И на Солнце бывает Весна

– Спасибо, - все же ответил я и зашагал к себе.

– Да не за что, новичок, - и он пошел, забыв обо мне, по дороге сворачивая и здороваясь то с одними, то с другими обитателями дач.

На первом этаже прямо на входе у меня была небольшая кухня, и я быстро засолил улов. Настенные часы в форме домика сообщали, что сейчас - половина третьего. Впрочем, какая разница - я вышел на крыльцо и развалился в кресле, как отдыхающий после удачной охоты барин. Мимо иногда проходили люди, и я улыбчиво здоровался, особенно девушкам в купальниках. Все-таки есть что-то особенное и очень хорошее в таких "тесных" дачах. Можно будет познакомиться с кем-нибудь, например, вот с этой, в леопардовом бикини, посидеть как-нибудь вечерком... Я вспомнил, чем обернулась мысль о знакомстве с девушками для героя воспоминаний, и невольно привстал в кресле. Если уж и знакомиться, то с девушкой умной, может быть, таковые и здесь на берегу встречаются, а не только эти, леопардовые. Вот с умной бы и красивой затеять разговор. Например, выдать теорию Эрдмана за свою и посмотреть на реакцию. Атомы там, синтезы, братство вселенной... И перейти на то, что ты, мол, не девушка, а целый космос! Да. Я ничего толком не понял из теории этого немца, разве только то, что она утопична. Я знавал людей, отдаленно похожих на него, правда, помимо бедности и высоких идей их также отличали любовь к выпивке, склонность винить судьбу, ранимость и саможалость...

Я закрыл глаза и задремал, чувствуя приятное дыхание ветра. Перед мысленным взором расплывалась дорожка. И теперь шли по ней не прекрасные обитательницы соседних дач, а мрачные офицеры НКВД. Каждый из них оборачивал голову на меня, сводил брови и напрягал скулы, но вышагивал молча. В ушах били удары их сапог.

Я очнулся и зевнул. Надо же такому присниться! Так, где тетрадка? Что-то я все чаще стал терять ее. Из лодки забирал, а потом? Поднявшись, побрел снова на кухню - вот же она, у раковины, на ее обложке блестят засохшие чешуйки. Убрав их, я побрел читать на крылечко - до приезда отца времени оставалось достаточно.

10

Я затеялся писать воспоминания, чтобы ты, Мишенька, знал правду о своих родственниках. Запомни: твой прадедушка, мой отец Матвей Звягинцев, был гениальным радиоинженером, хотя его имя вычеркнули из истории. И виной тому... конечно я. А, может быть, то самое время, в которое нам выпало жить. Но как сказать, ведь, с другой стороны, именно сталинская эпоха позволила ему, простому пареньку, подняться с самых низов, стать тем, кем он стал. И так больно упасть. В тот злополучный день в моей комнате мы оказались не одни с майором - шевелился в углу, невольно выдавая свое присутствие, как раз мой отец. Он сидел прямо на полу - то ли сам выбрал такое незавидное место, то ли дядя Женя не разрешил сесть на стул. Папа был растрепанный, в рубашке с оторванными верхними пуговицами. В темноте было трудно понять, но мне показалось, что глаза его воспалены, а подбородок дрожит. Возможно, его допрашивали.

Если бы я знал, что вижу отца... в последний раз. Я бы бросился к нему, попросил прощения за всё-всё, попробовал бы найти какую-нибудь тонкую, но нашу общую связующую нить, и с ее помощью вернуть то время, когда он держал меня на руках, воспитывал, брал на демонстрации, субботники. Мы бы объяснились - пусть даже в присутствии свидетеля. Не думаю, что он остановил бы тогда эту сцену... Но она не произошла. И во многом потому, что в запуганных и злых глазах отца я прочел... жгучую ненависть ко мне. Это я - ленивый барчук и мечтатель, не знающий цену куску хлеба, в один миг переехал всю его жизнь, великолепный путь талантливого, ничем не запятнанного советского человека. "Щенок, что ты натворил! Ты же нас всех подставил!" - я смотрел на него и угадывал мысли. Они рвали меня, как сотни голодных псов, и хотелось, чтобы эта гнетущая тишина оборвалась. Кто сделает это первым?

В противоположном углу стояли большие напольные часы, барские, середины прошлого века - отец, как я уже писал, увлекался стариной, летом обязательно выезжал в села и покупал разное добро, хотя многое, по его же словам, отдавали задаром, или за табак. Вот и эта громадина. Комната замерла в ожидании, и лишь золотой кругляш маячил из стороны в сторону, отсчитывая наше время. За окном пели птицы, наверное, гуляли пары. А мы... слушали бег времени, и каждый улавливал его смысл по-своему. Я так и не мог понять, почему всё, что происходит, вообще стало возможным - я ни в чем не виноват, отец - тем более кристально чист. Почему же он опустил голову и дрожит, судорожно сжимая и разжимая кулаки?

