И тогда мы скоро полетим на Марс, если только нам это будет нужно
Шрифт:
Сергей Васильев, хозяин комнаты, оказался наркоманом. На мой взгляд, наркоманом с небольшим стажем, ибо обстановка в комнате ещё сохранялась. И телевизор был большой, приличный. Я понял, что он наркоман, по его просьбам ко мне выйти с кухни в комнату на непродолжительное время, чтобы я ему не мешал. Часто к нему приходили какие-то люди, и они все вместе просили меня выйти с кухни, или, наоборот из комнаты на кухню, когда их было много. При этом я часто видел в руках Сергея Васильева какую-то коробку типа автомобильной аптечки. Я понял, что он и его гости колются наркотиками. Однажды зашёл сосед по лестнице Андрей. Я у него взял зарядное устройство для найденного мной телефона Nokia. Андрей также наркоманил. Постепенно, с каждым последующим приходом, наркоманы становились со мной всё более бесцеремонными, их просьбы ко мне выйти становились всё грубее. Куда же я попал! В наркопритон! Звоню Олегу, но тот удивлён, узнав, что его друг Сергей Васильев стал наркоманом. Стало быть, это произошло недавно. Я 3 раза успел сходить из квартиры в Петергофе на пищевой комбинат в Петербурге. За электричку не платил. А по Питеру прошёл пешком немало. Работая на погрузке готовой продукции я, будучи голодный, ел блинчики с начинкой в не разогретом виде, со льдом! Не я это придумал, потреблять их сырыми, а работавшие под моим началом грузчики, все - сплошь маргиналы, были и выходцы из Средней Азии. В четвёртый свой выход на работу я пришёл туда с фингалом под глазом, который мне поставил сосед Сергея Васильева Андрей. Потратив мои полторы тысячи рублей, Сергей Васильев превратился из гостеприимного хозяина в животное, что ли, по отношению ко мне. Его гостям я тоже откровенно мешал своим присутствием в квартире-наркопритоне. Вот Андрей, раздражённый, и не сдержался. Я пытался вызвать милицию по телефону, чтобы она разогнала сборище наркоманов, но безрезультатно. Я еле-еле вынес из квартиры
– Я сам немедленно явлюсь в милицию и попрошу разогнать их уколотых наркоманов, показав им фингал, что они мне напечатали на лице, и факт нахождения моих вещей в этой квартире будет доказательством моего бомжевания, и, что фингал получен мной именно здесь. Моё зарегистрированное обращение в милицию послужит вместе с зарегистрированным фингалом дополнительным доказательством в суде моего бедственного положения. Правда, когда я смогу в очередной раз подать заявление в суд, я не знал. Знал одно - это мой выход. Цивилизованный выход, законный и единственный, из моего дикого положения.
Сажусь в автобус, чтобы добраться в милицию. Платить я не собираюсь, типа: я же вызвал милицию, и она не приехала, значит, мне самому надо добираться до неё за помощью, для восстановления справедливости, и ещё платить за свою дорогу до милиции - это несправедливо и просто неправильно. Ведь у меня на лице доказательство, свежее, что я пострадавший и еду в милицию за помощью. Но это не было понятно кондуктору автобуса, ему не выгодно это было понимать. И вот он вместо сочувствия всю мою дорогу до милиции выражает громко неудовольствие моей наглостью, то есть тем, что я еду бесплатно. У пассажиров я также не вызываю сочувствия. Некоторые вторят кондуктору-бабке в нападках на меня. Я, доехав всё-таки до нужной остановки, выхожу из автобуса словно оплёванный. И каким одиноким я чувствую себя в этот момент. Без моральной поддержки людей в автобусе и милиции. Да, милиция меня не поддержала, и проехать до квартиры Сергея Васильева она отказалась, узнав о том, что адрес наркопритона - квартира именно его:
– Да кто не знает этого Сергея Васильева, что он наркоман?
– спрашивает меня кабинетный мент.
– И ты дожжен был знать. Нашёл, куда соваться!
Моральных и физических сил писать заявление в милицию и требовать его принятия у меня не было. И менты, можно сказать, что выгнали меня из отдела, узнав, что сам я бомж. История повторилась: когда у меня в общежитии украли музыкальную систему SONY, менты так же прогоняли меня.
Вывод: я бомж, я выпал из общества, я вне закона, то есть не подлежу его защите, ведь я уже не гражданин, а маргинал, изгой.
