ХРОНИКА РУССКОГО
Шрифт:
Простите. В Тюльерийском саду кипят толпы народа под вешним солнцем, которое стоит нашего летнего.
Заметьте, что вчера, под тюльерийским балконом, с которого король кланялся народу, опять гремела музыка "Марсельский гимн" и песня "Парижанка" (la Parisienne).
2
10 мая/28 апреля 1839. St. Beuve уехал в Неаполь к весне в гости, У Рекамье нового чтения не было; но о тебе справлялись. В камере суматоха по-прежнему. В книжных лавках кое-что новое, например брошюра Ламене; {9} сатира m. Barthelemy "Sur la coalition". Это не Мери и Бартелеми, {10} а только их соименник. Поэт-хлебник Ребуль издает здесь "Le dernier jour", но сам в Ниме, где он как лилия
В пустыне расцветает,
И в хлебне закисает!
11 мая/29 апреля. Вчера спросила меня Рекамье: "Видели ли вы мой новый кабинет?" - и повела меня в ту комнату, где была некогда ее спальня и ее приемная и где в первый раз я видел ее. Так как доктора запретили ей жить в малой комнатке, то она перешла в те покои, где ты бывал у нее, а из прежнего кабинета-спальни сделала библиотеку и музей дружбы и лучших воспоминаний жизни своей. В одной стене сделан шкаф, уставленный книгами; стена, которую занимала картина Жерара (Коринна), заставлена мебелями, и на ней портреты: Шатобриана, добродетельного Комис-Жордана, герцога Матвея Монморанси; на простенке близ камина портрет m-me Stahl вместе с портретом герцогини Броглио в детском возрасте (и гения, и ангела не стало!). Другой силуэт матери лежал на столе: m-me Stahl, но еще в пудре. Этот портрет подарен Рекамье герцогом Матвеем Монморанси. Тут же вид дачи, принадлежавшей Шатобриану, близ Sceaux; вид древнего исторического замка Chaumont, где m-me Stahl провела часть своего изгнания из Парижа во время грозного и для нее Наполеона, с избранными друзьями и с m-me Recamier; вид замка Coppet на Женевском озере.
Я кончил день вечеринкой (едва ли не последней?) у английского посла. Посетителей было более обыкновенного, ибо полагают, что Гранвиль, с переменою английского министерства, должен будет удалиться от дел. Тут был и богатырь коалиции, крошка Тьер. Меня уверяли, что Моле и Тьер более получаса друг с другом беседовали в этот вечер. Я нашел здесь и знаменитого Бовринга, некогда сближавшего народы литературою, теперь сближающего их либеральной системой торговли.
Я был в академии и не зевал! Я не помню, чтобы с тех пор, как принимали в академию Ройе-Колара, ротонда института когда-либо была так наполнена, как сегодня: в центре и в боковых ложах не оставалось ни одного праздного места, даже и на bancs reserves, кои сберегаются обыкновенно для семейств членов института или для министров. Когда все места на скамьях были заняты, принуждены были прибегнуть к стульям и к табуретам, коими заставили все промежутки, оставляемые обыкновенно для спасающихся заблаговременно от академической скуки. Я пришел с моим товарищем, без билета, полагая, что собрание отделения нравственных и политических наук будет в обыкновенной зале института. К счастию, привратник почтил во мне усердие, с коим я посещаю академические собрания, и впустил нас. Приятели и приятельницы оратора, сослуживцы его по министерству иностранных дел, депутаты, канцлер Пакье, юные отрасли фамилии Талейрана, сослуживцы и домочадцы его, между коими и безвласый Монтеран, блестящие толпы здешней аристократии и, наконец, многие англичане в безмолвии ожидали появления членов пяти академий. Старший Дюпень, экс-президент камеры депутатов и временный председатель академии нравственных и политических наук, Росси, вице-президент, и Mignet, бессменный секретарь оной, в шитых кафтанах aux palmes vertes, заняли места свои, и за ними высыпали в амфитеатр все прочие члены; из числа первых всегда являются на местах своих старшие по летам и в списке академическом: между ними граф Лакюе, бывший долго министром военной администрации при Наполеоне и автор многих важных учреждений по части управления воинского, и особенно конскрипции, снабжения и продовольствия войск; Симеон, бывший долго министром эфемерного Вестфальского королевства, во время Иеронима. Обыкновенно являлся с ними и Маре, герцог Бассано; но он лежит теперь на смертном одре и не слышит, как товарищ его по академии осуждает на бессмертие товарища его в ряду деятельных сподвижников Наполеона… Немногих из членов пяти академий недоставало; в этом числе были знаменитости первоклассные: Гизо, Ройе-Колар, Тьер, Ламартин. Их увлекала другая обязанность - выбор секретарей в камеру депутатов.
