И пусть их будет много

Лежал. Размышлял о жизни. Вспоминал.

Думал о графине де Грасьен - о том, как сильно похожа она на его мать. В ней, как и в матери его, истинная, природная смиренность и милосердность сочетались порой с непреодолимой жесткостью и неуступчивостью. Он видел, он понимал это сочетание. Их, таких разных внешне, роднила огромная внутренняя сила. Незаметная на первый взгляд, она ошеломляла, стоило окружающим столкнуться с ее проявлениями.

Хрупкая и болезненная, мать его, - мадам Констанция, как называли ее домашние, - несмотря на свое вечное нездоровье, была женщиной необычайно властной. Слуги, крестьяне, даже налоговые откупщики, время от времени посещавшие их земли, склоняли перед ней голову.

Одижо вспомнил, как однажды, будучи уже тяжелобольной, поднялась она, чтобы защитить своих крестьян от солдатских бесчинств, как, прослышав о том, что в деревне зверствуют солдаты, явилась во двор крестьянина-должника, чье хозяйство подвергалось разграблению солдатами-французами, как произнесла, глядя в лицо самому рьяному из них, тихо и презрительно: "Вон отсюда!" - и как послушно, удивляясь самим себе, отошли солдаты в сторону, встали рядком, не понимая, как так могло случиться, что эта маленькая, бледная, едва держащаяся на ногах женщина могла заставить их повиноваться.

Он вспоминал и не мог не сравнивать.

Одижо знал, что ему пора уходить.

Поэтому, когда де Ларош, столкнувшись с ним в нижней зале, проговорил со значением: "Не слишком ли вы загостились, господин Флобер?" - он не только не схватился за шпагу, но улыбнулся весело.

– Вы правы, - ответил, - мне, в самом деле, пора.

Краем глаза увидел на верхней ступени лестницы Клементину. И даже внутренне посочувствовал де Ларошу, услышав лед в голосе графини: "Господин де Ларош, вы забываетесь!"

Де Ларош вспыхнул, с ненавистью взглянул на Одижо, развернулся на каблуках. Вышел во двор.

Клементина спустилась по ступеням. Подошла к Одижо. Долго смотрела ему в глаза.

– Мне нужно с вами поговорить, - сказала, наконец.

– Я понимаю. Я сегодня исчезну, - ответил.

– Да. Вам надо уходить. Десять тысяч ливров за вашу голову - большие деньги и большое искушение. Не испытывайте судьбу.

Подошла к окну. Одижо встал за ее спиной. Близко. Она чувствовала его дыхание. Смотрел на ее высокую шею, на спускающиеся по ней локоны, на укутанные в кружева хрупкие плечи. Молчал.

– Подумать только, - засмеялся вдруг невесело.
– Как дорого я стал стоить с тех пор, как вернулся из Нового Света.

Клементина повернулась к Одижо, выдохнула:

– Вы были там?

– Три года, мадам, - кивнул.
– Три года я скитался по американскому континенту, охотился, ловил рыбу, торговал... Не слишком подходящее для дворянина занятие...

Клементина пожала плечами:

– Не слишком подходящее? Так может рассуждать человек, никогда не покидавший пределов своего маленького мирка. Но не вы. Отчего вы вернулись?

Он ответил не сразу.

– Захотел дать французам здесь, в Старом Свете, то, что в Новом - дается самой природой. Свободу!

– Свободу?

– переспросила недоверчиво.
– А что такое свобода? И разве там человек более свободен, чем здесь? Разве свободен он от страха - за свою жизнь? за жизнь своих детей? Или, говоря о свободе, вы подразумеваете только свободу от уплаты налогов?

Он улыбнулся, открыл рот, чтобы ответить. Перевел взгляд за окно.

Вдруг переменился в лице. Стал серьезен, даже хмур.

Произнес тихо:

– Вы говорите, десять тысяч ливров - слишком большое искушение? Похоже на то... Где теперь наш доблестный капитан?

– Не знаю, - удивленно ответила.
– Уехал куда-то с самого утра.

– Хорошо, - сказал.
– Я вернусь, и мы договорим.

Оставил ее, вышел во двор.

Клементина обернулась, взглянула в окно.

У колодца о чем-то спорили несколько драгун. Говорили, смеялись.

Рядом стоял старик-крестьянин. Что-то спрашивал. Они отмахивались, жестикулировали - надоел, старик, убирайся прочь!

Он отступил на шаг-другой, понурился, пошел к воротам. Почти дойдя, обернулся. Увидев Одижо, к этому моменту занявшего позицию на линии между ним и драгунами, вдруг попятился, согнулся, будто бы уменьшился в размерах. Сделал несколько последних коротких шагов к воротам, бросился бежать.

Клементина смотрела, как подошел Одижо к солдатам, как заговорил с ними - с барской ленцой, с некоторым даже высокомерием, - как кивнул, махнул им рукой, вышел за ворота.

Поняв, схватилась рукой за горло. Неужели все было напрасно? И один старик своей жадностью погубит то, что они все с таким трудом сохраняли?

За окном между тем ничего особенного не происходило. Драгуны поболтались еще какое-то время во дворе, потом разбрелись куда-то - то ли в лагерь отправились, то ли на кухню заглянуть решили.

В этот раз солдаты вели себя в замке значительно сдержаннее прежнего. Заигрывали со служанками, но границ пристойности не переходили. Девушки заигрываний не одобряли, но памятуя о неловкой ситуации, в которой они все теперь находились, демонстрировали драгунам сдержанную симпатию.

Успокоившись немного, Клементина поднялась к себе, прилегла и даже как будто задремала. Проснулась, когда солнце уже коснулось малиновым краем верхушек леса. Подскочила в испуге. Спустилась вниз.

Одижо не было. И весь замок и округа, казалось, пребывали в каком-то странном оцепенении. Тишина стояла во дворе, в лагере драгун, даже в домах, что располагались вблизи крепостной стены. Ни криков детей, ни мычания и блеяния скота.

Клементина побродила вокруг, заглянула в капеллу, обменялась несколькими словами с отцом Жозефом, направилась в конюшню - угостить Девочку морковью. Она делала это почти каждый день. Не хотела изменять традиции и теперь.

Прошла мимо заполненных стойл, остановилась около своей Девочки. Вошла внутрь. Лошадь, завидев хозяйку, забила копытом, приветственно заржала.