Сделанный мной вывод подтверждают медики, когда я в Петергофе обратился в поликлинику, чтобы они засвидетельствовали мой фингал, коли милиция не хочет свидетельствовать и отфутболивает меня к медикам. Медики же нос от меня воротят, узнав, что я без полиса и прописке не их. Я уговариваю их осмотреть моё лицо и зафиксировать где-либо у себя его состояние, а 200 рублей, которые они требуют у меня за выдачу справки о наличии у меня фингала, я говорю, что найду и выкуплю эту справку, то есть раз я не их, то за простую бумажку они требуют сначала заплатить такие деньги!
С фингалом я являюсь на пищевой комбинат. Всем неприятно на меня смотреть, на мой фингал: отводят глаза. И он не прибавляет доверия ко мне со стороны начальства моего отдела. Я вынужден обосноваться в комнатке, о которой я писал, что она есть при отделе логистики, и где можно в случае чего заночевать (в случае поздних загрузок фур, когда на городском транспорте уже не уехать домой). Поначалу начальство вроде бы не поняло, что я обосновался жить в этой комнатке. И сплю я в этой комнатке на стульях, составленных в ряд. И именно в это время, в середине декабря, меня стали беспокоить бельевые вши. Я, правда, ещё не знал, что это они, а просто чесался. То там, то сям. И это даже мешало мне спать. Я думал, что этот зуд от того, что я давно сплю не раздеваясь.
И в это время, когда я обосновался жить-работать на пищевом комбинате, где мне также выдали аванс, из Германии приезжает Дима Блюменталь. На короткое время по делам. И где же мне с ним встретиться-пообщаться? Если вместо дома я живу на пищевом комбинате, то и приглашать его мне надо, стало быть, на пищевой комбинат, благо, в отдел логистики вход свободный круглые сутки. Ну и не просто же нам с Димой беседовать в неуютной комнатке с большим столом посередине! Дима быстро уловил суть моего теперешнего положения - что мне плохо и у меня всё плохо, и сообразил организовать застолье за этим столом. Мы вышли в круглосуточный магазин при пищевом комбинате и к ближайшим ларькам на перекрёстке, где затарились пивом и просто едой, ибо Дима понял, что он должен прежде всего меня накормить. Во время еды и особенно неторопливого питья мы беседовали. Узнав, как у меня дела, Дима сделал вывод, что мне нужно как можно скорее ехать в Германию, чтобы отдохнуть, без каких-либо иных целей поездки. Он сказал, что готов помочь мне это сделать, как только у него появятся достаточные деньги для помощи мне, а именно: на визу, страховку и дорогу. Он назвал приблизительный срок, когда он будет при таких свободных деньгах: февраль или последующая весна 2006 года. Помочь же сейчас пережить мне наступившую зиму Дима никак не может. На мой вопрос, что означает отдохнуть мне в Германии?, Дима мне рассказал следующее. Дима передаёт мне деньги на визу и страховку. Я иду в финское консульство, беру визу, оформляю медицинскую страховку. На Димины же деньги я еду в Финляндию, в аэропорт Хельсинки. Дима, находясь в Германии, по моему телефонному звонку о том, что я готов к нему вылететь, заказывает для меня в Германии билет на самолёт рейсом Хельсинки-Кёльн. В Хельсинкском аэропорту я в специальном окошечке получаю купленный Димой на моё имя билет на самолёт по предъявлении своего загранпаспорта. То есть деньги на самолёт Финляндия-Германия я не получаю, а получаю сразу билет на этот рейс. На оставшиеся у меня деньги я еду на поезде из Кёльна в Дортмунд, где меня на вокзале и встретит Дима. После же я не поселяюсь у него: он отводит меня в немецкие государственные органы (он знает куда), где я должен буду сообщить, что - внимание - я потерял свой загранпаспорт. Немцы, по мнению Димы, поселят меня в лагерь для переселенцев, в такой, где сначала жил и сам Дима с женой, для решения немецкими госорганами вопросов: кто я, и что со мной делать? По мнению Димы, на это выяснение уйдёт время, возможно, месяц, а то и больше, в течение которого я отдохну, ничего не делая, и поем (мне назначат пособие). Дима сказал, что этот план не его выдумка, а насчёт меня он консультировался в Германии с умными людьми, выходцами из России. Принимая этот план действий, я сознательно отодвигаю ещё на какое-то неопределённое время своё новое обращение в суд, - подумал я.