Я украдкой взглянул на дядю Женю - тот будто и не замечал нас обоих. Он внимательно читал какие-то бумаги, порой подчеркивая что-то химическим карандашом. Со стороны можно подумать, будто мы заглянули к нему на работу и ждем, когда он закончит дела, чтобы потом отдохнуть и спеть его любимые песни под баян. Ну, как раньше. "Мы красные кавалеристы".

Дядя Женя рявкнул, закашлявшись в кулак, и мы с отцом вздрогнули. Затем он закурил папиросу, и мне вспомнилась мама, которая никогда никому не разрешала дымить в доме... Глядя на то, как искрится, щелкает уголек, я уяснил - передо мной не старый друг отца, не тот человек, который давно-давно любил катать меня на плечах и рассказывать о своей службе в конармии в гражданскую и о том, какие бывают лошади. Нет, это бы майор госбезопасности. Бесстрастный, собранный и... чужой. Он вникал в бумаги, которые, вероятнее всего, имели дело к нам, или ко мне. Так прошло полчаса - массивные часы с боем сообщили об этом с педантичной четкостью царских времен.

– Так, ты совсем плох, - произнес он наконец, - для начала переоденься в чистое, хорошее, а то выглядишь, как Гаврош. Хотя какой ты, - он сплюнул в пепельницу, которой служила для него статуэтка-лодочка, сделанная мной из коры дуба.
– Чего молчишь? Ждешь, что я выйду что ли? Живо вставай и перемени белье. И как это ты только воспитал такое?
– последнюю фразу он сказал не мне, но и к отцу даже не повернулся.

Пока я рылся в шкафу, дядя Женя не сводил с меня глаз, постукивая пальцами по столу. Звук стал невыносим - словно мне на плечо сел дятел и копался клювом в ушах. Хотелось закричать, рвануться к двери, но я только сжал зубы и молча натягивал рубаху.

– Вот, правильно, теплее одевайся, - я не знал, язвит ли майор, или советует.

Свернув и бросив в угол грязные штаны, я сел на венский стул рядом с книжной полкой. Дядя Женя что-то писал, и я подумал, что тишина затянется еще на полчаса, однако он, не отвлекаясь от бумаг, сказал:

– А чего ты там сел-то? Давай к столу, помощь твоя нужна, - он на мгновение поднял глаза на печатную машинку.
– Поможешь мне документы отщелкать? Ты же, Николай, насколько я знаю, отлично печатаешь? И корреспондент, и наборщик из тебя отличный, ну просто ударник! Ну что, поможешь, а то рука ой как устала, - и он бросил карандаш.
– Жалко только, у твоей "Москвы" буквы "м" и "с" западают, придется их потом чернилами вписывать. Но это ничего. Ну, чего молчишь?

– Вы серьезно?

– А ты серьезно?
– рявкнул он и вскочил. Я вжался в стул, а отец закрыл голову руками, будто ждал, что его станут бить. Дядя Женя достал из планшета три папки, и я, конечно же, сразу узнал их. Я уже понял, что причина всего происходящего - моя дружба с Карлом Эрдманом. Ну что же, раз редактор Гейко ничего не понял об этом замечательном человеке и его теории, то хотя бы теперь объясню. И он, и я, в конце концов, честные люди, отпираться, скрывать что-то, недоговаривать я и не помышлял.

– Узнаешь?
– спросил майор.

– Конечно.

– И не отрицаешь, что набрано тобой и на этой машинке? Или будешь доказывать, что в Воронеже есть еще одна печатная машинка, где точно также не пропечатываются эти две буквы?
– чеканил он. Отец при этом тяжело вздыхал, словно хотел тем самым подсказать мне что-то, если не исправить, то хотя бы облегчить судьбу. Говорить ему либо запретили, или он не хотел сам.

– Нет, дядя Женя, я не буду ничего отрицать и тем более...

– Я тебе, сучий сын, вражина такая, не дядя Женя, - он подскочил ко мне, брызнул в лицо слюной. Никогда раньше, да и потом я не видел и не помню, чтобы на меня смотрели с такой ненавистью.

Он встал, провел руками по ремню, расправляя складки, и, подойдя к двери, крикнул:

– Сержанта Юдина ко мне, - через секунду в комнату вошел один из охранников, что встречал нас у двери, и отдал честь.
– Садись. Ты ведь мастер строчить на этой, - майор указал согнутым пальцем на машинку с брезгливостью, так, будто и она была "вражиной", соучастником какого-то преступления. Одного я не мог понять, как работы Карла Леоновича попали в органы?

– Итак, значит ты, Звягинцев Николай Матвеевич, тысяча девятьсот двадцатого года рождения, - сержант уже принялся настукивать, я даже невольно залюбовался - бегал он тонкими пальцами легко, словно пианист. Майор Пряхин расхаживал по комнате - мимо меня и до окна, где, застыв, беззвучно рыдал отец.
– Не отрицаешь своей причастности к подпольной прогерманской антисоветской организации?