ХРОНИКА РУССКОГО

В блаженном расположении духа пришел я к философу Эрдману - на чай! Мы разговорились о его занятиях: он издает биографию и полные сочинения Лейбница - и ему пригодились мои рукописи из нашего архива; юн узнал из них, что Лейбниц был русским тайным юстиц-ратом и получал 1000 ефимков жалованья от Петра I: в сие звание пожалован он указом, подписанным в Карлсбаде 1 ноября 1712 года. Так как, может быть, немногим и из русских указ сей известен, то я его сообщаю вам вполне: "Мы, Петр первый, царь и самодержец всероссийский, и пр. и пр. и пр. Изобрели Tvibi за благо всемилостивейше Курфирштского и Княжаго Брауншвиг-Люнебургского тайного юстиц-рата Годфрида Вильгельма фон Лейбница, за его нам выхваленные, и от нас изобретенные, изрядные достоинства и искусства, такожде в наши тайные юстиц-раты определить и учредить: чтобы нам, понеже мы (такожде известны, что он ко умножению математических и иных искусств, к произыскиванию гистории и-к приращению наук много вспомощи может, и его ко имеющему нашему намерению, что науки и искусства в нашем государстве в вящей свет произошли, употребить, и мы для вышеупомянутого его чина нашего тайного юстиц-рата годовое жалованье по тысяче ефимков ему определить изволим, которые от нас ежегодно исправно заплачены быть имеют. И к сему мы надлежащий указ дать изволим; а его служба начинается с нижеписанного числа. В уверение того сие за нашим собственным рукописанием и собственныя нашея печати дане в Карлсбаде ноября в первый день 1712 года". Подписано государевою рукою: "Петр". {6}

Эрдман сносился с Гурауером, издателем неизвестных сочинений Лейбница, о некоторых письмах и проектах сего философа, увезенных маршалом Мортье из Брауншвейга; но все еще недостаточно объяснено, которые из них известны публике. От Эрдмана пошел я к Толуку, где уже нашел и Лео. Мы разговаривали о богословах нашего времени, об историках и проч. В 10 1/2 я был уже в трактире. Лео проводил меня.

В 11. в темную ночь, выехал я в Веймар; в семь часов утра 4 августа/23 июля я был уже в Экартсберге, а в 11 - в Веймаре. Я остановился опять zum Erbprinzen; осведомился о великой княгине - она еще в Вильгельмстале, 5-го к вечеру приедет в Бельведер - и я решился ожидать ее здесь. За столом сошелся опять с Липманом. Он живет здесь уже другой месяц и, в исполнение обязанности своей, готовит донесение нашему министру просвещения о том, что заметил нового и примечательного по ученой и учебной части в Германии. Я осмотрел новые комнаты дворца, из коих одна посвящена Виланду, другая Гердеру, третья Шиллеру, четвертая Гете. Виланд и Шиллер в своих главных произведениях уже изображены живописцем: он взял для сего сцены трагедий и баллад Шиллера и поэм Виланда. Гердер и Гете еще не кончены (в Минхене то же, но в большем размере). После обеда обходил парк и был у домика Гете: он был заперт› и все пусто вокруг него: одни розы благоухали бессмертием… Ввечеру пил чай у Липмана и беседовал с ним о России, о Жуковском, о поэзии…

На другой день, 6 августа/25 июля, в 4 часа утра, отправился в Иену (2 1/2 мили отсюда); проехал театр бедственных событий для Пруссии в 1806 году, находившейся под игом Наполеона семь лет (как некогда столько же в борьбе с пол-Европою)! Вдали указывают на бивуак Наполеона, с 13-го на 14-е октября, при Ландграфенберге. Пруссаки, как говорят, были побеждены прежде сражения: план Гогенлоге отвергнут; главнокомандующий, герцог Брауншвейгский, прострелен в глаза - и возник раздор между генералами. Деревенька Ауерштет, неподалеку от Иены, дала имя Давусту; но я не в стане воинском, а в тихом, древнейшем убежище муз протестантских! Университет учрежден в 1558 году - первый протестантский. Сначала в грамоте императора Фердинанда I не дозволено было университету производить в богословские ученые степени; но один из медиков здешних вылечил другого императора - и право поставлять в доктора богословия даровано факультету иенайскому. В XVII столетии Иена была немецкою Болонией; число студентов доходило до 5000, ныне - нет и 500! Уже в мое геттингенское время процветала она Кантовою философиею - и Рейнгольдом. Перемещение его в Киль было чувствительно для Иенского университета. {Здесь Шиллер был профессором истории и переписывался с Вильгельмом Гумбольдтом и Гете и читал прекрасную, первую и, кажется, во всех отношениях единственную лекцию о Всемирной истории (Was heisst und zu welchem Ende studiert man: Universal-Geschichte?). Здесь еще и теперь живет биограф и издательница писем его, г-жа Вольцоген. {7}}