Ровно в два часа председатель Дюпень открыл заседание обнародованием наград, назначаемых по программам, предложенным академиею. Но так как по двум главным задачам, кои были предложены в конкурсе к 1839 году, из шести диссертаций ни одной не присуждено предположенной награды, то академия снова предлагает их к разрешению. Первую из сих задач "Examen critique de la philosophic allemande" трудно решить ученым Франции, ибо предмет оной не обратил еще достаточно их внимание - и кто из них углублялся в системы германской философии? Едва две или три книги зарейнских мыслителей переведены на французский: Кант невполне, Танеман, недавно Штраус - и сии переводы не выдержат строгой критики по своей неточности, особенно в философической терминологии. Прежде Дежерандо и Виллярс несколько познакомили соотечественников с немецкою философиею; Порталис, министр духовных дел Наполеона и отец нынешнего экс-министра и пера Франции, воспользовался удалением своим из революционной тогда Франции и написал несколько страниц о немецкой литературе тогда, когда философия занимала в ней первое место; и потом Кузень, по внушению коего академия, вероятно, задала сии вопросы, справляется иногда об успехах немецкой философии, заглядывает на досуге от камерных прений и от жарких состязаний университетского совета в Брукера и Канта и пишет предисловия для чужих переводов с немецкого. Но я забыл упомянуть о лучшем знатоке немецкой философической литературы во Франции - о Штапфере из Швейцарии. Он здесь укоренился. Его биографические статьи о Лейбнице, о Канте и о других дают лучшее понятие о сих корифеях германской мыслящей деятельности, нежели все краткие очерки различных систем в книге Танемана и даже в путевых записках Кузеня о беседах его с гейдельбергскими и берлинскими мудрецами (см. "Revue Franchise" прошедшего года). Вот подробное означение программы: "Examen critique de la philosophic allemande. Faire connaitre par des analyses etendues les principaux systemes qui ont paru en Allemagne, depuis Kant inclusivement jusqu'a nos jours (безделица!). S'attacher surtout au systeme de Kant qui est le principe de tous les autres. Apprecier la philosophic allemande; discuter les principes sur lesquels elle repose, les methodes qu'elle emploie, les resultats auxquels elle est parvenue. Rechercher la part d'erreurs et la part de verites qui s'y rencontrent, et ce qui, en derniere analyse, peut legitimement subsister, sous une forme ou sous une autre, du mouvement philosophique de l'Allemagne moderne". Я вижу в сей задаче, особливо в последней половине оной, всего Кузеня, робко теряющегося в генерализациях, в неопределительных выражениях неясной мысли, в смутной, эклектической голове его образовавшейся, для которой немецкая философия более, нежели когда-либо, "темна вода во облацех". Упомянув уже особенно о Канте, вопрос обращается снова к общей оценке немецкой философии, и к началам, на коих она основана, и к методам, ею употребляемым, и проч. Но у каждого оригинального философа своя метода, хотя и не всегда свои начала. Кант и Якоби, Фихте и Шеллинг имеют каждый свою методу, хотя все они входят в исторический и логический состав немецкой философии. В заключение вопрос становится еще затруднительнее своею неопределительностию и, должно сказать, смелостию требования. "Rechercher la part d'erreurs et la part de verites qui sy rencontrent" и проч. Но немецкая, или, если хотите, истинная, философия объемлет весь мир, духовный и вещественный, во взаимном отношении человека к тому и другому: психология, от земли возносящая человека к небу, и философия природы, рассматривающая природу в коренных началах ее, коими связует она человека с природой, чтобы снова первого сблизить с первоначальным его источником, возвратить его к океану жизни:
Al mar…
Dove dei lunghi errori
Spera di reposa…
Сии две главные части или отрасли общей философии (не национальной, т. е. не германской, не французской, не шотландской) имели каждая свою методу; каждая из них в своих подразделениях, как например в философии права и проч., имела свои результаты, обогатившие область ума и ведения; каждая следовала особым, частным законам развития умственной деятельности - и какой Бэкон или Аристотель новейших времен определит и взвесит сущность того, что останется, уцелеет из умственной лаборатории всей Германии, в самую деятельную эпоху мыслящих сил ее ("Се qui pourra, en derniere analyse, legitimement subsister du mouvement philosophique de l'Allemagne moderne")? Лучшее, существеннейшее приобретение от сего движения умов, от сих напряжений души и сердца, от сих духовных возношений к источнику жизни и света - лучшее благо заключается в самой сей умственной, душевной и духовной деятельности.
Другой вопрос, заданный академиею по завещанию епископа Грегуара (Gregoire), был следующий: "Les nations avancent beaucoup plus en lumieres, en connaissances qu'en morale pratique: rechercher les causes et les remedes de cette inegalite dans leurs progres". Вот задача для истинной, прагматической
истории человечества; вопрос, достойный занимать Гердеров и Кантов, Гегелей и Шеллингов. В точности самого факта сомневаться, по несчастию, невозможно. Науки уже в самой древности имели своих Аристотелей, но нравственная философия Аристотеля несла печать и пятно века. После средних веков просиял свет наук; успехи умственного просвещения определили также нравственное возрождение народов. Мы имели уже Бэконов и Декартов, Лейбницев и Филанжиери, но ни общественные установления, ни нравственность частной жизни не отвечали той степени, которой достиг гений науки во всех отраслях европейского просвещения. Давно ли начали помышлять об улучшении тюрем, об уничтожении лотерей, домов разврата, публичных игр и проч.? Здравые теории давно были угаданы гением, но давно ли начали приводить их в действо? Две диссертации были одобрены и заслужили награду по равной части. Одна из них написана дамой Bayle-Mouillard. Она доказывает, что человек совершенствуется скорее и вернее, безошибочнее в порядке идей (idees), нежели в порядке нравственных чувств (sentimens), законы, по коим действует ум в области наук, открываются легче, нежели законы, коими совершенствуется нравственность, общественная и частная. Для уравнения успехов в ходе наук и нравственности г-жа Bayle-Mouillard предлагает три средства: "Le sentiment religieux qu'il faut developper par une education morale et non pas seulement par Г instruction; 1 education des femmes, qui, en developpant leur intelligence, les rend propres a concourir a l'oeuvre de la civilisation, enfin elle demande que le grand principe du respect de la vie humaine cesse de n'avoir que des applications imparfaites". Состязатель сей дамы в разрешении вопроса, m-r Rapet полагает также в воспитании, и особенно в нравственном улучшении низших классов, главное средство уравнения успехов ума с успехами нравственного просвещения.Дюпень, желая, чтобы отчет его не имел всей сухости программы (la secheresse du programme), обратил особенное внимание на вопросы, на которые получила академия наиболее диссертаций.
После Дюпеня сошел на кафедру Mignet, бессменный секретарь академии нравственных и политических наук, директор архива иностранных дел, друг Тьера и вместе с ним некогда последователь политических доктрин Манюэля, изгнанного из камеры депутатов во время ресторации, {Ресторация - реставрация.