– Но ведь я действительно устал, устал так жить, как я живу. Так что я обрадовался перспективе скоро отдохнуть и хорошо поесть в Германии после мытарств на Родине. Хорошо поесть в тогдашнем моём понимании означало что-либо лучшее, чем замороженный блинчик с начинкой и льдом или студень и сало с вдавленной уличной грязью.
Дима ушёл. Мне надо было куда-то выбросить пустые пивные бутылки. На рабочем месте и вообще в здании пищевого комбината было некуда. Бросить же бутылки в кусты мне не позволяло воспитание. Так я в поисках урны дошёл до того ларька, где эти бутылки с пивом давеча покупались. Продавец, увидев меня, выбрасывающего бутылки в урну при ларьке, выскочил из ларька и хотел заехать мне ногой. Но я увернулся. Почти: удар получился скользящим. Торгаш, которому торговля бутылками была важнее чистоты города, был на вид выходцем из Средней Азии.
А на следующий день меня сдали, что я пил в комнатке пиво с посторонним. Ну кому я мешал из работающих в ту ночь логистов? А с виду они были порядочными людьми! Но не встретить Диму и не посидеть с ним так, как мы посидели, я не мог: Дима был мне дороже этой работы, да и посидеть по-человечески с хорошим человеком как же мне хотелось! Я словно оказался в старых добрых временах, когда мы встречались с Димой и играли в карты. На этот раз мы не играли. И меня уволили, припомнив, что им не нужны на работе бомжи, ведь они, то есть начальство отдела, не рассчитывали, что я буду ночевать каждую ночь в комнатке при отделе. Шайсе! А на дворе тем временем примерно 21 декабря, то есть давно уже зима со снегом. Я прихожу на Набережную, сообщаю, что лишился работы. О том, что я не имею крыши над головой, я Насте не сообщаю, но она, наверное, догадывается, что у меня проблемы с ночёвками (тёти Надины по-прежнему нет в городе). На Набережной я помылся в ванне. Настя меня накормила. А во время еды меня всё беспокоил зуд, и я не сдерживаюсь: почешусь то там, то сям, что было замечено Настей. Я по-прежнему не догадываюсь, что это бельевые вши. Насте тоже это кажется всего лишь подозрительным, что я чешусь. Она разрешает мне заночевать в квартире на Набережной, только на раскладушке, а не на кроватях и диванах, как прежде. На следующий день Настя узнаёт из Интернета об одном замечательном месте, где можно жить и работать, и при том будут кормить. Это место оказалось при городской церкви в Тихвине, что за 200 километров на юго-восток от Петербурга. При городской церкви означает, что недалеко от неё находится
избушка (на Советской улице перед городской баней), где живут бомжи и освободившиеся уголовники, не имеющие собственного жилья, которые убирают осенью листья, а зимой снег на площади вокруг церкви, и за это их кормят из средств, выделяемых этой церковью. Стол в избушке скуден, но мне будет грех жаловаться на это, когда я вольюсь в коллектив уборщиков снега. Но пока я этого не знаю, и с радостью хватаюсь за идею поехать в Тихвин на зимовку как за спасательный круг. Настя даёт мне 200 рублей на билет, причём что железнодорожный, что автобусный стоят одинаково столько. Перед отъездом я умудрился найти - именно найти под ногами - ещё 2 сотни рублей. Думая, что у меня в Тихвине будет время на чтение моих книжек по немецкому языку, я набрал их целую сумку, взятую на Набережной. Я выбрал железнодорожный путь до Тихвина. Встречаюсь с Димой, рассказываю, что я в ожидании от него звонка, дающего старт реализации плана по моей переброске в Германию, еду зимовать в Тихвин. Он даёт мне полтинник, типа: пригодится, не будет лишним.Вот сижу я на Ладожском вокзале в ожидании подачи поезда. Читаю газету, подобранную мной тут же. Звонит мой мобильный телефон. Это Сергей Петров. Приглашает к себе поиграть в карты (подразумевается, что и пива попить). Я ему сообщаю, что его телефонный звонок застал меня на вокзале: уезжаю, мол, из города на зиму. Петров пытает меня: куда, зачем? А ведь он не в курсе, как плачевны мои дела. И мне нет охоты посвящать его в своё бедственное положение: зачем?, ведь он ни чем не сможет мне помочь; только давать ему пищу для пересудов с женой на мою тему. Вона, его жена Таня и так уже сделала вывод, что обо мне следует писать книгу! Петров уговаривает меня сдать билет, типа: - Поедешь завтра, а сегодня давай встретимся! Но я оказываюсь устойчив перед заманчивым петровским предложением-приглашением: ехать - так ехать, - решаю я. Поздно вечером я уезжаю, и посреди ночи, стало быть, приезжаю в Тихвин, где кукую на вокзале до утра. Прихожу в Спасо-Преображенский собор. Беседую с настоятелем храма отцом Александром. Выслушав меня, он отправляет меня с дьяконом Алексеем в избушку, которая находится в нескольких сотнях метров от собора. Мне очень повезло, что на этот момент в избушке была свободна одна кровать. То, что мне могло элементарно не хватить койко-места в этом приюте, я осознаю позже и с содроганием буду думать о том, что бы было со мной, не окажись этого одного единственного места для меня. Ведь бомжей даже в таком маленьком городке, как Тихвин, окажется так много. Но не всякого маргинала отец Александр брал с улицы. Я прошёл его отбор. В избушке-приюте жило с дюжину "счастливчиков". На меня посмотрели и сочли, что в бане я не нуждаюсь (я ведь ночевал перед поездкой в Тихвин на Набережной, где и мылся давеча).
