И плеск чужой воды… Русские поэты и писатели вне России. Книга вторая. Уехавшие, оставшиеся и вернувшиеся

Думая о Любови Ефимовне, писал: «…Себя мне не жаль, но жаль ее. Ее молодость проходит со мною в травле, в нищете, потом в тюрьме, потом в том, что есть сейчас… А я так хотел ей счастья».

Любовь была моложе Савинкова на 19 лет. Ее освободили 9 апреля 1925 года.

6 мая: «По совету Сперанского (чекиста из охраны Савинкова. – Ю.Б.) написал Дзержинскому». А далее в дневнике Савинков признавался, что давно «чувствовал неправоту своей борьбы и неправедность своей жизни. Кругом – свиные хари, все эти Милюковы, и я сам – свинья: выгнан из России, обессилен, оплеван… И не с народом, и против него…»

К былой жизни Савинков возвращался постоянно и на Лубянке написал «Рассказы», в которых в сатирических тонах изобразил жизнь русских эмигрантов.

Последний день 7 мая

7 мая 1925 года стало последним днем жизни Бориса Савинкова. Утром в камеру к мужу пришла Любовь Ефимовна (кстати, ей шел всего лишь 27-й год). Они болтали обо всем, в том числе и о женских пустяках. На другой день, 8 мая, ей сообщили о самоубийстве Савинкова. Она закричала по-французски: «Это неправда! Этого не может быть! Вы убили его!..» Но ее крик уже ничего не значил: ее любимого Бориса не было в живых, в результате убийства или самоубийства – это не меняло сути. Борис Викторович Савинков погиб в возрасте 46 лет и 4 месяцев.

Что же произошло 7 мая? В архиве хранится заключение особоуполномоченного ОГПУ В. Д. Фельдмана:

«7 мая в 23 часа 30 минут осужденный Военной коллегией Борис Савинков покончил жизнь самоубийством посредством прыжка из окна комнаты 192, находящейся в ОГПУ Лубянка 2 на высоте 5-го этажа…

Произведенным расследованием обстоятельств, при которых Б. Савинков произвел этот акт, установлено:

1) Б. Савинков был доставлен в комнату 192, упомянутую выше, с прогулки, которую он совершал в сопровождении сотрудников КРО Пузицкого, Сыроежкина, а также в сопровождении Сперанского. Эти же лица находились в комнате 192, ожидая все вместе вызванных из внутренней тюрьмы конвоиров, коим сопровождавшие Савинкова лица должны были сдать его, Савинкова, для водворения его в камеру внутренней тюрьмы, где он содержался под стражей.

Ввиду теплого времени года окна комнаты 192 были открыты. Находившиеся в комнате вели мирную беседу. Савинков подходил к окну подышать свежим воздухом и возвращался обратно. Тов. Пузицкий на минуту отлучился из комнаты за водой для питья. Сыроежкин в это время стоял у стола письменного комнаты, расположенного рядом с тем окном, в которое выбросился Савинков. Сперанский полулежал на диване, находившемся у противоположной от окна стенки с левой стороны. Савинков сидел за круглым столиком против Сперанского. В момент выхода Пузицкого и в середине разговора Савинков быстрым вскоком и прыжком в открытое окно в течение нескольких мгновений выпрыгнул в это окно и разбился насмерть.

2) Установлено далее, что Савинков в последнее время тяготился своим положением человека, лишенного свободы, и неоднократно высказывал мысль – либо освобождение, либо смерть.

В роковой для него день, во время прогулочной поездки в Царицыно на автомобиле, заметно нервничал и т. д.

На основании изложенного считаю:

1. Если бы было окно закрыто, то, по всей вероятности, возможность такого способа самоубийства при данных условиях в комнате 192 для Савинкова отсутствовала.

2. При желании Савинкова покончить жизнь самоубийством, при самой тщательной охране, устранить до всех тонкостей все способы для этого не представляется возможным.

А поскольку полагаю, что какой-либо халатности со стороны лиц, имеюших в данный момент обязанность его охранять, т. е. тт. Пузицкий и Сыроежкин, или признаков халатности не усматривается и дознание подлежит прекращению.