– Ред.} историк французской революции и войны за испанское наследство, обрабатывающий свое сочинение по оригинальным актам дипломатического архива: он пишет теперь историю реформации, для коей собирает материалы из архивов, не исключая и Ватиканского, еще более, нежели из библиотек; жаль, что язык Лютера и Меланхтона "_не додан ему_".
Наружность Mignet привлекательная; в чертах лица приметны следы размышления; глаза выражают ум и проницательность; открытый, большой лоб и кудреватые длинные волосы; в самом академическом костюме можно было узнать щеголя _хорошего общества_ - un fashionable. Все устремили внимание на оратора. Он читал голосом ясным и внятным, изредка оживлялся жаром истинного красноречия. Чтение продолжалось два часа, но не утомило нимало слушателей; оно не раз прерываемо было рукоплесканиями, но не довольно громкими: казалось, что одобрение было не единодушное и что не все разделяли с оратором главные мнения его о Талейране; ироническая улыбка легитимиста Брифо могла ли отразиться на смугло-мрачном лице Лаканаля, его товарища по институту? На других лицах выражалась какая-то недоверчивость к искренности убеждения самого панегириста. Иные, может быть, не без досады, так как другие с явным удовольствием слушали забавно-легкие слова оратора о знаменитом дипломате. Одним не нравилась хула его на Талейрана за восстание против Наполеона на Венском конгрессе, после торжественного побега его с Эльбы. Энтузиасты Наполеона, как например Биньон, не разделяли, казалось, мнения Минье о влиянии советов Талейрана на его политические предначертания. Поспешаю сообщить вам несколько строк из панегирика, кои более других поразили меня. Отрывки оного прочтете вы в журналах, а вполне в "Revue des Deux Mondes" и, вероятно, в "Монитере".
Минье назвал Талейрана "последним великим представителем XVIII века, остроумцем, который беседовал с Вольтером, знаменитым государственным деятелем, который принял столь значительное участие в делах первой революции, другом Сиеса, душеприказчиком Мирабо, советником Наполеона в течение первых восьми лет его могущества, законченным дипломатом, который неоднократно принимал участие в дележе государств".
Умерший за год пред сим, 84 лет, Талейран, отрасль одного из знатнейших родов Франции, старший сын в семействе, "был брошен в одном из пригородов Парижа на попечение небрежной кормилицы". Хромая нога привела его к церкви. Он воспитан и обучался в духовном училище св. Сульпиция и в Сорбонне, "не ночевав со дня рождения ни одного раза под кровлей отчего дома". Сиротство его и одиночество, при многочисленной и знатной фамилии, решили участь его на всю жизнь, образовали его характер: "… он сам образовал его. С юных лет он размышлял и научился сдерживать свои чувства, которые он не мог выразить и излить кому-либо. Он был умен, он стал образован; он был смел, он стал сдержан; он был пылок, он стал холоден; он был сильным, он стал ловким". В большом свете Талейран "с самого начала добился репутации человека, с которым следует считаться и который, будучи знатного происхождения, обладая огромным спокойствием, большим умом, очарованием, которое пленяло, лукавством, которое пугало, пылкостью, которая сдерживалась достаточной осторожностью и чрезвычайной ловкостью, необходимо должен был занять выдающееся положение в обществе".