На следующий день, 25 декабря, меня на уборку снега не взяли, а дали отдохнуть: отлежаться-отоспаться в кровати, то есть со мной обошлись по-человечески, видно, понимая, что к ним в приют попадают после экстремальных приключений и мытарств. Кормили в приюте 3 раза в день. Не ахти как, но мне было бы грех жаловаться, как и всем живущим в приюте. Готовила единственная в приюте женщина в летах, на вид уголовница. Её муж (или гражданский муж), бывший уголовник, Василий Иванович был в приюте начальником-командиром: главным, старшим, смотрящим. Он командовал всеми остальными, нашедшими здесь приют, и распределял нас на работу. Я стал почти каждый день ходить убирать снег вокруг Спасо-Преображенского собора и ещё одной церкви, расположенной в нескольких сотнях метров от него. Ходили работники (далее я буду именно так называть обитателей приюта) на работу и с работы все вместе, всей толпой. Если снега было мало, то раньше, чем за час до обеда, в приюте появляться было нельзя, и мы, работники, ждали нужного времени внутри собора. Если же снег убирать было не надо, то все работники сидели в приюте, никуда не выходя. Да и куда идти без денег? Ведь каждую неделю батюшка передавал деньги Василию Ивановичу в размере всего десяти рублей на каждого работника, то есть, типа, на курево. А курить на десятку в декабре 2005 года можно было всего 2 пачки "Беломора" по 5 рублей или 3 пачки сигарет без фильтра "СССР" по 3-30. Я буду предпочитать покупать "Беломор". Но 2 пачки "Беломора" по 25 папирос в каждой на неделю - это мало, - скажет заядлый курильщик. Так где же я брал деньги на третью пачку? Убрав рано снег, если его выпало немного, и не торопясь на обед в приют, я ходил к ларькам и собирал под их окошками мелочь, в основном, гривенники. Кроме этого мне помогал мальчик-дошкольник, просящий милостыню при храме. Он, маленький, понимал меня, взрослого, что мне хочется курить, и давал мне недостающую мелочь на третью, а то и на четвёртую пачку в неделю. В приюте в помещении столовой стоял старенький цветной телевизор, а на втором этаже, над столовой, была просторная комната-библиотека, меблированная и столом, и диваном, и креслами помимо книжных шкафов. Там я познакомился с церковной литературой, в том числе и с творчеством того самого святителя Игнатия Брянчанинова, которого мне рекомендовал прочесть один батюшка в Петербурге. К себе вниз из библиотеки я взял почитать Закон Божий. Я любил сидеть в свободное время в библиотеке - а что ещё оставалось делать, как не полюбить сидение в ней? Меня очень поразило житие преподобного Максима Грека. И если иногда бывало, что батюшка (отец Александр) или дьякон Алексей сунут втихаря в руку лишний червонец, чтобы никто другой из работников не видел и тоже не попросил, то однажды мне захотелось потратить этот лишний червонец не на курево, а на маленькую иконку Максима Грека, которую я увидел в продаже не в Спасо-Преображенском соборе, а в расположенном рядом Тихвинском мужском монастыре, том самом, где находится известная икона Тихвинской Богоматери, которую я видел, но не молился перед ней, так как пока не умел. Так я приобрёл первую свою икону. За 10 рублей. Повторюсь, сказав, что кормили в приюте очень скромно. Не хватало сладкого. Батюшка понимал нашу нужду в сладком и приносил мешок конфет и листовой чай, которые распределялись на обрывках газет равными кучками приблизительно по 15 конфет и несколько ложек чая, которых мне хватало на несколько заварок чая, уголовникам же только на одну, что меня удивляло, как можно пить такой крепкий чай! Или чифирить - я именно