Хрустальная сосна

Потому что Тамарка ко мне в отдел постоянно таскается. До сих пор. Втюрилась, что ли?

–  А ты что?

–  А я… Понимаешь, какое дело - я ведь знаю прекрасно, что Светка в тысячу раз лучше. Но… Но как Тамарка придет, вспомню, что в колхозе было - и не могу от нее отказаться. И опять все начинается… И так без конца…

–  Да, дела, - сочувственно сказал я.
– Запутался ты в своих бабах, я вижу…

–  Знаешь, Жень…- Геныч в очередной раз вздохнул.
– Я, наверное, вообще из института уйду.

–  Куда?
– быстро спросил я, потому что эта тема с некоторых пор стала для меня животрепещущей.

–  Да водилой куда-нибудь. В какой-нибудь УПАТ, на автобусе буду шоферить… У меня ведь автотранспортный техникум закончен, права, правда, только бэ-сэ… Просто я не по распределению пошел, а сюда устроился: место непыльное было.

–  Да уж, непыльное, - согласился я, подумав о своей искалеченной руке.

–  А так переучусь на другой класс - на автобусе заработки побольше будут.

–  И это тоже так, - подтвердил я, снова думая о своем.

*-*

Мысль о новой работе - точнее, о том, где и как ее искать, грызла меня теперь постоянно. Не отпускала даже ночью, когда я просыпался и лежал в черной пустой квартире, глядя в потолок. Я бесконечно перебирал возможности найти работу с моим образованием.

Я был инженером, но сейчас фактически перестал им быть. Потому что вспомнил, чем занимался на работе. НИИ разрабатывал новые изделия. Сектор за сектором, отдел за отделом, каждый вкладывал свое. Наш сектор занимался в основном сдачей готовых технологических чертежей. Он был маленьким, поскольку вырос в свое время из группы. И так получилось, что самые ответственные сдаточные задания всегда поручали мне, в этом Виолетта не грешила против правды. Потому что начальник делал вид, будто занят наукой, пишет некую монографию, и ему было не до прозаических чертежей. У Мироненко, который занимал должность старшего инженера, давно уже висел свой прибор и он по сути вел отдельную тему. Сашка и Витек истинно бегали на подхвате. И получалось, что основным работником в самом деле был я.

Был, потому что умел хорошо делать чертежи. Но зато другого не делал, после института ничему так и не научился. Теперь было ясно, что чертить я больше не смогу. То есть весь мой профессиональный опыт, наработанный тут за два года, шел псу под хвост. Генычу предстоял гораздо более легкий путь. И не потому, что он оставался здоровым - его специальность была востребована и он мог устроиться на работу водителем в любой момент. Я, конечно, кое-что знал. Чисто теоретически. Сопромат, например. Теорию машин и механизмов, физику с математикой немного, еще кое-что. Но куда можно было приткнуть мои знания, чтоб извлекать из них пользу?

Конечно, я мог уйти в систему образования. Я понаслышке знал от мамы, что в школах постоянная нехватка учителей математики. И пусть у меня нет специального диплома, но наверняка на это закрыли бы глаза, тем более, что мужчин в школе не хватало принципиально. Но я вспоминал отца - и понимал, что в школу не пойду ни при каких условиях. Мог я устроиться и не совсем по специальности, или даже туда, где специальности не требуется вовсе.

В техническую библиотеку, на почту, во вневедомственую охрану… Но это означало смерть. Полный отказ от перспектив, от удовлетворения скромного желания не просто получать деньги, чтоб не умереть с голода, а делать какое-то дело, которое приносило бы удовольствие. Радость жизни и перспективу.

Я знал, что огромная масса людей ходит на ненавистную работу только из-за зарплаты. Но мне было всего двадцать пять лет. И ставить на себе крест прямо сейчас не хотелось. Было страшно, обидно и безысходно.

И самое главное, я не имел никого, с кем поделиться мыслями, рассказать о сомнениях и попросить если не совета, то хотя бы каких-то предложений.