Кто знавал Талейрана, кто видал его и в дипломатическом кругу и в избранном обществе коротких приятелей, тот узнает его в сем портрете. Его можно дополнить характеристикой времени и самого Талейрана, начертанной Минье в заключении его исторического панегирика: "С ним исчез сильный ум, один из самых блестящих последних представителей былого французского духа, последнее громкое имя. Господин де Талейран был кое-чем обязан своему происхождению, но еще более самому себе. Благодаря своему имени он рано вступил на путь почестей, но оставался долгое время на этом пути лишь благодаря своему собственному умению, так как в нашу чрезвычайно смутную эпоху, в эпоху обширной конкуренции возвышались не благодаря воспоминаниям о предках, не благодаря им удерживались на высоте и снова на эту высоту возвращались, будучи однажды свергнуты. С юных лет честолюбие прокладывало ему дорогу и вдохновляло его устремления; он привык подчинять требования нравственности политической пользе". (Приговор или только эпиграмма? Но, конечно, не похвала). "Он действовал по расчетам своего ума. Он стал уступчив по отношению к неодолимой воле, легко примирялся с чрезвычайными обстоятельствами. Он полюбил силу не так, как любит силу слабость, которая в ней нуждается, но потому, что он умел эту силу разгадать и ловко использовать ее для своих целей. Он служил различным властям, но он не привязывался к ним; он им служил без преданности, он держался в стороне; его большой заслугой было то, что он заранее предвидел желания общества и после терпеливого выжидания твердо действовал. Так как он в совершенстве владел собой и был уверен в точности своих решений, он любил выжидать, чтобы лучше воспользоваться случаем, считая, что естественный ход событий породит лучшие условия, чем ум сумеет их изобрести или воля их создать. В подобные моменты его деятельность и влияние на других были как у великих людей, а потом он снова возвращался к беззаботности обыкновенных людей. В течение столь многочисленных революций и столь различных поворотов счастья он никому не причинил зла. Своих противников он карал лишь остротами. Он был связан с людьми узами долголетней дружбы, и все те, кто его окружал, были привлечены его любезностью, были привязаны к нему благодаря его доброте. Он проявлял исключительно тонкое чутье во всех своих суждениях; он любил рассказывать, и его рассказы были столь же приятны, сколько его остроты знамениты. Это лицо, которое не изменили события, этот взгляд, который оставался ясным, несмотря на повороты фортуны, оживлялись, когда он говорил о прекрасных днях XVIII века. Господин де Талейран искренне любил свою родину и навсегда сохранил привязанность к идеям своей юности ("Уважение перед мечтами своей юности!", Шиллер) и к своим принципам, которые у него пережили все превратности событий и судьбы".
Эту характеристику заключил Минье чем-то похожим на собственное мнение: "Так объяснял он изменения в своем поведении. Однако какие бы услуги ни оказывал человек своей стране, всегда подчиняя свои поступки обстоятельствам, лучше руководиться одним побуждением и благородно служить одному делу в истории".
Прибавлю несколько строк из Минье о Талейране и его времени. Рассказывая, что в американскую войну аббат Талейран вооружил на свой счет корсара против англичан, Минье характеризует дух времени: "То, что аббат вооружил на свой счет корсара, живописует это странное время, когда двор рукоплескал шуткам Бомарше, направленным против знати". Мне очень понравилось то, что Минье сказал о той эпохе, к которой принадлежал Талейран, "когда энтузиазм, вызванный исполнением надежд, не позволяет сожалеть о том, что потеряли". "В этой эпохе среди окружавших его людей господин де Талейран принадлежал к школе, учителем которой был Вольтер". Талейран-епископ (Оттонский, 1788) "вступил в Генеральные штаты". "Он поставил свое умение на службу революции, как Сиес - свою мысль, Мирабо - свое красноречие, Байи - свою добродетель, Лафайет - свой рыцарский характер и т. д.". Он представил в законодательную ассамблею примечательный рапорт о народном воспитании, коего недостатки, неразлучные с духом того времени, слегка выставлены Минье, проект об установлении единства в весе и в мере; восставал против лотерей и содействовал к приведению в действо многих правительственных мер, особливо по части финансов - для сего подружился он с Паншо, одним из крупнейших финансистов того времени, "единственным человеком во Франции, - по словам Мирабо, - который умел заставить курицу нести золотые яйца, не зарезав ее". Епископ Талейран предложил продажу духовных имений - и вместе с тем улучшение участи бедного, низшего класса духовенства.