Иенайские ученые ведомости - при последнем издыхании; скоро их издание прекратится; давно уже, как сказывал мне молодой профессор Люден,, сын историка, здешние профессоры не участвуют в сих ведомостях, и печатают статьи свои и критики в Берлинских литературных летописях и в других периодических сочинениях. Издатель Иенайских недостаточно платит им за статьи журнальные. Вообще с тех пор, как для каждой науки, для каждой отрасли человеческих знаний завелись особливые журналы - теологические, философические, исторические, камеральные, юридические, с разными подразделениями сих главных отраслей, - с тех пор универсальные ведомости, каковы, например, иенайские, гальские, геттингенские, гейдельбергские и проч., начали упадать, ибо каждый факультетский ученый, каждый читатель предпочитает специальные журналы. Криминалист подписывается на Митермайера, богослов на Толука, медик на Гуфеланда, и проч. и проч. Журналы общие, все части науки и литературы объемлющие, имели и теперь еще имеют большие преимущества: они приносили пользу тем, что специальный ученый имел случай, для пользы своей частной науки (они все в связи и отрасли одного древа), заглядывать и в другие области, замечать важнейшие и знакомиться с тем, что для него полезно и часто необходимо в произведениях других отраслей: так, медик из философского факультета выбирал лучшие психологические книги, юрист - исторические, и т. п. Иенайские, гальские, геттингенские ведомости достаточно удовлетворяли сей потребности. Теперь ученый едва имеет время обозреть явления своего отдельного ведомства, журналы, по его особенной части выходящие, и не заглядывает в энциклопедические журналы. В Иене издается и Архенгольцова "Минерва", столь давно нам известная, особливо в России, где она была некогда почти единственным запасом политических статей для наших издателей газет и журналистов; но издатель "Минервы" не совсем верен ей, и на его содержании - или его содержит - и другая газета, коею он, как молодой супругой, кажется, более занимается.

К характеристике Иенайского университета принадлежит и образ жизни и академические привычки студентов, между коими было прежде более так называемых реномистов, нежели теперь. Они преимущественно дрались на шпагах, но, впрочем, без большого кровопролития: более шума, гласности, нежели дела. Они давно уже присмирели, а между тем после обеда увидел я в разных местах площади кучки студентов за журналом, или за стаканом легкого _белого пива_ - другие ратоборствовали на рапирах, мирно, без всякого задора, сменяясь друг с другом. Многие из ратоборцев на площади были в шлафроках, разноцветных, пестрых. Жители привыкли к сим явлениям и прислушались к невинному шуму бескровных оружий и сшибок. На проезжающего странная одежда, бородки, рапиры - все сии особенности иенайского студента, конечно, сначала произведут невыгодные для академии впечатления. Но здесь все это _в порядке вещей_ - без сомнения, не совсем без неудобств для академической тихой жизни - но не мешает полному и свободному развитию юношеских способностей, не мешает талантам созревать, трудолюбию слушать и записывать лекции и дополнять их чтением в библиотеке и ночным бдением. Юность выкипает - жар души и свет ума и привычки труда остаются на всю жизнь; дружба в молодости, спасительная для сердца, оживляет его и в старости - и кто из нас, студентов, равнодушно встречал университетского товарища - и _взора_ грустного _назад не обращал_!.. Геттинген, Геттинген! ты еще и теперь жизнь моего _отжившего_ сердца; ты еще и теперь разделяешь господство над ним с Симбирском и Волгою…

