Хроники новуса

Кто-то толкнул меня в плечо, и я по привычке схватился за грудь, проверяя, на месте ли мешочек с серебром.

— Уйди с дороги! — рявкнул мужик и отшвырнул меня в сторону.

Я поспешил отойти подальше. Это ведь тот же город, где меня месяц назад высекли. После пятидесяти плетей и парни покрепче не всегда выживают. А что, если меня заметят? Что, если узнают? Несмотря на теплые шерстяные вещи, меня охватил озноб. Я не стал выходить на саму площадь и направился к сиротскому дому.

Лишь прикрыв за собой дверь, я сумел выдохнуть и успокоиться.

— Снова приперся? — раздался мерзкий голосок Пятки.

— Я дал Воробью всё, что обещал, — ответил я и вгляделся в полумрак комнаты.

Девчонка сидела в своем углу одна, остальные еще не вернулись с ежедневного промысла. Я не особо удивился: плакальщицы обычно выходили под вечер, когда люди шли после трудов домой или покидали кабаки.

— И что? Долг вернул, так теперь новый наедать будешь? Мы не кроты, задаром не кормим!

Кротами здесь называли хранителей корней. Иногда мне казалось, что окаянники нарочно придумывали замены для обычных слов: чтоб никто их не понимал. Не древо Сфирры, а коряга или белая коряга, не хранители корней, а кроты, не виселица, а вдова на деревянной ноге… Поначалу я не всегда догадывался, о чем говорили ребята, но понемногу привык. За месяц, что валялся без сил, чего только не наслушался.

— У меня есть деньги, — буркнул я.

— Чернушки или блестяшки? На зиму хватит? А крыто кому платить будешь?

Чернушки — медные монеты, блестяшки — серебряные. Но почему я вообще должен кому-то платить крыто? Я же не ворую и не выпрашиваю милостыню. Я так и спросил у Пятки.

— Спишь под нашей крышей, а крыто платить не хочешь?

Девчонка вышла из угла, и я увидел, что ей неслабо досталось в последние дни. Она могла шевелить лишь правым уголком рта, слева у нее всё было разбито, глаз полностью заплыл, а еще она странно придерживала левую руку. Неужто сломала?

— Думаешь, почему нас не выгнали? Почему не отобрали дом? Почему дают жить самим вот так легко? — зарычала она на меня. — Мы даем крыто Угрю, Смазлу и Вдове. Другие знаешь как живут? Не знаешь! Если б не Воробей, мы бы давно сдохли! Слюнтяй бесхребетный! Всякий раз тащит в дом какую-то дрянь!

Я и впрямь не задумывался, почему под одной крышей собрались и попрошайки, и плакальщицы, и воришки. Судя по всему, это была затея Воробья. Но сейчас меня тревожило вовсе не это.

— Кто тебя так? Что с рукой?

Пятка тут же отвернулась.

— Будто я знаю! Гнилюк какой-то. С виду снежок снежком, а как на него рвачи прыгнули, так сразу заломил мне руку. Скумекал, урод долгорский, что мы в сговоре. Рвачи деру дали. Еле умолила, чтоб отпустил.

Она всхлипнула:

— Как я теперь выйду? Как Вдове крыто отдам? — и тут же вызверилась: — А еще тебя кормить!

Я растерялся. Неужто Пятка плакать умеет? Не для дела, а так, по правде? Вот чудеса!

— Видела, что Воробей принес? — вспомнил я о снеди, что надавала тетка Филора. — Зерно, колбасы, капуста… Это всё от меня! Я отсиживаться не буду, подыщу что-нибудь.

— Чтобы с тебя второй раз шкуру спустили? Что ты можешь, кроме как за крысоловом бегать? Разве что в плакальщицы пойдешь вместо меня!

— Нет! Я…

А что я? Цеховые меня не брали. Снова бегать и хвататься за мелкие дела, как было с торговцем шерстью? Ну уж нет. Чтобы снова не заплатили, а потом еще и стражников натравили? Хватит! Уже попробовал. В деревню хода больше нет. В попрошайки либо поздно, либо рано, да и ног у меня многовато для этого ремесла. Для воровского дела я не гожусь.

— Может, в переульщики… — неуверенно сказал я.

