Хрустальный шар
Шрифт:
I. Ночная бабочка
Крылья ночницы из фиолетовой краски и грозы.
Под крыльями пушистый ветер.
Весь этот свет – это темнота, надетая на сладкий шарик света.
Это гора лилового воздуха.
II. Бабочка
Бабочка расцветает на светлом воздушном стебле.
В витраж ее крыльев вправлены зыбко
Небесная королева, лики святых, отрок со скрипкой
И самое алое сердце. Память-улыбка.
III. Гусеница
Свободно плывет гладью зеленых листьев,
Чертит карту дороги серебристой
Из головы хлещет шелк. Прежде чем кокон приснится,
Окружающий мир становится то короче вдруг, то длинней.
IV. Пчела
Несома серебряной музычкой, ты воздуха желтый взрез,
Мед вперемежку с ядом. Мак черен, а меж
Землей и воздухом – луг. В грань призматических глаз
стеклянная ворвалась лазурь.
V. Жук-могильщик
Жук – это бронзовый сгусток. Жук – это медный щит.
Это триарий, закованный в рогатые куцые латы.
Вкатывает шарик навоза, как планету в лазурь,
и заглядываясь на пылкое солнце в полуденной звени
слепляет прах с прахом. Сам Бог, что ли,
Стеснил дыханье в глине? Res ad triarios venit [174] .
174
Дело доходит до триариев (лат.); триарии – отборные воины римской армии, вступавшие в бой в самую трудную минуту.
Кода
Небо торчит в черноземе. Так пузырь голубой
Тем и жив в глыбе лавы, что его там нет.
Так в мире, обозначенном плоскостью световой,
Мрак – голод солнца, а жизнь – терпенье.
* * *
1
Всегда была в отдаленье. Как птицы и дети.
Отчизна была повсюду, где есть место любви.
Теперь я должен быть прям и исполнен смерти,
Как кусок железа, который ее убил.
2
Марии
Ясноглазая девочка так одиноко прекрасна,
Каждый погибший миг заново создавая,
Не улыбнешься, читая эти слова, чужая:
Ты молчанье стиха, моей крови бесстрастность.
Кто увидел тебя в вечернем саду, словно отзвук
Собственных мыслей, мечтаний безмолвных;
Темнота не погасит улыбки твоей. Не на звездах
Моя вечная родина, а в твоих ладонях.
Любовное письмо
Вечер. Ветром выдут
Горизонт стеклянный
С брюшком златым, румяным.
В окне каштан завязывает
Узелками побеги,
Чтобы запомнить: весна.
Мушка на черных ресничках
Пробегает листок бумаги,
За стеной играют на скрипке,
Как если б сказали: ночь.
Кто-то в доме напротив
Зажжет окно, как звезду,
Выжидающую одиноко —
Кто-то хотел бы словом,
Словно ладонью, накрыть
Весь мир, как малую мушку.
Но ближе всего шелест
Крови, она в виски,
Как за последней стеной,
Бьет, чтобы помнил.
Уже звезда моя первая
Расплылась серебряным пятнышком —
Вглядываясь, теряешь.
Коротенький сон приходит,
Словно к ребенку,
И в нем лишь одно слово:
Любовь или смерть – кто знает?
Может быть, просто
сумрак,Может быть, кровь смолкла,
Может, ладонь – как затаенное дыханье.
Был сон цвета твоих глаз.
Короткие стихи
I
Видит вечер, что дети уснули,
Подложил румяный сон под подушку,
Стал настраивать лады ульев,
Колобродить в пустых ракушках.
Сняла ночь звездочку, а та золотая,
Сменяла звездочку на трели звучные,
А сон удалился в лес, напевая,
И там подкручивал скрипичные ключики.
II
Таращился лиловый месяц
Подбитым глазом в звездный пух,
Пока вдруг, не узревши землю,
Надвинул облако на темя
И серебро развесил оплеух.
Хозяин облаков неистовый
Листву, как книги, перелистывал,
Где вписан жребий роковой.
Дорожку непрямую стлал
И звезд узоры вырезал.
А там в дубовое дупло
Животик воздуха – в тепло —
Втянулся спать и так повис,
Как нетопырь макушкой вниз.
Valse triste [175]
Белыми пальцами звуков
Тишины не поправишь.
Складываю из черных клавиш
Серебряное письмо.
С каждым звуком все резче
Вижу твой свет далече,
Глаз на ветру твоих след.
В танце фигурки порхают,
Но басы заедает,
Звоночки сходят на нет.
Играю полет акварелей,
Заброшенных кладбищ полынь
И вижу дорог полевую теплынь,
Мелодия – абрис твой белый.
175
Грустный вальс (фр.).
Мне слышится голос твой.
Вечер в окнах голубое свертывает,
Смешивая музыку с каждой большой звездой.
Как сквозь стену пройду сквозь аккорды
И встречусь с тишиной и тобой.
Мертвым
Не пустыня, но иссохшее лежбище молний,
Свалка мертвых туч, горл клочья.
Наверху небо разодранной книгой,
Внизу – кровь и почва.
Я тот, кто видит сосуд, воздвигающийся…
Я тот, кто видит сосуд, воздвигающийся
Из ваших жестов и мыслей, а край сосуда
Бледней лепестков золота – мое одиночество.
Не могу рассказать всего, что должно быть рассказано,
Не могу писать так тонко, как по небу безлистое дерево,
Вижу лишь зеленые тропы унесенной ветром листвы,
Только касаюсь завитков рассыпанных раковин,
Слышу лишь шепот темных сердечек мака,
Но большего надо. Они этого хотят, мертвые.
В глуби жемчужных минут,
В глуби бледноцветущих дней,
В глубине лет, осыпавшихся с маятников,
Созревали камни.
Купола возникали из терпенья, как яблоки,
Каждый придел – родниковый, готичный —
В лепестках свода таил улыбку Моны Лизы.
Так века застывали в музыке под рельефами облаков,
Так любовь запечатлевала в камне образ человека:
Храм.
Потом возводились башни собора,
Неф святого Яна, плывущий сквозь огонь и время,
Разбитыми ребрами борющийся