; так, например, я видел вместе с прусскими нотами бывшего министра Гумбольдта ноты министров императрицы Екатерины II и проч. Я читал грамоту императора Петра Великого, в коей он ходатайствует об оказании покровительства Борису Шереметьеву, отправленному в Венецию, в Рим и к "славным Мальтийским рыцарям". Грамота сия не подписана императором; я списал с оной копию. Но всего любопытнее, по богатству исторических и дипломатических материалов, бумаги _нунциатур_, или донесения послов папских. Акты сии расположены по дворам, между тем как буллы следуют одна за другою, по времени объявления оных, без всякого систематического оглавления по материям или предметам. Несчетные богатства для истории! Но где бенедиктинцы, где Мабильоны и Ассемани для сего хронологического хаоса! Шатобриановы _необенедиктинцы_, к коим он приобщил недавно свое имя и для коих собирает теперь пособия ученая Европа - лепта от вдовицы, - сии новые Монфоконы еще не созрели. Одна Германия в _Перцовом_ собрании: _Scriptores rerum Germanicarum_, для коего нарочно приезжал сюда барон Штейн, первоначальный собиратель сих актов, может уже гордиться некоторыми результатами розысканий своих ученых в сих тайниках истории, на коих лежит еще, кажется, мрак средних веков.