И плеск чужой воды… Русские поэты и писатели вне России. Книга вторая. Уехавшие, оставшиеся и вернувшиеся
Шрифт:
В августе 1924 года Савинков нелегально приехал в Советский Союз и был арестован. Советские историки говорят, что это был четкий чекистский план: заманить Савинкова на родину и обезвредить. Заманивали подбрасыванием информации, что в СССР крепнет антибольшевистское подполье и все только и ждут возвращения Савинкова. И он клюнул. Поверил в то, чего ему очень хотелось. Приехать в Россию на коне и погарцевать на нем.
В Россию поехали втроем: Савинков, Александр Дикгоф-Деренталь и его молодая жена Любовь. Дикгоф-Деренталь был моложе Савинкова на шесть лет, боевик с конца 1905 года, принял участие в казни Гапона, человек весьма решительный.
Деренталь в Париже женился на Любови Броуд,
В истории было несколько таких троиц: Мережковский – Зинаида Гиппиус – Дмитрий Философов; Александр Блок – Любовь Дмитриевна – Андрей Белый; Маяковский – Лиля Брик и Осип Брик. Внутри треугольника клокотали свои страсти, но в данном (Савинков – Люба – Деренталь) главным была подпольная антибольшевистская работа.
Но, судя по дальнейшим событиям, две стороны треугольника большевики перетянули на свою сторону (или подкупили, ведь ставкою была жизнь), и Деренталь и, возможно, Люба сдали Савинкова. Любовь Ефимовна немного времени прожила в камере с Савинковым, как законная жена, а потом ее отпустили на волю. Больше никаких преследований и репрессий. Одно время работала в «Женском журнале», потом следы ее потерялись. Умерла Любовь Ефимовна в середине 70-х годов.
Что касается Дикгоф-Деренталя, то он совсем немного посидел в тюрьме. На процессе Савинкова его имени нет ни в обвинительном заключении, ни в показаниях подсудимого, – невиновен и чист, как белая овечка. После гибели Савинкова он полностью на свободе и преспокойно устроился на работу в БОКС – в общество по работе с иностранцами, разъезжал с ними по стране и полностью развернул свой талант литератора: писал пьесы для клубной сцены и для Московского театра оперетты тексты для реприз (работал вместе со знаменитым Григорием Яроном) – положительный Яшка-артиллерист из «Свадьбы в Малиновке»!.. И лишь в мае 1937 года Дикгоф-Деренталя замели: арестовали, отправили на Колыму, а потом и расстреляли. Вторая часть жизни получилась у него совершенно не героической: бывший боевик – и тексты для оперетток!..
Но это все потом, а пока… В ночь на 16 августа 1924 года три человека (Савинков, Деренталь и Люба) спокойно, без всяких препятствий пересекли польско-русскую границу, и их встретил провокатор из ГПУ Федоров (он же Мухин) с группой чекистов, которые изображали членов подпольной антисоветской организации. Все двинулись в сторону Минска. Савинков радовался, что приближается к исполнению своих мечтаний, радовался русским полям, перелескам, деревням. «И опьяняющий воздух. А в голове одна мысль: поля – Россия, леса – Россия, деревни – тоже Россия. Мы счастливы – мы у себя дома».
В Минске, в одном из конспиративных домов на Советской улице, в комнату, где завтракал со своими «единомышленниками» Савинков, ворвалась группа, точнее толпа, чекистов с пистолетами, маузерами и карабинами. И крик: «Ни с места! Вы арестованы!» Савинков не повел и бровью: он все понял и с грустью подумал: сделано чисто, профессионально. И спокойно сказал вооруженным людям: «Разрешите докончить завтрак».
А дальше все пошло по заготовленному сценарию: Москва, внутренняя тюрьма ОГПУ на Лубянке, вопросы, «всемирно-показательный процесс», как написал большевистский публицист Емельян Ярославский. А другой – Карл Радек – с удовольствием живописал: «Как картежный игрок, потерявший все, с мутной головой, смотрящий на восходящее солнце, встал этот человек, десятки раз рисковавший своею жизнью, встал, вызывая к себе отвращение и жалость…»
Большевики любили унижать противников и поливать их грязью (пример подавал сам Ленин), а Радек (настоящая фамилия Собельсон) отличался особенно бойко-гнусным пером. Через 12 лет после гибели Савинкова и Радека постигла кара: в 1937 году он был осужден и погиб в тюрьме.
