И. Полетаев, служивший швейцаром

* * *

…Заскользили розовые тени, а зубы становились все больше, Полетаев отшатнулся: голубой упырь стоял перед ним, и по его зубам стекали струйки кр… кр… Кар! Раздалось из угла.

Каршмар какой, у нас уже и людей едять, зашептала горбатая старушка, появившаяся неизвестно откуда, а они глядят, запричитала она, крестясь и отбегая в тот угол, откуда доносилось сдавленное карканье. А упырь приблизился к Полетаеву, вытянул костлявые руки, изогнул голову, норовя впиться Полетаеву в шею… Аааа! Это муж драматургини! Это муж драматургини! Полетаев отбежал к противоположной стене.

Сердце его бешено стучало. Старушка вдруг выскочила из угла, подпрыгнула, затрясла лохмотьями и мышью юркнула под ведро, в котором плавала дохлая канарейка.

Уф. Разумеется, это был только сон, господин Полетаев, можете спокойно открыть глаза. Откройте глаза! Боюсь. Откройте глаза, вам говорят, чтоб вас! Ааааа! Полетаев снова зажмурился и залез с головой под одеяло. Где я?

Он спал на диване в какой-то вроде знакомой, но чужой комнате (впрочем, у него и не было своей), по блеклым обоям цвета детской неожиданности (всегда, впрочем, ожидаемой) ползали две толстые мухи, на двери голая девица с американской улыбкой демонстрировала то ли джинсы, то ли обтянутый ими свой фотогеничный зад. А в кухне что-то бодро булькало и мужской голос, кажется знакомый, знакомый? да! напевал: "Украли любовника в форме чиновника и съели в лесу под бананом!" Полетаев, дрожа от страха (ведь я трус, я страшный трус, я боюсь гриппа, о других заболеваниях, которых я боюсь, я боюсь даже говорить, я боюсь Эмки, драматургини, мужа ее упыря, боюсь умереть и жить боюсь, господа, я боюсь, что всего боюсь и так далее и так далее), робко кашлянул.

— Очнулся, подлец?! А!

— Застудин!

— Уже завтрак подан, а ты все трели пускаешь.

— Встаю.

(Застудина, пожалуй, тоже побаиваюсь.)

Одна муха слетела с обоев и, сделав несколько ровных кругов над головой Полетаева, впилась в накрашенные губы плакатной девицы.

— Слушай, Гриша, как я к тебе попал? — сидя за кухонным столом, поражался Полетаев, не без ужаса (алгоголизма тоже сильно опасаюсь) взирая на батарею пустых бутылок.

— Четыре, две и восемь пива, — Застудин с виртуозностью Мессинга прочитал его мысли. — Встреча была для обоих случайная.

— Ни черта не помню.

— Лечиться пора.

— Пора, — уныло согласился Полетаев, ковырнув вилкой салат из свежих огурцов, — небось гербециды-пести­циды?

— Ешь, — загоготал Застудин. — После такой дозы не то что гербециды, ни одна зараза не возьмет!

— А это… того… — Полетаев похолодел, представив самое страшное, — без секса надеюсь?

— Не боись, только со мной! — заржал Застудин. — А я стерильный!

— Нет все-таки, — Полетаев испугался так, что огурцы застряли у него в горле. Он прокашлялся. Сразу выступили слезы и потекло из носа. — Что там было вчера?

— Только помню, что стены с обоями! — проорал Застудин. Потом прожевал колбасу, запил ее кефиром и объяснил. — Ну, кончай мандражировать, шутю я, всю жизнь, так сказать, шутю. Я тебя на улице подхватил. Ты был так нетверез, что пришлось нести тебя на руках, как невесту.

— Понятно. — Полетаев немного успокоился.

— Спросил тебя, где ты надрался, и ты ответствовал, что надрался ты у великой драматургини всех времен и народов.

— Чтоб ей сгореть!

— Ну и нажрались мы с тобой, аки дикие скифы.

— Как это я не умер?

— Здоров, видать, как бык. Несмотря на тщедушное сложение.

— А может, я уже умер? И ты не ты, а муж драматургини, упырь поганый?

— Прошу не выражаться, — хмыкнул Застудин. — И почему, собственно у твоей великой драматургини муж упырь? Она что — вдова? А он приходит к ней по ночам, воет и кровь пьет?

— Ну да, без пяти минут вдова.

— А может, она в память о супруге захочет приобрести у меня какую-нибудь прекрасную картину? Как ее зовут-то?