11. V.25 г. Фельдман».

Свое расследование Фельдман провел по поручению Дзержинского. А теперь процитируем и письмо «Железному Феликсу», которое написано Савинковым «по совету Сперанского». Вот оно:

«7. V.25

Внутренняя тюрьма

Гражданин Дзержинский,

я знаю, что Вы очень занятой человек. Но и все-таки Вас прошу уделить мне несколько минут внимания.

Когда меня арестовали, я был уверен, что может быть только два исхода. Первый, почти несомненный, – меня поставят к стенке, второй – мне поверят и, поверив, дадут работу. Третий исход, т. е. тюремное заключение, казался мне исключенным: преступления, которые я совершил, не могут караться тюрьмой, “исправлять” же меня не нужно, – меня исправила жизнь. Так и был поставлен вопрос в беседах с гр. Менжинским, Артузовым и Пиляром: либо расстреливайте, либо дайте возможность работать; я был против вас, теперь я с вами; быть серединка на половинку, ни за, ни против, т. е. сидеть в тюрьме или сделаться обывателем, я не могу.

Мне сказали, что мне верят, что я вскоре буду помилован и что мне дадут возможность работать. Я ждал помилования в ноябре, потом в январе, потом в феврале, потом в апреле. Теперь я узнал, что надо ждать до партийного съезда, т. е. до декабря – января… Позвольте быть совершенно откровенным. Я мало верю в эти слова. Разве, например, съезд Советов недостаточно авторитетен, чтобы решить мою участь? Зачем же отсрочка до партийного съезда? Вероятно, отсрочка эта только предлог…

Итак, вопреки всем беседам и всякому вероятию, третий исход оказался возможным. Я сижу и буду сидеть в тюрьме, – сидеть, когда в искренности моей едва ли остается сомнение и когда я хочу одного: эту искренность доказать на деле. Я не знаю, какой в этом смысл. Я не знаю, кому от этого может быть польза.

Я помню наш разговор в августе м-це. Вы были правы: недостаточно разочароваться в белых или зеленых, надо еще понять и оценить красных. С тех пор прошло немало времени. Я многое передумал в тюрьме и, – мне не стыдно сказать, – многому научился… Я обращаюсь к Вам, гражданин Дзержинский. Если Вы верите мне, освободите меня и дайте работу, все равно какую, пусть самую подчиненную. Может быть, и я пригожусь: ведь когда-то и я был подпольщиком и боролся за революцию… Если же Вы мне не верите, то скажите мне это, прошу Вас, ясно и прямо, чтобы я в точности знал свое положение.

С искренним приветом

Б. Савинков»

Судя по письму, Савинков питал надежду, что советская власть его услышит, поймет и даст возможность исправиться, а уж на новой «работе» он проявит все свои таланты. И, отправив письмо всесильному Дзержинскому, ему, Савинкову, не было резона кончать жизнь самоубийством, не получив ответа. Сохранялась какая-то надежда. И вдруг прыжок в окно. Нелогично. Версия об убийстве более убедительна…

В 1937 году, умирая в колымском лагере, бывший чекист Артур Шрюбель рассказывал кому-то из окружающих, что он был в числе тех чекистов, кто выбросил Савинкова из окна пятого этажа в лубянский двор (низкий подоконник, окно было раскрыто настежь).

Яков Блюмкин рассказал одному из своих соратников, что это именно он написал так называемое предсмертное письмо Дзержинскому по заданию ГПУ Оказывается, что, когда Савинков находился в заключении, Блюмкин был постоянно допущенным к нему в камеру лицом – он «развлекал» его вечерами всякими историями. Это общение позволило Блюмкину изучить манеру речи Савинкова, его специфические обороты и словечки, а также ход мысли. Так что искусно подделать письмо Савинкова – это было вполне возможно.

Не будем гадать: гибель Савинкова – дело темное и вряд ли когда-нибудь будет раскрыто, таких темных дел в истории России немало: кто, что, как? – сплошная тайна. Но одно ясно, что Савинков был из тех людей, кто тяготел к смерти, не боялся ее и часто шел к ней навстречу. Еще в 1906 году Зинаида Гиппиус опубликовала статью «Тоска по смерти» и посвятила ее Савинкову.