Хроники новуса

Пятка не смогла смолчать:

— Заведет тебя к долгору и бросит. Зря за ним идешь.

Воробей даже не оглянулся. По нему было видно, что он не особо надеется на добрый исход, но не передумает. За эту неделю он не добыл ни медяка, я и то его в этом переплюнул, а во второй раз Угорь его не простит.

Мы молча вышли за городские ворота и побрели по замерзшим за ночь комьям. Я немного окреп, распрямился и, хоть ни капельки не потолстел, мог уже немало пройти за раз. Только вот я привык ходить по выглаженным каменным улочкам да по дощатым настилам, которые будто вырастали по осени из грязи, а тут изрядно разбитая телегами дорога, только успевай подымать колени повыше и переступать из колеи в колею да из рытвины в рытвину.

Умучавшись, мы перебрались на траву вдоль дороги. Там тоже было не гладко, под сухой травой не углядеть кочки да ямы. Так что не успели мы пройти и треть пути, как я начал задыхаться да спотыкаться. Пот лил ручьем и тут же прихватывался холодным ветром. Меня начало знобить, застучали зубы и посинели ногти на руках. Ступней я почти не ощущал, порой даже нарочно пинал какой-нибудь комок, чтоб что-нибудь почувствовать.

Воробей шел с угрюмым видом, то и дело озирался по сторонам да спрашивал, далеко ли еще идти. Я же понимал, что к полудню мы явно не доберемся, а значит, вернуться в город до темноты тоже не успеем. А я ведь не хотел вести его в мою деревню, думал, обойти стороной и вывести к лесу напрямик с дороги, а не через пастбище. Но, видать, не выйдет. Я первым свалюсь от усталости.

Когда мы перевалили за половину пути, я подобрал подходящую палку и заковылял с ней, как старый дед. Воробей тоже притомился. Не привык, видать, ходить вот так, подолгу и напрямик. В городе ведь как — покружится по площади или на людных улочках, стянет кошель, удерет подальше, а там можно и пересидеть, отдохнуть.

— Ты это… — вдруг заговорил Воробей, — на Пятку не злись. И много не думай, Угорь не из-за тебя взъелся. Не везет мне нынче. Вот как ухо оттяпали, так и не везет.

Он говорил рублено, часто втягивая воздух.

— Вырос я. Вдруг и не подобраться ни к кому. Только в ярмарочные дни да на казнях удается что-то. Хорошо, что я тебя спас. Может, древо Сфирры примет мою душу за это?

Я покосился на него, не зная, что сказать.

Пока я жил в доме попрошаек и воров, понял, что все они не особо задумываются о древе Сфирры и его наставлениях. Они не различают ни добра, ни зла. Точнее, различают, но по особому: всё, что им на пользу — благо, всё, что во вред — зло. Можно обокрасть умирающего старика, на его медяки наесться от пуза — и это будет добром. Они, как звереныши, случайно выучившиеся человеческой речи.

Если бы тогда не Воробей, а Пятка стянула у меня кошель, и потом мы бы встретились в таверне, она бы не стала улыбаться и мирно говорить со мной. Нет, она бы первой вскочила и оговорила меня перед всеми, наплела, что я вор, что насильник, что злоумышлял против бургомистра. Пятка бы не стала тащить меня с Веселой площади, а начала ломать пальцы, чтобы узнать, где обещанное серебро. Хотя нет, скорее всего, она попросту бы стащила медяки из схрона и всё. Ее умишко никогда не забегал вперед. Если можно получить малое прямо сейчас, она ни за что не погонится за большим. Наверное, потому она еще и жива.

Воробей отличался. Именно он собрал тех детей в кучу, запретил склоки и драки, заповедал, чтоб делились снедью и дровами. Добряк! И дурак. Почти такой же, как я.

— Говорят, что в деревне сытно живут. Не воруют друг у друга.

— Если б не забирали половину урожая, так было бы сытно, — ответил я. — Год на год не приходится. Когда хороший урожай, хватает всем, а когда плохой, так собак доедают.

— Хоть собаки есть… — криво усмехнулся Воробей. — В городе зимой многие мрут. От недоеда. От холода. От горячки. Или на Веселой площади. Подают хуже. Кошель тоже так просто не вытянуть — столько тряпок навертят, что и не понять, куда лезть. Хлеб дорожает. Хворост тоже.

Когда солнце изрядно перевалило на закатную сторону, показалась моя деревня. У меня к тому времени почти иссякли все силы. Каждый шаг давался через боль, снова заныли рубцы на спине, и рубаха стояла колом от пота. Воробей выглядел едва ли лучше. Обратный путь мы явно не выдюжим. И я свернул с основного тракта на дорогу, что вела к деревне.

— Теть Филора! — окликнул я свою бывшую соседку, что развешивала только что постиранные тряпки. — Теть Филора!

Она обернулась и нахмурилась, не признавая меня.

— Кто таков? Откуда мое имя знаешь?

Я замолчал, оглядывая свое бывшее хозяйство. Ту изгородь, что мы вместе с дядь Хартом убрали меж дворами, поставили заново, но чуть иначе. Теперь двор Харта стал пошире. Мой дом не выглядел заброшенным, изнутри вился дымок, квохтали куры, похрюкивали свиньи, коих решили не пускать по осени под нож.

— Кто там живет теперь? Кому отдали мой дом? — резко повернулся я к соседке.

— Лиор? — ее глаза расширились. — Это ты? Разве не помер? Говорили ж…

Тут она прикрыла рот обеими руками, присела и опрометью бросилась на зады.

В ответ на изумленный взгляд Воробья я мог лишь пожать плечами. Сам не понимал, что тут к чему. Неужто в деревне прознали о порке?

Из-за дома вышел дядька Харт, вытирая почерневшие от копоти руки, за ним семенила тетка Филора, испуганно прячась за его спиной.

Харт пристально посмотрел сначала на Воробья, потом на меня и кивнул на дверь, мол, заходи.

— Стол накрой, — коротко бросил он жене.

Мы подождали, пока тетка Филора расставит миски с остывшей кашей. С позволения мужа, она принесла и свежие свиные колбаски, закопченные в дыму, и кислого творогу, и твердого сыру, и кувшин молока. Наскоро замесила тесто и начала жарить лепешки. Я только и успевал сглатывать слюну, глядя на эдакое богатство. Воробей тоже не сводил взгляда со стола.

— Ешьте, — сказал Харт. — Сильно ты оголодал, Лиор, едва признал. У нас поговаривали, что ты помер, что плетьми забили в городе.

Я толком не слышал его слов, набросился на угощение. Я даже не жевал, а просто закидывал в рот куски и сразу проглатывал, потом поперхнулся, закашлялся, а как снова смог дышать, так опрокинул в себя целую кружку молока. Иссохший от недоеда живот принимал всё и требовал больше, еще больше еды. Вкус? Я его не замечал. Пусть хоть горелое или сырое дадут — смету всё.

Отвалился, лишь когда стол опустел. Осталась только одна лепешка. Я вообще лепешки попробовал или съел их, даже того не заметив? Воробей уже давно распустил веревки на портках и откинулся назад, уперевшись спиной в черные от сажи стены. Вот теперь можно и поговорить!

— Дядь Харт, чей теперь дом? Кто там живет?

Самым старшим ребенком Харта и Филоры была Мира, та самая сговоренная со мной девочка. То бишь, некого им было переселять в отдельный дом, дети еще не выросли.

— Веридов первенец.