Родители отпадали, поскольку отец уже давно не представлял в моих глазах серьезного советчика а перед мамой я вынужден был постоянно держать позицию активной обороны. И ни в коем случае не мог оказаться перед ней растерянным и просящим моральной помощи - что постоянно и без сомнений делали мои ровесники. Друзей у меня тоже не осталось.

Раньше они вроде были; меня с моей гитарой всегда звали в любую компанию, несколько раз приглашали даже к Инне на работу, для увеселения вечеров. Теперь я сошел с дистанции - и не знаю как, но люди словно прознали о моем несчастье, и вокруг образовался вакуум. Я иногда общался со Славкой, но и он был не советчик; я почему-то полностью потерял уважение в нему и уже не мог воспринимать серьезно. И я жил наедине с собой, не зная, что делать дальше.

Я вернулся в нашу комнату и сел за свои каракули.

–  Евгений Александрович!
– раздался из-за шкафа серебряный голосок Виолетты.
– Не хотите выпить кофейку после обеда? Начальник поднял голову, и я поймал его настороженный взгляд. Я мгновенно понял ход его мыслей. Если я соглашусь выпить кофе с Виолеттой - само приглашение уже было достаточным событием!
– значит, объединяюсь с нею в блок. А раз с ней, то против него. Но я уже чувствовал себя вне этого сектора. Я знал, что долго мне тут не работать. И было все равно, что подумает начальник. И даже захотелось позлить его подозрениями.

–  Хочу!
– бодро откликнулся я и проследовал за шкаф.

*-*

С этого дня я стал пить кофе с Виолеттой каждый день. Я видел, как злятся по этому поводу начальник и Мироненко, и это приносило мне тихую, черную радость.

Чтоб не чувствовать себя нахлебником, я купил в магазине коробку кофе и принес на работу.

Мы стали устраивать настоящие кофейные оргии. Пили уже не только после обеда, но и утром, и позже, перед концом рабочего дня. Кофейные запахи витали по комнате, возбуждая всех. Однажды, сидя с Виолеттой, я услышал. как Мироненко пробурчал насчет того, что кофейный запах мешает ему работать.

–  Ну это вы уж через край хватили, Юрий Степанович, - громко ответил я из-за шкафа.
– Всем известно, что кофе тонизирует, так что от запаха работоспособность может только повыситься.

Мироненко не ответил, и я продолжал совсем нагло:

–  Ну, а если кому-то все-таки мешает, то ведь можно и респиратор купить…

Виолетта прыснула, парни захохотали, даже начальник одобрительно хмыкнул. Мироненко вполголоса ответил что-то резкое, и по тону я понял, что он взбешен не на шутку. Я знал, что он имеет вес в нашем секторе и является вторым человеком после начальника, и от него в какой-то мере тоже зависит моя судьба. Но уже не мог остановиться. Я даже вышел из-за шкафа с аппетитно дымящейся чашкой в руках и, помня его ненавистное отношение к бальным танцам, стал рассказывать Рогожникову, как красиво и грациозно танцевал в колхозе Лавров, и что я сам жалею, что этого не умею, а учиться поздно, но что за мужчина, который не умеет танцевать, и так далее. Витьку это было до лампочки. Зато Мироненко прямо-таки кипел злым раздражением. А Саша слушал и, как ни странно, не перебивал. Ему, кажется, льстила моя похвала.

Зачем я злил и Мироненко, и начальника? Я и сам не знал. Просто меня охватила злоба - на всех и на все. Мне хотелось сорвать эту злость и было абсолютно наплевать на последствия.

*-*

Наши отношения с Виолеттой, начавшиеся случайно, развивались с такой скоростью, что трудно было даже предполагать, какой высшей точки они достигнут.

Мы не просто постоянно пили кофе. Каждый день я сидел у нее за шкафом: я ведь давно уже понял, что начальник не даст мне нормальной работы, а будет загружать всякой чепухой, пока я сам не уйду. И я не жалел времени. Она тоже к концу года была не слишком загружена переводами.