И. Полетаев, служивший швейцаром

Девица скептически скривилась, но встала.

— Достаньте из вашей сумки ручку.

— Что?

— Мой прибор просветил вашу сумочку и обнаружил там пишущую ручку. Достаньте, плиз! И дайте ее мне!

Девица хмыкнула, но открыла сумку, достала ручку и протянула ее Застудину.

— Я тебе все сам запишу, болван ты зарубежный. — Григорий взял блокнотик Полетаева. — Ни слова по-нашенски, — подмигнул он девице, — немой, как рыба. А возможно, опасный тайваньский резидент.

Девица засмеялась.

— Записал! — Застудин тяжело вздохнул. — Вам, сеньорита, ручку, а нам — в мавзолей. Мой иностранный коллега не видел вождя мирового пролетариата и, боюсь, вскоре не сможет его увидеть никогда.

— Да видел я, — кисло отмахнулся Полетаев, убирая в карман блокнотик с телефоном классика, — с мамой в три года.

Девица поджала губы и, развернувшись, оскорбленно застучала по асфальту острыми каблуками.

— Ну, ладно, — сказал Полетаев изможденно, — я тоже пойду, а то опоздаю к драматургине. — Застудин и раньше на него действовал, как парилка: сначала приятно, а потом невозможно. — Пока.

— Прощевай, друг, — Григорий сочно поцеловал его в губы. —Двигай искусство! Держи нос морковкой!

Полетаев сделал неопределенный жест — и потащился по ступенькам подземного перехода в метро. И только ощутив каменную прохладу, он понял — а жара-то какая, да…

* * *

Эмма Феликсовна негодовала. Она кидала на пол посуду. Кое-что разбилось, а кое-что нет. Разного, выходит, качества фарфор, размышлял Полетаев, безучастно наблюдая за мечущейся покровительницей. Я сожгу его коттедж, взорву машину, раздавлю, расплющу о стену, разрежу на миллион кусков и каждый пошлю его стерве; Винцент Ван Гог вспомнился Полетаеву, и он стал разглядывать Эмкино ухо. Сколько ему сделала, вторую машину на себя оформила, денег в долг дала. Странная все-таки у него конструкция — сразу понятно, что человек вышел из воды. Как я не догадалась, что он задумал кинуть меня и жениться на другой! Форма уха космическая, может, вообще все человеческое тело всего лишь приставка к уху. А кто кирпичи ему на дачу достал за полцены? Кто?! А может, ухо — это вмонтированный в нас прибор, точнее, два прибора, для осуществления контакта с инопланетянами? Мои парни ему впридачу и кирпичи разгружали, так он еще заставил их дорожку мести! А возможно, ухо…

А он по скупости своей только две бутылки водки им за это поставил!

— А ты раньше говорила, что двенадцать, — не выдержал Полетаев.

Молчи, дурак! Деревянная башка! Только тебя мне слушать и осталось!

…и есть сам инопланетянин…

И мне за три кольца не заплатил!

…который нами и руководит, закончил свои размышления Полетаев.

— Последнее отдам, но найму ему гробокопателей!

Страшная женщина, полностью отвлекшись наконец от Эмкиного уха, сделал Полетаев мрачный вывод, так вот сбеги от нее, из-под земли достанет и обратно туда же заткнет, предварительно свернув шею.

— А на ком твой фрукт женился? — поинтересовался он.

— На нищей аспирантке!

— Твои кольца он ей подарил?

— Издеваешься?! — Эмка схватила со стола хрустальную вазу для фруктов и метнула в Полетаева. Он даже не пошевелился. Зритель в театре всегда остается невредим. Есть все-таки у меня чувство сцены!

— Ваза-то красивая была, — произнес он с притворным сожалением, — и не первая из побитых тобой, а вторая.

Честно говоря, еще одну фруктовую вазу Полетаев припрятал сам, чтобы подарить родителям Мариночки.

— Как обмануть! — кидаясь на тахту, зарыдала Эмка. — Я отдала ему всю свою женскую силу, кормила, поила, деловых людей на блюдечке подносила! Так он еще и пить бросил! — Она громко высморкалась. — И курить тоже. Вокруг коттеджа теперь бегает.

— Ох, ты боже мой, — по-старушечьи всплеснул руками Полетаев, — не повезло мужику. Хорошая русская баба не заставит человека мучиться.

Эмка сквозь слезы благодарно улыбнулась, сползла с тахты и, точно мешок картошки, упала на Полетаева. Между лопаток у него стало сыро.

— Ты хоть меня пожалей, меня, красавицу, умницу, обаятельную… — Эмка отпустила тощую шею Полетаева и опять упала на тахту.

— Сексуальнопривлекательную, — подсказал Полетаев, ковырнув в носу.

— Он еще ко мне приползет! — Всхлипнула Эмка. — На коленях!

— Конечно, приползет, куда он денется.