здесь узнал этот глагол, означающий потребление очень крепко заваренного чая. Кроме основной нашей задачи - уборки снега, работники из приюта носили дрова в избу-читальню, ездили в лес рубить ёлки для украшения собора и домов отца Александра, дьякона Алексея и ещё кое-кого на Новый год и Рождество, организовывали подачу воды для освящения на Крещение. А крещенские морозы в январе 2006 года были крепкими - ниже минус тридцати градусов. Я умудрился простудиться в них. Командир Василий Иванович был недоволен моей болезнью и послал меня в городскую поликлинику за справкой о том, что я болен. Он, зверюга, в самый мороз выгонял меня, больного, идти в поликлинику за не понять какой справкой! Мне же не нужен был больничный лист; а что мне нужно тогда? В общем, я вернулся без какой-либо справки из поликлиники к большому неудовольствию Василия Ивановича. Именно в поликлинике я приметил вторую свою икону (там они продавались рядом с регистратурой). Но у меня не было сорока рублей на её покупку! Тогда я объяснил батюшке, отцу Александру, свою нужду в иконе Богоматери, тронувшей меня, и он дал мне нужную сумму. Эта икона Богоматери называется "Достойно есть", или "Милующая". А по воскресеньям все работники приюта ходили на церковную службу в соборе. Так я впервые выстоял Литургию. В церковь люди приносили одежду для раздачи её нуждающимся в ней. Откуда-то взялись и серые клетчатые портянки. Мне их выдал носить под валенки Василий Иванович. Но я умудрился потерять в лесу, куда мы выезжали за ёлками, одну калошу, и поэтому после я носил валенки крайне редко. А поскольку ботинки у меня были с ноги Тимофея (моего кузена, сына тёти Надины), то они были мне несколько великоваты, так что с портянками было в самый раз: и удобно ногам, и тепло. Накручивал я их мастерски (в армии научился) поверх джинсов. Так и ходил. Хотя ходить-то было особа и некуда. На одном из работников я приметил новый (он выглядел как новый) тёмно-синий, почти чёрный, морской бушлат. Мне очень захотелось такой, чтобы, перезимовав в Тихвине, приехать в нём обратно в Петербург и рассекать по городу, и улететь в нём в Германию - настолько приличным он мне казался. Размером бушлат был прямо по мне. Я сказал об этом работнику, обладателю бушлата, и он согласился отдать мне его, переодевшись в ватник, каких было в приюте предостаточно. И денег с меня он не взял, потому что сам этот бушлат не покупал. На уборку снега я его не одевал, а носил в приюте, накинув на плечи, демонстрируя всем, что он мне действительно нужен и сейчас, ибо в комнате-библиотеке на втором этаже прохладно, а остальные мои куртки были, так сказать, слишком уличными. На ночь я его вешал на вешалку-плечики, в общем, относился к нему как к мундиру.
О литературе в приюте. В туалете в приюте вместо туалетной бумаги разодранный на отдельные страницы "Евгений Онегин". А один работник приюта сворачивал самокрутки из страниц Библии, ибо она была напечатана на тонкой папиросной бумаге...
А между тем я всё это время часто чесался. И в один прекрасный день я заглянул в свою постель и ужаснулся: о, ужас! Постель буквально кишела бельевыми вшами. Тогда я снял с себя рубашку и джинсы и обнаружил в них также колонии этих паразитов. Особенно во швах. Живых и ряды яиц. Рубашку, трусы, майку, постельное бельё пришлось сжечь. Матрас с одеялом были вынесены на мороз (возможно, их также сожгли). А джинсы пришлось замачивать в кипятке (других не было, чтобы выбросить эти). Как же смеялись надо мной, "вшивым интеллигентом", работники, то есть бомжи и уголовники, что я оказался таким завшивевшим.