Хуже войны

– Ясно…, - понимающе протянул капитан. – Ну, и когда ждать полк, Вить?

Чепига улыбнулся.

– Колонна уже перешла перевал, через час будет здесь.

Корытов нахлобучил кепку на голову.

– Тогда пора на КПП! Встречать Фоменко!

...Когда в коридоре стихли его шаги, Маничев осторожно присел на краешек стола.

– Каждый раз Рокфеллер встречает Фому. Чепига рассеянно пожал плечами.
– Друзья...

– Два сапога пара. Оба холостяки. И тому, и другому под сорок. И оба – «пятнадцатилетние» капитаны. Пятнадцать лет в одном звании!

– А ну спрыгни со стола, - сквозь зубы процедил Чепига.

Маничев встал и, надув губы, отошел в сторону.

– Ты чего?

– Рокфеллер тебя с «губы» вытащил, а ты...

– Да я против Рокфеллера ничего не имею, он классный мужик, - заговорил лейтенант извиняющимся голосом.
– Но ведь сам виноват, что на пенсию так и уйдет капитаном.

– Думаешь, Корытов от этого страдает? Хоть генералом его сделай, хоть в рядовые разжалуй - для Рокфеллера это не главное.

– Что же тогда для него главное?

– Чтоб такие, как ты, не переводились!

Начальник строевой части зевнул.

– Ну все, вали отсюда. У меня дел по горло.

– Валю-валю. Разрешите идти?

Маничев, ёрничая, щелкнул каблуками и исчез за дверью.

4.

Утро было прохладным, и Корытов пожалел, что не надел бушлата.

Он прохаживался вдоль ворот КПП, время от времени останавливаясь и прислушиваясь к гулу, который доносился издалека.

...В полку все звали его за глаза Рокфеллером. Столь громкое прозвище Корытов, у которого редко водились лишние деньги, получил потому, что занимал должность начальника финансовой службы и уже давно привык смотреть на пачки купюр любого достоинства, как школьный учитель - на стопки ученических тетрадок.

Никогда не выезжая на боевые, Корытов, на чем свет стоит, клял командира полка полковника Тодорова, который строго-настрого запретил брать его на войну, и мучительно переживал свое вынужденное сидение в штабе. Дабы его не называли тыловой крысой и видели, что жизнь начфина тоже может подвергаться опасности, он ежедневно носил на боку пистолет Стечкина в огромной деревянной кобуре.

Но посмеивались над Рокфеллером не только из-за нелепого оружия, с которым он, как говорили, не расставался, даже ложась в постель.

Во всем полку невозможно было найти человека, видевшего капитана трезвым.

Начинал Корытов пить с самого утра. Кое-как выстояв с больной головой на построении офицеров управления, он, семеня короткими ножками, забегал в штаб, запирал изнутри дверь своего кабинета и открывал несгораемый сейф, в котором всегда хранилась бутылка спирта. Выпивая полстакана, начфин излечивался и приступал к выполнению служебных обязанностей. Он быстро расправлялся с финансовой отчетностью, а когда машинистка Эллочка, по обыкновению с утра заглянув к нему в кабинет, хихикала: «Опять от вас благородные запахи, Евгений Иванович», - грустно улыбался, показывая желтые, прокуренные зубы, и вздыхал:

– Понимаешь, пока не тяпну - цифры перед глазами разбегаются.

К обеду Евгения Ивановича порядком развозило, но, найдя в себе силы, он брел в офицерскую столовую, ел и шел в модуль отсыпаться. За обеденный перерыв начфин малость приходил в себя и снова шел в штаб, где исправно корпел над бумагами и принимал посетителей. Но когда, наконец, заканчивался рабочий день...

Утренние запасы спирта подходили к концу, и капитан шел на поклон к начальнику службы горюче-смазочных материалов, который жил в комнате напротив. Как он уламывал славившегося своей скупостью капитана Давыдова, оставалось загадкой, но спирт неизменно появлялся, и через пару часов Корытов успевал накачаться так, что начинал буянить.

При этом он не имел привычки лезть в драку или крушить мебель.

Рокфеллер любил орать.

Сперва он занимал позицию в давно облюбованном месте для публичных выступлений — умывальнике, — и, надрывая глотку, вопил:

– Да я один любой духовский караван р-р-разгоню!!!

Затем Евгений Иванович выходил в коридор, где и начиналась главная часть представления.

Покачиваясь, Рокфеллер добирался до комнаты, где жил секретарь парткома полка подполковник Поташов, останавливался у двери и проникновенно вопрошал:

– Люди! Хотите, я скажу вам, кто самый ...уёвый подполковник в сороковой армии?!

Не получая ответа, Корытов икал, сокрушенно качал головой и грустно вздыхал.

– Не хотите и ладно...

Но тут же вновь вскидывал голову.

– А я все равно скажу, скажу!

Унимать буянившего Евгения Ивановича никто не пытался. Знали, что Рокфеллер не вышел ростом, но подбрасывал и ловил на лету двухпудовую гирю. Знали и то, что, наоравшись вволю, Корытов рано или поздно уймется.

Тем более к тому, что он кричал под дверью Поташова, многие искренне присоединили бы и свои голоса.

Ко всеобщему удивлению, ни разу не отплатил Корытову за наносимые почти ежедневно оскорбления и сам Поташов.

Не удивлялся только Рокфеллер, зная, почему до сих пор избежал вызова на партком и не лишился партийного билета.

Секретарь боялся его, запойного капитана, считавшего уже месяцы до пенсии.

Дотошно вникая в исполнительные листы и просматривая все расчетные книжки, Корытов знал то, о чем в полку даже не смели подозревать: Поташов платил алименты матери.

Несколько лет назад, когда подполковник служил еще в Союзе, она подала на единственного сына в суд. Крохотной пенсии одинокой старой женщине не хватало. Мать писала сыну, просила помочь. Тот отмалчивался... Когда в часть, где служил тогда Поташов, пришло решение народного суда, обязавшего его платить алименты, секретарь парткома не лишился своей должности лишь благодаря честолюбию молодого командира, который выводил отсталый полк в передовые и не пожелал предавать дело огласке.

Если бы здесь, в Афганистане, узнали об этой позорной странице в биографии секретаря, в ближайшую отчетно-выборную кампанию его бы с треском «прокатили». Но единственный человек, приоткрывший эту страницу, молчал. Хотя и вовсе не из-за страха лишиться индульгенции Поташова на отпущение всех запойных грехов. Просто бить кого угодно - даже заклятого врага - в слабое место Корытов считал величайшей мерзостью.

...В заключение представления, оставив секретаря в покое, Евгений Иванович плелся к комнате старшего лейтенанта Чепиги, и, колотя в дверь ногами, со слезой в голосе просил:

– Витёк, поехали на «боевые», родной!

После этого крика души силы окончательно оставляли Корытова. Он, кряхтя, садился прямо на пол и засыпал.

Заслышав под дверью знакомый храп, Чепига выходил в коридор, волоком затаскивал Евгения Ивановича в его комнату и бросал на кровать.

Наутро Корытова съедал стыд.

Заходя в умывальник, он старался не встречаться взглядами с офицерами модуля и не глядеть на писсуар, в который блевал намедни. Офицерское же сообщество по традиции делало вид, что ничего не произошло. Подобные дебоши были здесь на счету почти у каждого и великодушно прощались всем.