— Барабанова-Сатурмуратова. А денег у нее нет. Она у меня просит…

— Барабанова-Сатурмуратова?!

— Да.

— Ха! — Застудин потрясенно загоготал. — Тесен наш шарик земной! Я ее прекрасно знаю, она у меня берет самые дорогие работы!.. Роскошная женщина, мечта дистрофика. Постой, ты говоришь, она без пяти минут вдова?

— А может, без трех…

— Чего — без трех? — Не понял Застудин.

— Без трех минут. Или без одной.

— Ты что, прохвост, сам его дихлофосом напоил? Он же был живехонек два дня назад! Приходил ко мне, торговался из-за одной картинки так, что пух и перья летели. Я ему полторы и баста. А он — нет восемьсот. Я — полторы. Он — девятьсот! Я ему — тогда прощевайте, мил человек, у меня майор из безопасности большой друг, он своему шефу берет, у них сейчас авангард в большой цене. А он мне, поймите, дорогой Григорий, у меня супруга в реанимации, надежд уже нет, но все деньги ушли на лекарства… Ты что-то перепутал, козлик мой, у тебя от жары и большой дозы выпитого крыша спрыгнула… И взял он картинку за полторы тысячи баксов.

— Она… и надежд нет?

— Она!

— За полторы тысячи?

— За полторы. И не такая большая для него сумма, поверь мне.

— А он живой?

— Толстый и красивый, весь в коже, замше, золотых часах, брелках… Сильный мужчина, скажу я тебе, такой под дых даст — ноги сразу, как у лягушки, задергаются.

— Жулики они проклятые вот кто, — чуть не зарыдал Полетаев, — мне она, значит, говорит, неси на лекарства деньги, тогда пьесу поставлю, а он… Стыда у них нет, все потеряли, и честь и совесть, все отбила у них наша воровская эпоха!

— Ну не переживай, не переживай, брат, — попытался его утешить Застудин, — возьми вон дерни кефирчика.

— Как только им не стыдно — гения обманывать…

Он плелся по душной столице, с похмелья болела голова, гудели ноги, сердце барахталось, как глупый карась в сети, впрочем, Полетаев, считавший себя рыбаком-теоретиком, вряд ли смог бы ответить наверняка — ловят ли карасей сетью. Вот стерлядки довелось ему как-то с браконьерами отведать. Охотились за стерлядкой Миша Свинцовый и его друганы, выволакивая из воды сеть и пряча ее под кусты, едва загудит, как шмель, крадущийся рыбнадзор, а Полетаев был у них за повариху, целый день сидел он над жарким костром, чуть щеки не опалил, и вздрагивал пугливо, завидя любую моторную лодку.

…мама, ну зачем ты меня родила таким доверчивым, таким наивным, зачем? Сколько цветов канареечной глыбе перетаскал, сколько силы своей израсходовал, а китайцы утверждают, меньше отдавай, дольше проживешь, но главное, и те несчастные деньги, вырученные за продажу Эмкиного кольца, безлицая ведьма взяла!..

* * *

…И вся его прошлая жизнь осталась далеко позади, она уплывала, ускользала, как туман по волнам, прогоняемый лучами восходящего солнца, и, наверное, где-то вдали, возможно, став жизнью совсем других людей, таяло, таяло, таяло его прошлое, оседая клочками тумана на траве и прибрежном песке, чтобы вскоре стать каплями влаги, а потом и вовсе испариться, испарится, испариться…

Солнце стояло уже высоко. Мальки беззаботно скользили по песчаному дну. Стрекоза-коромысло зависла над сверкающей водой. Это было счастье.

Полетаев проснулся. На столе стояла зеленая бутылка из-под минеральной воды. Рядом с ней лежала завернутая в газету "Все для вас" бессмертная его пьеса" Рога".

Вчера муж драматургини спустил Полетаева с лестницы, впрочем, так вежливо говорится — спустил, а на самом деле просто столкнул, не кулаком даже, мощным бедром— р-рр-раз! — и душа Полетаева увидела сверху, как тело Полетаева в поношенных джинсах и красной клетчатой рубахе покатилось красиво, как в кино, по каменным ступеням пока не распласталось на площадке, а потом свернулось и замерло, точно божья коровка. Рядом, подпрыгнув жабой, упала кожаная папка Берии. А сверху — прямо на полетаевскую уже начавшую лысеть голову — рухнула пьеса "Рога", аккуратно завернутая и перевязанная бечевкой, как торт.