21 августа 1924 года Борис Савинков на Лубянке дал письменные показания. По определению писателя Юрия Давыдова: «Почерк был твердым, текст сжатым, как возвратная
пружина браунинга».«Я, Борис Савинков, бывший член Боевой организации ПСР (Партии социалистов-революционеров, или сокращенно – эсеров. – Ю.Б.), друг и товарищ Егора Сазонова и Ивана Каляева, участник убийства Плеве, вел. кн. Сергея Александровича, участник многих других террористических актов, человек, всю жизнь работавший только для народа и во имя его, обвиняюсь ныне рабоче-крестьянской властью в том, что шел против русских рабочих и крестьян с оружием в руках».
Что примечательно: в камере Савинкова не били, не пытали, не истязали, как других врагов советской власти. Ничего этого не было. Было другое: для него создали комфортное заключение, постелив в камере ковер, оставили кое-что из домашней мебели, предоставили все необходимое для письма и работы и даже… даже разрешили жить со своей третьей женой Любовью Ефимовной, – мол, наслаждайся и думай, как хорошо и уважительно относится к тебе советская власть. Возможно, на это и купился Борис Викторович, возможно, и подумал, что может пригодиться даже и большевикам…
На суде Савинков сказал:
– После тяжкой и долгой кровавой борьбы с вами, борьбы, в которой я сделал, может быть, больше, чем многие и многие другие, я вам говорю: я прихожу сюда и заявляю без принуждения, свободно, не потому, что стоят с винтовкой за спиной: я признаю безоговорочно Советскую власть и никакой другой.
В заключительном слове добавил:
– Для этого нужно было мне, Борису Савинкову, пережить неизмеримо больше того, на что вы можете меня осудить.
Его осудили на расстрел с конфискацией имущества. Это было 29 августа, а через пять часов Савинкову вручили постановление Центрального Исполнительного Комитета Союза ССР, где высшая мера заменялась десятью годами лишения свободы. Не смерть, а десять лет тюрьмы. Все это было, очевидно, заранее прописано в сценарии о судьбе Савинкова.
За что милость? Вероятно, все это было рассчитано на эмиграцию, на некоторую нейтрализацию активного антибольшевизма, короче, на резонанс…
На Западе стали известны и другие слова Савинкова: «Воля народа – закон… Прав или нет мой народ, я только покорный его служитель. Ему служу и ему подчиняюсь. И каждый, кто любит Россию, не может иначе рассуждать». Другими словами: какая борьба с советской властью? Только служение русскому народу!..
Виктор Чернов разразился гневной филиппикой: «“Погарцевавши на Коне бледном, пересел на Коня вороного, а теперь, через ворота тоталитаризма, попал на Коне красном прямо в Москву… Какая сплошная коннозаводская карьера!” – говорят остряки. Да, ирония судьбы. Человек, от которого немного не пахло Апокалипсисом, кончил… – большевистским стойлом».
«Большевистским стойлом» была всего-навсего тюрьма на Лубянке, хотя и комфортного содержания. Там Савинков жил и общался с женой, размышляя о пережитом и о возможном будущем, вел свой тюремный дневник. В нем он фиксировал постоянно происходившие в тюрьме уводы заключенных на расстрелы, выстрелы…
Запись от 24 апреля 1925 года: «…В Париже во мне живет Москва, в Москве – Париж. Я знаю, что для меня главное в Москве: русский язык, кривые переулки, старинные церкви, убожество, нищета и… Музей революции и… Новодевичий монастырь. Но что главное для меня в Париже? Не знаю. Кажется, цветы на каштанах, прозрачные сумерки, февральские оголенные деревья с предчувствием весны, яблони по дороге в St Cloud, туман в Булонском лесу. Во всяком случае, прежде всего в памяти это, и уж потом гробница Наполеона, rue des Martyrs, Pere Lachaise, avenue Kleberet Magdebourg».
26 апреля: «…Почему я думаю именно о Левочке, а не о Рите, не о Тане? Потому что он меньше, т. е. беспомощнее?
Но ведь я не думаю о внуке… Люблю их всех, а думаю только о нем. Потому что похож на меня? Но ведь и Таня похожа…»
Сын Савинкова Лев от брака с Евгенией Зильберберг, поэт, прозаик, жил во Франции, воевал в интербригаде в Испании, во Вторую мировую войну сражался в партизанском отряде Французского сопротивления вместе с русскими. Прожил 75 лет и умер в 1987 году.
И вновь дневник Бориса Савинкова. 4 мая: «Когда парикмахер стриг меня, я поднял клочок волос, – было больше белых, чем черных. Старость…»