— Он еще будет мне ноги мыть и воду пить!

Эмма Феликсовна вдруг встала, отряхнулась и приняла величественную позу:

— Но я никогда не возьму его обратно! Скатертью дорога!

Занавес, Полетаев опять ковырнул в носу, фанфары гремят, будь смелей акробат.

— Есть охота…

Но он забыл про аплодисменты.

— Иди жри, кашалот, — сверкнула тигриными глазами Эмка, –второй нахлебник! Но тот хоть в койке был зверь — любая баба от любви свихнется…

— А меня, значит, ты не любишь, — обиделся Полетаев, — я для тебя только дешевая рабсила, обманщица ты после таких слов самая настоящая, уйду я вот от тебя сейчас, лягу на рельсы, пусть меня поезд переедет, пусть тебе станет стыдно, что верность моя была тебе не нужна, а грубый самец нужен, — он ощутил к себе острейшую жалость, — меня вообще никто не любит, — застрадал он, — мать не любит, тетки не любят, отец умер, плавал себе по морям-океанам в бурю и в шторм, а шел домой, упал в яму и умер…

— Ну что ты врешь! — возмутилась Эмка. — Ты говорил, он сгорел в вертолете!

— Так это его брат сгорел, ты все перепутала из-за своего ко мне равнодушия, а папаша утонул.

— В яме?

— В какой яме?

— Ты только что сказал — упал в яму и умер.

— Так яма-то с водой была, непонятливая ты женщина, ну, пруд; пруд — это что не яма по-твоему? Самая натуральная яма.

— Полетаев! — Эмка уперла руки в бедра и глядела на него свирепо. — У меня драма! У меня сердце разбито, жизнь рухнула, а ты…

— Что я? У меня, думаешь, лучше? У меня, может, такое произошло, ты представить себе не в силах!

— И что же?

— Ты даже в страшном сне такого не увидишь!

— Ну так рассказывай!

Полетаев задумался, поскреб небритый подбородок.

— Ладно, — уже спокойным тоном произнесла Эмка, — иди на кухню, почисти картошку, порежь помидоров и огурцов, там, в кастрюле, есть вареный язык.

После ужина Эмма Феликсовна легла на живот и заставила делать ей массаж. Наминая ее выпуклости, утопая кулаком в мягком русле ее позвоночника, Полетаев привычно предался размышлениям о скудных радостях человеческого существования, о бессмысленности бытия и, заканчивая массаж, как всегда пришел к грустной мысли о вселенском одиночестве.

— Так-то, Эмма, — потряхивая усталыми ладонями, сказал он, — остались в этом бренном мире только ты и я.

Эмма его неправильно поняла.

— Грызунчик мой, –переворачиваясь на спину, мурлыкнула она, — у меня сегодня день траура, мое тело скорбит вместе с душой, ты меня простишь?

— То есть твой эскейпер для тебя умер?

— Разумеется.

— Тогда не один, а сорок дней траура!

— И ты Брут, — Эмка бессильно махнула рукой и отвернулась.

* * *

…И стал он спускаться по долгому темному каналу, который вел его в неизвестность. Становилось все темнее, на дне канала было скользко, хотя он не заметил ни одного источника хотя бы с каплей влаги, а ему очень хотелось пить. Канал повернул и превратился в длинную скважину, заглянув в которую и едва не соскользнув с ее плавно закругленного края вниз, в глубину, он ощутил сильнейший страх и столь же сильное, навязчиво-вязкое желание спрыгнуть. Но удержался и оглянулся: на краю скважины росли два толстых стебля, похожие на гигантские волосы. Ухватившись за один из них, он стал раскачиваться, как дети раскачиваются на канате над деревенской речушкой, и ребяческое это занятие его рассмешило. Он смеялся и качался довольно долго, ступни то касались округлого розоватого края, то возносились над скважиной, пока внезапно его пальцы сами не разжались, он выпустил из рук стебель и полетел в гигантский колодец, откуда слабо тянуло серой и доносилась музыка, звучавшая все ближе, все громче, казалось, где-то на самом дне впадины играл невидимый пока струнный оркестр. Он летел вниз очень быстро, между тем время падения словно застыло, и вся его жизнь успела пронестись в сознании: мелькнула мать, тополя, какая-то девушка, он забыл ее имя, качнулся и сорвался во мрак вагон, на его глазах рухнули здания, распался асфальт, треснули и рассыпались стекла… И наконец, он упал, не ощутив удара, на мягкую, гладкую поверхность. Сначала, когда он поднялся, ему показалось, что он попал на Луну: неземной свет, обилие излучин и абсолютная безмолвность испугали его, — но, сделав несколько шагов по мягкой студенистой почве, он, уже не с испугом, а с ужасом понял: его ноги ступают по гигантскому человеческому мозгу. И тайна мира приоткрылась ему: наша вселенная — только ухо, за которым простирается бесконечный, всесильный мировой мозг.