Я купил и здесь, как в Берлине и Галле, каталог лекций; отметил профессоров, коих желал слышать, и в 7 часов утра был уже на лекции Гюэта (Gueyt), преподающего пандекты; но зашел к нему ошибкою, ибо намеревался слушать германское и феодальное право у Ортлофа, по книгам мне известного. От 8 до 9 слушал молодого профессора Гримма, объясняющего четырех евангелистов; от 9 до 10 знаменитого богослова Баумгартена-Крузиуса, коего удалось мне слышать один раз, в проезд мой через Иену, за несколько лет пред сим. Он читает догматическое богословие с какою-то особенною важностию, ясно и, в отношении к своей богословской системе, удовлетворительно. Он известен по своим сочинениям. Он объяснял вознесение Христово (ссылаясь на Грисбаха), значение выражения "одесную бога седящего", в смысле владычества над миром; начал третью часть своей Христологии - о св. духе. Я все записал. Хотел слушать еще многих, но зашел к Людену - и вместо историка-отца попал к юристу-сыну, заговорился с ним о Иенайском университете и о германской ученой деятельности вообще. Сын читает юридические лекции, а отец историю Германии, которой издал уже семь или восемь томов, но не дошел в них даже и до реформации! Сын беспристрастно судил книгу отца и желал, чтобы я и с ним познакомился. Я уже слыхал его лекции, но воспользовался предложением сына и нашел старика Людена, диктующего секретарю своему. Глаза его слабы, но он еще трудится, хотя уже и не продолжает немецкой истории. Мы проговорили около часа, так что я не попал уже ни на одну лекцию до обеда? Не жалею: Люден был для меня любопытным явлением, и я жалею только, что не навел разговора на происшествие, бедственное для Германии, в некоторых отношениях едва ли и не для всей Европы, происшествие, к которому особенный случай сделал и его прикосновенным. Я хочу говорить об убийстве Коцебу Зандом. {8} Вы помните, что Коцебу дал одному здешнему писцу Коху, довольно безграмотному, переписать какие-то бумаги. Кох, не разобрав его рукописи, показал некоторые места Линдлю, жившему с ним в одном доме. Заметив, что в бумагах Коцебу много важного, Линдль удержал их, под предлогом лучшего прочтения мест, не разобранных Кохом, списал их и передал Людену, который тогда издавал "Немезиду". Люден напечатал их в своем журнале. Занд прочел их в "Немезиде"; голова era загорелась - и в Мангейме, где совершилось злодеяние, вы видите две могилы: исступленного и жертвы его. Сии подробности рассказывал сам Люден моему приятелю. Я помню это время, ибо читал "Немезиду" и все статьи журналов о сем происшествии. Виланд, сын поэта, издавал в то же время "Oppositions-Blatt". Во всей Германии, в Европе отозвалось это происшествие. И все произошло от одной необдуманной брошюры, напечатанной в Ахене, во время конгресса. {9}

Я просидел у Людена до самого обеда, после коего уже не мог собраться на его лекцию и возвратился в Веймар; провел вечер у гр. Фредро, бродил в здешнем парке, читал на скамье, подходил не раз к домику Гете, где все было так тихо и уединенно!.. взошла луна.

Веймар, 7 августа/26 июля. Великая княгиня приехала вчера прямо в Бельведер, за полчаса отсюда, в 9 часов вечера, и сегодня в 8 часов утра пригласила меня к себе туда к обеду. Священник наш дал мне знать, что она будет служить благодарственный молебен в русской церкви и что я могу туда явиться ровно в 11 1/2 часов. Великая княгиня приехала туда с прусской принцессой, Августой, младшей своей дочерью. В церкви были только они и семейство нашего священника. После молебна с коленопреклонением, за счастливое совершение путешествия и пребывания в Вильгельмстале, великая княгиня, сказав слова два священнику и осведомившись об одном из певчих, не пришедшем за нездоровьем, подошла ко мне, расспросила о моих странствиях после нашего свидания в Кисингене, о новостях европейской литературы и о моих новейших приобретениях, представила меня своей дочери и пригласила опять на обед и на вечер, т. е. на весь день в Бельведер. Принцесса давно знает меня и угощала меня в своей прелестной вилле, в песках потсдамских. Она благодарила меня за присылку ей двух книг г-жи Павловой, хвалила их, расспрашивала об авторе-переводчице и отложила дальнейший разговор до Бельведера. Они отправились пешком во дворец принимать приехавшую вчера же графиню Эделинг,, урожденную Стурдзу, мою соседку в трактире: она также с нами обедает и вечеряет. Я рад ее приезду: одна из умнейших женщин в Европе, друг Св‹ечи›ной и недавно гостила у нее в Париже. Уже четверть века, как мы не встречались! Она, вероятно, привезла мне весточку и о Жуковском, ибо была недавно в Эмсе.

