И. Полетаев, служивший швейцаром

— Но это особый разговор, — драматургиня оскалилась, — а сейчас…

О, только не это, брат! Возопил Полетаев, обращаясь к внутреннему голосу.

— …а сейчас, — она поморщилась, — обсудим твою пьесу "Рога". Сюжетец я тебе скажу, сынок, слабоват: ну, жена изменяет мужу и у мужа вырастают на голове настоящие рога, которое ему мешают, — этого мало, нужно что-то еще, сильнее, мощнее, эпичнее, эпотажнее.

Полетаев медленно стал съеживаться и корчиться на стуле, как начавшая гореть бумага.

— Но в общем, — драматургиня значительно покашляла, — неплохо, даже смело, даже броско, даже авангардно, черт тебя дери, Колумб ты этакий! Можно будет подумать, поработать, найти режиссера!..

Огонь, охвативший края бумаги, сразу потух и смятые страницы начали медленно распрямляться.

— У меня муж при смерти, — сказала после некоторой паузы драматургиня. — Одиночество меня страшит. Ты пришелся мне по душе. Хочется, голубчик, вырастить русского гения.

Пупсики вы мои, зайчики, картиночки, японочки, мысленно залепетал Полетаев, амурчики вы мои ненаглядные.

— Я жду вас в пятницу вечером в десять.

— Вечером?

— В пятницу.

— В десять?

— В десять вечером в пятницу.

Канарейки опять было встрепенулись, но раздался телефонный звонок и спасенный от них Полетаев благополучно прошлепал в прихожую и — столь же благополучно — отчалил.

Клонился к закату вторник. Впереди еще открывалась целая жизнь.

* * *

…Он лежал в траве над оврагом, тихо плыли над ним облака, шелестели едва слышно деревья, и в плеск речной воды порой вплеталось позвякиванье колокольчика пасущейся на зеленом склоне козы, мелькал белый платок, это женщина спускалась от церкви по узкой тропинке, ног ее Полетаеву не было видно, казалось, синее платье просто летит над травой.

Здесь бы сделать ступеньки, светлую легкую лестницу, покусывая сорванную травинку, мечтал Полетаев рассеянно, а вон там, у самого края, поставить прекрасную, очень изящную, белую беседку. А меня назначить ее смотрителем. Я бы лежал в траве и приглядывал за беседкой, увитой цветами, как строгий отец за непорочной дочерью, а денежки шли бы гуськом ко мне на сберкнижку. Какая чудненькая работенка, сэр, лежать целый день и смотреть на беседку. Может, вы еще спросите меня, сэр, к чему вообще ее охранять, ее же ветер не унесет, как палатку туристов. Э, нет, плохо вы знаете российскую деревенскую жизнь, придет здоровенный мужичище, спилит беседку под самый корешок и сколотит себе из нее на участке сарайчик или загон для скота. Вот почему, сэр, просто необходимо постоянно наблюдать за беседкой. Но как же ночью, ночью вы захотите спать, сэр, а на земле прохладно, а потом зима, сэр, ваша российская снежная да метельная? А мне во-о-он там, да, да, именно там построят небольшой домик, как для смотрителя маяка, и телефон проведут, чтобы вовремя мог я оповестить служителей правопорядка о покушении на мою снежную красавицу. Так я и заживу, честно и радостно, выгляну в окно: стоит, стоит моя беленькая невеста; ночью проснусь, выйду: плывет она, как белая бригантина, по звездному небу. Все это весьма неплохо, сэр, но опасаюсь, что заработок ваш будет невелик… Полетаев привстал. Вот она горькая правда жизни. Не дают помечтать. Сразу бьют рублем по слабым нервам.

Он попрыгал на затекших ногах, тут же представив себя чемпионом: трибуны кипят, аплодисменты гремят, золотую награду получает Полета… Остановись, пацан! Полетаев отвлекся от спортивного сюжета, заметив ребенка, бегущего с желтым сачком. Остановись, пока не поздно, зачем тебе бабочка, она же по сути своей гусеница, как любая девушка, вредное, низкое, препротивное насекомое! Пусть она себе свободно порхает, тебе же будет спокойнее жить, дуралей! Но ребенок упорно летел по траве под ярким парусом сачка, а темная бабочка, увлекая его за собой, становилась все больше, крылья ее уже выросли до размера птичьих крыльев, но все продолжали укрупняться, мальчик споткнулся и чуть не упал, но фанатично не прекращал погоню, а бабочка выросла уже до гигантских размеров, уже закрыла солнце… Полетаев зевнул и, опасаясь дождя, заторопился к дому.

Калитка, как клюв птеродактиля, впустила его в мир древний: Тимофей разделывал на полинялой клеенке красное мясо, загорелая Люба повисла над грядкой, точно слегка заржавевшая подкова. Она повыщипывала из подсолнуха семечки — и ставший плешивым швейцар вызвал у Полетаева жалость. Крепись, старик. Но чаевых нет. Швейцар привычно качнулся, пропуская жильца, столь же незадачливого, как и он сам. Собака, лежащая под летним столиком, высунула из-под клеенки морду и, грызя кость, даже не тявкнула хоть для приличия, тунеядка. Нет, не любит живое трудиться, подумал Полетаев одобрительно, горение чувств, бурление страстей — страшные выдумки таких вот, как я, гениев человечества, а живая клетка стремится к покою.