— Ахахаха, — рассмеялась Пятка, но почти сразу скривилась от боли и схватилась за левую щеку. — Переульщик? Ты? Да ты даже крысу не напугаешь! А в драке я тебя одной рукой уделаю.

— Нет, правда! Я, наверное, смогу!

Пятка снова захрюкала и уползла обратно в угол. Видать, ей дурно стало, иначе бы она так просто не ушла, сначала бы поиздевалась надо мной всласть.

Я же занялся иным: выскреб место, где обычно спал, выкинул провонявшую кровью и мочой подстилку, сжег подгнившую солому, сбегал за свежей охапкой, расстелил одеяло от тетки Филоры. Надо поговорить с Воробьем. Может, он что подскажет.

* * *

— Чушь не пори! — сказал Воробей. — Если схватят, одним ухом не отделаешься! Переульщиков сразу вешают.

— Если схватят, — уточнил я.

— Схватят! И повесят! Из петли я тебя не вытащу. Знаю, что ты не всё серебро отдал. Вот и живи на то, что есть, а после дня Пробуждения отыщешь себе место.

Место! Оно уже было, пока кто-то не отдал за бесценок печать культа! Но Воробей наотрез отказался знакомить меня с Угрем и всем остальным в доме запретил. Чудной он парень. Будто я в переульщики просто так собрался. Сейчас голодная смерть мне не грозила, но нужно как-то вернуть ту печать, иначе не смогу пробраться в культ, а если не смогу туда попасть, то что тогда вообще делать? Теперь у меня нет ни дома, ни земли, серебро рано или поздно кончится… Мои прежние чаяния о сытой жизни новусов изрядно поистрепались, но я пока не забыл о них.

На следующий день я обошел весь город, заглянул во все проулки возле кабаков и таверн, и едва начало темнеть, засел в одном из них, еле дыша от страха.

— Гони кошель, — бормотал я себе под нос. — Гони кошель. Выпрыгнуть и сказать: «Гони кошель».

От чего-то свело живот, жуть как захотелось облегчиться. Я думал, что перетерплю, но прижимало всё сильнее и сильнее. Пришлось встать, развязать веревку на портках и пустить струю. И, как назло, кто-то зашел в проулок, остановился чуть поодаль и с кряхтением присоединился ко мне. Я поскорее доделал дело, кое-как завязал узел и тоненько пропищал:

— Кони гошель!

— А? Ты че-то сказал? — отозвался пьяный мужик.

Он все еще продолжал журчать, и я растерялся. Как быть? Подождать, пока закончит, или сразу наброситься? Да и как набрасываться-то? Просто ударить кулаком? Пока я размышлял, журчание прекратилось.

— Кошель! Кошель давай! — чуть увереннее сказал я. — Монеты есть?

— Ты че, грабить меня вздумал? — удивился пьянчуга. — Я ж тебя одним пальцем…

И тут я ударил. Вслепую, как попало и даже не со всей силы, но этого хватило, чтоб мужик упал. Он разразился громкой бранью, проклиная меня, мою мать и всю мою родню, попытался встать, но оскользнулся и шлепнулся снова. Как быть? Он и не думал отдавать монеты. Значит, надо забрать их самому. Я потянулся к его поясу, чтобы нащупать кошель, но выпивоха цепко ухватил меня за руку и дернул, от чего я не удержался на ногах и повалился на него. До чего крепкая хватка! Будто клещами запястье стиснули. Я и так и сяк выкручивался, но не мог освободиться.

Как-то всё шло не так!

Мы барахтались в грязи. Он никак не мог подняться, я — вырваться. Не грабеж, а крысиная возня! И это злило. Хватит! Я ударил свободной рукой куда-то ему в бок, еще раз и еще, потом встал на колени и выдернул-таки руку.

— Да заткнись уже! — рявкнул я и ударил снова.

Мужик притих. Я наскоро ощупал его пояс — кошеля нет, проверил за пазухой — ничего. У него даже шапки не было! Тогда я стащил башмаки и ушел.

Чуть отдышавшись, я проверил добычу — самые обычные растоптанные башмаки. Такие у Ткачихи за десять медяков можно взять. Вот только кому их продать? Кто их купит? И почему у того мужика не оказалось ни одной монеты? Может, он их пропил? Да точно пропил! Вместе с шапкой!