До молебна я осматривал здешний государственный архив. Много редкого, исторического; древнейшая рукопись 763 года, разумеется, на пергамене: это даровая запись (Schenkung) монастырю Пипина-малого, майорадома. Она принадлежит не к здешнему собранию дипломов, но куплена бывшим герцогом со многими другими для преподавания в Иене дипломатики. Древнейший отечественный документ, Vaterlandische Urkunde, 944 года: король Оттон I дарит вассалу своему Белингу дачу, поместье. К записи привешена тяжелая восковая печать; подпись или монограм Оттона представляет две буквы О, из коих одна вверху строки, другая внизу, а по бокам их, с обеих сторон, находятся буквы Т, из чего и выходит Otto. Архивариус показал нам оригинальные рукописи главнейших евангелических реформаторов: связку писем Лютера, большею частию к тогдашним князьям и владетелям Германии. Первое из сих писем 1523 года, последнее 1545, следовательно, года за два до его кончины (1547). Рука твердая, как его характер. Лютер живал в Веймаре, и память его сохранилась еще в имени одной улицы, где было его жилище, Luthers-Gasse. Богослов Dewette, что ныне в Базеле, пользовался сим собранием писем Лютера; Mignet, не знающий по-немецки, выписал, чрез французского поверенного в делах, список с оных; но что он с ними сделает? обогатится ли сим сокровищем его "История реформации"? Почерк Лютера ясный; но какой сотрудник Минье разберет старинные немецкие рукописи! Другая, хотя и не столь толстая, связка писем Филиппа Меланхтона также к князьям немецким того времени. Имена других реформаторов, коих письма здесь: Major, Menius, Amsdorff, Spalatin, Justus Ionas. Сколько еще сокровищ для немецкой истории! Едва не стало Лютера, как Смалькальдская война загорелась, {10} и сто лет лилась кровь над его пеплом!

Другая любопытная связка в здешнем архиве состоит из переписки героев тридцатилетней войны: Фридриха Ульриха, Георга Брауншвейгского, герцога Лауенбургского; убийцы, как полагают, Густава Адольфа, фельдмаршала Густава Горна. В числе сих писем есть и французские, например Фридриха Вильгельма Кассельского; одно писано из Парижа о тогдашних происшествиях. Этот корреспондент подписался: votre tres humble serviteur, "que cognoissez". Тут же письма герцога Бернгарда, канцлера Оксенштирна. Шиллеру были известны сии бумаги, но прекрасную свою историю тридцатилетней войны черпал он не из неизвестных документов; только из одной здешней рукописи заимствовал он кровавую сцену в "Валенштейне".