Он нырнул в свой домишко, привычно стукнувшись головой о низкий дверной проем, потер ушибленное место и как всегда на секунду встревожился: а вдруг сотрясение мозга? Хотелось есть. На столе в кружке было козье молоко, на тарелке лежали два вареных яйца, на салфетке — подсохшая корочка хлеба. Люба позаботилась. А Эмка — сатрапиха никогда не привезет из города продуктов на неделю — все, что выгружает из машины, за свои выходные уминает сама, а Полетаев, значит, должен с голоду помирать. Ну и что с того, что я живу на ваши деньги, Эмма Феликсовна? Разве это деньги — это гроши! А кто вам все продает? Вы поторчите, мадам, у метро часов пять, я на вас посмотрю! Вся ваша позолота облезет! А кто удолетворяет ваши низменные желания? Кто, наконец, вам моет пол в квартире и даже гладит белье? Найдите еще одного такого дурака!

Полетаев остался удовлетворен своей воображаемой отповедью скупой работодательнице, съел с аппетитом два яйца, запил горьковатым молоком, сжевал корочку хлеба. Хотелось еще и сладкого. Но конфеты поглотила удавиха. Он грустно докурил оставленный на невымытом блюдце неэстетичный окурок. И вспомнил: мамочка моя дорогая, я ведь скоро женюсь. Я уже подал заявление. Ай-я-яй. Как все-таки опрометчиво, сынок, как необдуманно. А может, у нее наследственность дурная? А может, у нее три дедушки хронические алкоголики, плюс твои слабые гены, мой мальчик. Нет, что ты, мама, никаких детей! Ты прав, ты прав, я верю в твою рассудительность, в твое благоразумие.

И загс-то оказался где-то у черта на рогах! Это почему же не в центре, возмутился жених, везешь меня куда Макар телят не гонял. Для конспирации, объяснила Мариночка, к тому же там окапалась бывшая жена одного серьезного босса, я ее знаю, она зарегестрирует нас с тобой, морда, не через три месяца, а через две недели. Через две?! Через две недели?! Да, да! Она щелкнула его по носу пальчиком с длинным зеленым ногтем и с быстротой кошки заскочила ему на спину. Как ты себя ведешь, возмутился он, стой нормально. Автобус, переваливаясь с боку на бок, катил и катил. Покончить с собой. На проезжей части. На рельсах. В петле. В дымовой топке. Уксус. Бритва. Таблетки. Целлофановый пакет. Пока чувства мои остыть не успели, засунуть бы тебя, моя кукла, в морозильный контейнер и вынуть в двадцать втором веке, пускай интеллектуально продвинутые потомки на тебя подивятся… А то с твоей словоохотливостью я просто… я просто… Да замолчитшь ты или нет?! Тебе нужно учить чужие тексты, а свои забыть намертво. Ты чего припух?! Она пожала плечиками. Я подсчитал: за полчаса дороги ты только слово "блин" произнесла тридцать четыре раза! Не говоря о менее приличных! Не гони туфту! Мариночка хмыкнула. Именно тридцать четыре раза. Причем очень громко. Ты, блин, застенчивый, как девушка. Вот, теперь тридцать пять. Каждый прожитый день с тобой, дорогая, будет стоит мне десяти лет жизни.

Но заявление было подано; бывшая жена серьезного босса хихикала, а невеста грозила ей кулаком, потом была выпита бутылка водки, бутылка сухого, три пива, снова бутылка водки, что-то вроде поцелуев у них получилось, а возможно и не получилось, поскольку Полетаев еле волочил ноги, но все-таки доволочил их до деревни…

До свадьбы оставалось двенадцать дней. До встречи с драматургиней — вечер, ночь, утро и день.

* * *

Вечер.

Ночь.

Утро.

День.

И никто не открыл. Снова позвонил. Никто не открыл. Побродил по двору, посмотрел на окна, черт его знает, где окно драматургини, набрал код замка, вошел в подъезд, поднялся по сталинской лестнице, опять позвонил. Никто не открыл.

Пришибленный неудачей, Полетаев плелся по бульвару, неся букет цветами вниз, как банный веник. Белый конь ударил Полетаева копытом и нагло скрылся в тумане. Букета было жалко, деньги плачены — а денег мало. И мучительно стыдно было за бесцельно прожитые годы. А может, драматургиня скончалась? Вот так взяла, легла на кушетку, скрестила руки на канареечной груди и протянула ноги. От любви к молодому гению. Он потряс букетом. Как бы его использовать с толком? Кому бы его подарить? Мариночке? Облезет и неровно обрастет. (Твой лексикон, дорогая, пришелся мне по вкусу.) Эмке? Только неприятности на себя навлеку: потрясенная моим жестом, она придавит меня тут же своими эльбрусами. (Мой лексикон все-таки похудожественнее.)