Хьюстон, у нас проблема

– Но ты же сама сказала, что это ничего не значит… один раз… – говорю я тихо, потому что и правда ничего не понимаю.

– Да ты только послушай себя! – она краснеет от злости и смотрит на меня с настоящей ненавистью. – Один раз! Да это было единственное, что я могла сказать, чтобы остаться рядом с тобой! Ты ведь даже ездил со мной к моим родителям!

* * *

Я вспоминаю эту поездку на моем старом «Форде», мы ехали через всю Польшу, часов, наверно, десять, остановились в «ТИР де Люкс», там за четыре пятьдесят съели потрясающую рульку, потом искали мастерскую, потому что пробили колесо, Алина спала на заднем сиденье…

Ее родители?

Костистая, сухая, мелкая женщина, которая все время суетилась, пытаясь нас накормить, а на столе стояли пять видов колбас, сало, изумительные пироги, специально испеченные по случаю нашего приезда и густо посыпанные шкварками, мы были не голодны, а она жарила лук и не присела ни на минуту.

Отец Алины откупорил пол-литра, пил со мной, хотя я и не хотел пить, но отказаться было неудобно.

Потом он водил меня по усадьбе, показывал хозяйство: как раз отелилась корова, маленький теленок качался на тоненьких ножках, а он хлопал корову по мощному заду: молодец, молодец, Красуля. В хлеву было жарко и влажно, Алина была слегка пьяна, а я был в полнейшем восторге, думал, что такое только в кино бывает, сценография, как из «Холопов».

Ее отец покрикивал, командовал и матерью, и дочерью, но все-таки мне все это ужасно понравилось. Этакий Борына.

Меня вывели в поля, солнце садилось, кукуруза дозревала, высокая и буйная.

– Это мое, – говорил он, обводя поле рукой. – Это наследство. Хотели взять в аренду – но разве не свое будешь беречь? Картошка у меня вот такая! – он сжимал обе руки в замок. – Мать, а ну иди сюда!

И мать Алины бежала, вытирая руки о фартук.

– А ну покажи Иеремиашу свинарник! К праздникам будем забивать. Ветчина будет отличная, а кровянку возьмете в город… Вы-то артист, это понятно, – в голосе его звучало что-то вроде снисходительности, – но Алинка-то выучится, и у ней все будет хорошо. Это все для нее – образование-то недешево обходится. И вы бы тоже нашли себе какую-нибудь настоящую работу. Дочка-то моя будет директором, она учится как следует, у нее будущее…

Алина делала мне знаки молчать, но я и без этого понимал, что нужно молчать и кивать. Она, конечно, училась как следует, но целыми днями вертелась около киностудии, очень любила кино. И хорошо знала, кем будет.

И свою мечту она исполнила.

* * *

– Ну да, ездили, но ведь…

– А ты думал, это так, ерунда? Что ты просто насладишься фольклором – и все? А ведь это не фольклор – это моя жизнь, Иеремиаш! У отца тяжелая рука – это мы обе с матерью на своей шкуре испытали. Я тебя впустила в свою жизнь, я думала, что ты что-нибудь поймешь, а ты… ты решил, что это такая познавательная краеведческая экскурсия!

– А как я должен был это воспринимать? Ты же просила меня отвезти телевизор, не помнишь?

Я вообще-то не то хотел сказать. Я вдруг понял, что она не может иначе. И никогда не могла. И поэтому она там, где есть, и достигла того, чего хотела.

– Да это же был предлог, неужели ты не понял?!! Ведь ты же вроде не похож на идиота. Люди на селе воспринимают жизнь очень серьезно. Мать мне все время говорила, что терпением я могу добиться своего. И я ей поверила!

– Своего?

– Никто не подходит тебе лучше, чем я, – голос у нее изменился. – А ты был для меня всем. Я помню, как ты меня обнял после съемок, как мы стояли на площадке и сколько у тебя в глазах было радости…

И я это помню. Хотя это было тысячу лет назад. И озеро помню, и деревянную, покосившуюся площадку. После последнего хлопка всех всегда охватывает эйфория. И мы все скакали, прыгали, обнимались и благодарили друг друга, извинялись за все, как обычно, – так бывает всегда, когда заканчиваются съемки.

А Алина восприняла это как что-то особенное? Иначе? Мы поэтому и оказались в постели?

– На меня никто никогда так не смотрел. Я знала, что у нас общие планы, общие интересы, что это будет совсем другая жизнь, а не только работа и работа, и крики, и подгоняния… – теперь она жаловалась, как маленький ребенок.

Я смотрел на Алину – и видел несчастную маленькую девочку, которая мечтала о принце, о любви, о счастье. И олицетворением этой мечты стал для нее я.

Но теперь-то – теперь она была взрослой женщиной, которая в погоне за какой-то иллюзией, не задумываясь, пойдет по трупам.

Конечно, я многого не видел и не понимал. Но ведь и она была слепой и глухой по отношению к другим.

Нет, я не чувствовал себя виноватым.

В каком-то смысле я ее понимал.

И мне было ее очень жаль.

Но я не хотел иметь с ней ничего общего. Никогда больше.

Я отодвинул тарелку с нетронутым кроликом. У Алины глаза наполнились слезами. И мне действительно было ее очень жаль.

– Что, что у Марты было такого, чего не было у меня?

– Я, – сказал я и встал из-за столика. – Я думал, что мы друзья, Алина. Но мы никогда не были друзьями, оказывается. А жаль.

– Не уходи, Иеремиаш, – прошептала она, и в ее голосе звучала такая мольба, что мне стало не по себе.

Я не ненавидел ее. Она была несчастная, глупая, запутавшаяся девочка.

Но я не был в этом виноват.

Я чувствовал нежелание общаться с ней, я не хотел иметь с ней ничего общего. Я никогда ее не бросал – потому что мы никогда не были вместе.

– Мне неприятно, – сказал я, вынул сотню и положил на стол. Наверно, кролик, которого я не буду есть, стоит примерно столько.

Я прошел мимо нее, она схватила меня за локоть – сильно схватила, не как женщина, скорее мужской хваткой.

– Нет, ты не можешь так уйти, я тебе отомщу, у меня есть возможности, связи, ты даже понятия не имеешь, что я могу…

– Это твое дело.

– Ты дурак! Дурак! И это ты сам так относился к своей девушке, не я, это ты сам виноват! Не я, ты сам!!!

Я вырвался из ее рук.

– Я тебе отомщу, ты еще меня не знаешь, один раз тебе удалось, но не думай, что это надолго… А я могла бы, могла бы все для тебя… у тебя было бы все, что только захочешь…

Я уже был у дверей, повернулся и взглянул на нее: она сидела за столиком, выпрямившись, яркая, цветная – и я понял, какую именно птицу она мне напоминает: Pitohui dichrous. Двуцветного питоху.

На свете вообще существует только два вида ядовитых птиц. И это один из них. Оба, и двуцветный пихоту, и ифрита ковальди, живут в Папуа – Новой Гвинее. О смертельной опасности они предупреждают при помощи своего яркого, блестящего оперения. Яд у них находится во всем теле, а самая большая его концентрация – в коже и перьях. И от этого яда не существует противоядия, это тот же яд, которым начинен японский деликатес – рыба фугу. Этот яд очень быстро распространяется в организме и приводит к практически мгновенному параличу и смерти.