Мы видели также переписку Максимилиана I с Фридрихом Мудрым, курфирстом Саксонским. Ранке для своей "Истории реформации", коей недавно вышли две первые части, не пользовался ею. В предисловии к ней он благодарит начальство здешних архивов, особливо общего архива, т. е. Веймарского и Готского (Саксонского дома, Эрнестиновой линии) за свободный доступ к его сокровищам. Он был здесь в 1837 году и уверяет, что для той эпохи в истории реформации, в которую Саксонский дом играл столь блистательную роль, нет богатее архива, как здешний. Ранке в пророческом предчувствии заключает предисловие своей истории словами, которые желал бы я произнести во услышание всех архивариусов _нашего времени_, но старинных правил придерживающихся, от Колпашного переулка до Липовой аллеи. "Ich sehe die Zeit kommen, - говорит историк папства и реформации, - wo wir die neuere Geschichte nicht mehr auf die Berichte selbst der gleichzeitigen Historicker, ausser in so weit Ihnen eine originale Kenntniss beiwohnte, geschweige denn auf die weiter abgeleiteten Bearbeitungen, zu grunden haben, sondern aus den Relationen der Augenzeugen und den achtesten, unmittelbarsten Urkunden aufbauen werden" ("Я вижу, что настает время, - говорит историк папства и реформации, - когда мы перестанем основывать новую историю и на повествованиях современных писателей - разве они представят нам оригинальное знание - не только что на сочинениях, еще более отходящих от этой цели, но будем созидать ее на сказаниях очевидцев и на истинных, непосредственных свидетельствах"). Утешительно было для меня читать то, что Ранке говорит о наших общих занятиях, о занятиях тех, коих некогда заклеймили названием _архивских крыс_. "Man bedauere den nicht, der sich mit diesen anscheinend trocknen Studien beschaftigt, und daruber den Genuss manches heiteren Tages versaumt. Es ist wahr, es sind todte Papiere, aber sie sind ein Residuum des Lebens, dessen Anschauung dem Geiste nach und nach aus ihnen emporsteigt" ("Не сожалейте о том, кто занимается этим, по наружности, сухим изучением, и от того лишает себя наслаждения многих светлых дней. Правда, эти бумаги мертвы, но в них - Residuum жизни, которой образ мало-помалу возникает из них"). И я находил новую жизнь в этих подвалах смерти, "in diesen Grabgewolben der Zeit" ("в этих гробовых сводах времени"), и тем более наслаждался, что, углубляясь в область прошедшего, я мог забывать _свое время_, "weil ich daruber", как говаривал Мюллер при Наполеоне, "meine Zeit meist vergessen konnte" ("Это заставляло меня забывать большую часть моего собственного времени"). Тени Петра, Екатерины и их колоссальных сподвижников рисовались предо мною. Происшествия двух эпох нашей и европейской истории мог я исследовать в самом их зародыше, планы политические и воинские в первоначальных их начертаниях, и указывать на истинных виновников новых судеб целой части света. _Легитимисты_ Франции не вправе винить Екатерину за равнодушие к судьбе Бурбонов. Словом и делом, советами и войсками шла она на помощь их; но слов они не послушались, войска пришли бы поздно для их спасения. Долго ли сии новые патенты на бессмертие, сии оправдательные документы в процессе, еще неконченном, будут оставаться под спудом для обвиняемых? Какая же надежда для слабых, для безгласных, и прежде нежели смерть положит хранение устам их?

Из архива зашел я опять к нашему священнику и снова рассматривал его небольшую, но избранную библиотеку. Я сообщу о некоторых книгах, кои, по мнению его, были бы очень полезны нашим духовным академиям, особливо по части еврейских и христианских древностей. Священник Сабинин с ученостию обширною и глубокою соединяет истинное христианское православие; пишет на русском о предметах высшего богословия; знает еврейский язык и словесность превосходно; следит за всеми новыми явлениями в церковной и богословской литературе; труды Гезениуса и других новейших гебраистов ему известны; тексты переводит он с оригинала и пользуется лучшими, новейшими и старыми комментаторами; отбрасывая лжемудрие, он избирает чистые толкования св. писания; предпочитает Неандеров Штраусам. Он читал мне прекрасное предисловие к переводу Иова, исполненное духа благочестия и глубокого знания библейских древностей. Он уже в Копенгагене занимался церковною и духовною литературою, и особенно еврейскою. Статьи его, хотя не всегда в полном виде, помещаются в "Христианском чтении", издаваемом нашею СПб. академиею (о состоянии иудеев в плену вавилонском, объяснение пророчества Ноева о будущей судьбе потомства его, и проч. и проч.). В Копенгагене имел он удобный случай познакомиться с исландскими сагами и написал об них несколько рассуждений. В Москве, при мне, получена была любопытная статья его он нашей древней истории, в Историческом обществе, коего он сделан корреспондентом, и в Журнале Министерства народного просвещения печатались статьи его, например 1837 года "О происхождении наименований боярин и болярин". Но любимая часть его - библейская филология. Павский был некогда его учителем, и едва ли не один мог бы быть совместником его на кафедру еврейских древностей в наших духовных академиях. Стефан Сабинин делает честь нашему духовенству и в ученой Германии - просвещением, благочестием, ученостию своею и какою-то благородною людскостию в обхождении. {11} Супруга его также очень образованная и умная женщина; девятеро детей цветут и радуют их. Старший сын издал уже на немецком первую часть повестей Пушкина, в 1840, с небольшою биографиею поэта и с письмом Жуковского о последних минутах его. {12} Это русское милое семейство с жадностию бросилось на мои русские новинки в литературе. Ах! нам, на чужбине - "и смрад отечества приятен". Но я привез и дельную, патриотическую "Оборону русских летописей" Буткова {13} и подарил ему статью того же автора о Шафарике.