Идея государства. Критический опыт истории социальных и политических теорий во Франции со времени революции

В политической экономии Бенжамен Констан повторяет Адама Смита и Ж.-Б. Сэя, у которых заимствует аргументы против вмешательства государственной власти в промышленность, в форме ли запрещений, или в форме поощрений [1126] . Индивидуальная инициатива кажется ему единственным двигателем прогресса, единственным источником богатства. До сих пор он только ученик. Но он является уже самостоятельным, когда выступает против излишнего вмешательства центральной власти в местное самоуправление, когда он отстаивает, например, то, что муниципальная власть не представляет «отрасли исполнительной власти», а должна быть от нее «независимой» [1127] . «Представителям и делегатам всех принадлежит забота о делах всех»; индивидууму – забота о его собственных интересах; а «то, что интересует только фракцию, должно решаться этой фракцией» [1128] . «Муниципальная власть, – говорит он в другом месте, – должна занимать в администрации такое же место, какое мировые судьи занимают в судебном строе». «Это – власть только по отношению к тем, кто ей подчинен, или скорее их уполномоченный для дел, касающихся только их одних». Бенжамен Констан склонен ввести в администрацию то, что он называет федерализмом [1129] , который, впрочем, не похож на федерализм Соединенных Штатов, потому что он применяется «только к внутренним распорядкам отдельных частей государства», если только эти распорядки ничуть не затрагивают государственного или общественного интереса. Федерализм Бенжамена Констана не что иное, как децентрализация. Под этим именно названием он проник в программу либеральной школы и сделался одним из ее существенных пунктов [1130] .

1126

R'eflexions, notes et additions (Сочинения. T. I. C. 364 и сл.).

1127

Principes de politique (Сочинения. T. I. C. 98).

1128

Ibid (Сочинения. T. I. C. 98).

1129

Ibid (Сочинения. Т. I. С. 101).

1130

Vues sur le gouvernement de la France герцога де Брольи написаны под непосредственным влиянием Бенжамена Констана, особенно в том, что касается локализации властей.

Бенжамен Констан крайне недоволен, что власть при всяком удобном случае вмешивается в отношения между индивидуумами. Он замечает, что во Франции обыденная жизнь состоит из такого рода недостаточно обоснованных вмешательств и приводит в пример Англию, где общественный порядок гораздо лучше обеспечен во всех отношениях, «потому что он вверен разуму и интересу каждого» [1131] . Правительственный произвол, представляющий утонченную, обыденную и привычную форму принципа государственного интереса, находит в Бенжамене Констане самого решительного противника. Знаменитый памфлет его Дух завоевания [1132] представляет не что иное, как красноречивый протест против произвола.

1131

«Наши зрелища и празднества пестрят солдатами и штыками. Подумаешь, что троим гражданам нельзя встретиться без того, чтобы не потребовалась пара солдат для их разъединения». Principes de politique (Сочинения. T. I. C. 41).

1132

См. Сочинения (T. II. С. 137 и след.).

Либеральная школа, все более и более поглощаемая впоследствии полемикой с социализмом, будет выражаться сильнее, чем Бенжамен Констан; но ей не удастся лучше его отметить антитезу между индивидуальным и социальным. «Все индивидуальное, – говорит он, – не может быть законно подчинено общественной власти». Таким образом, у Бенжамена Констана появляются и становятся лицом к лицу два соперничающие, даже враждебные принципа: государство и индивидуум. Всякое торжество одного наносит ущерб другому. Бенжамен Констан теряет из виду богатую и возвышенную, хотя часто изменчивую и неопределенную, мысль философов XVIII века, которые в своей концепции индивидуализма не отделяли требования индивидуальной свободы от стремления помочь, хотя бы при содействии государства, возможно полному развитию наибольшего числа индивидуальностей. Индивидуализм Бенжамена Констана, подобно индивидуализму экономистов, о которых скоро будет речь, стремится принять преимущественно отрицательный характер.

Несмотря на некоторые, иногда очень заметные различия в мнениях по поводу отдельных пунктов, Бенжамен Констан в данном случае сходится с Ройе-Колларом, и неудивительно, что в известный момент их почтительные ученики, пораженные более сходством, чем различием между учителями, образовали одну великую школу, в которой частные оттенки слились с общей окраской.

Одно из первых произведений Бенжамена Констана, где в крайне сжатой и сильной форме соединено наибольшее количество идей, его речь О свободе древних сравнительно со свободою новых народов [1133] , бросает яркий свет на его теорию верховенства и теорию политической свободы и в то же время намечает пределы его индивидуализма и показывает, почему он не мог преступить этих пределов.

1133

Речь была произнесена в королевском Атенеуме, в Париже, в 1819 году. (Сочинения. Т. II. С. 539–560). Идея, развитая в этом произведении, намечена уже в l'Esprit de conqu^ete et d'usurpation, 2-я ч. Гл. VI (Сочинения. T. II. С. 204).

Руководящая идея этой работы заключается в том, что свобода, как ее понимают в новое время, не имеет ничего общего со свободой древних.

Что значат для человека нового времени слова: «быть свободным»? «Они значат, что каждый имеет право подчиняться только законам, что никого нельзя ни арестовать, ни заключить в тюрьму, ни лишить жизни, ни подвергнуть какому-либо насилию по произволу одного или нескольких. Они значат, что каждый имеет право высказывать свое мнение, выбирать род занятия и отдаваться ему; располагать своею собственностью, даже злоупотреблять ею; свободно передвигаться с места на место, не спрашивая позволения и не давая отчета в мотивах таких передвижений. Они значат, что каждый имеет право соединяться с другими индивидуумами или для обсуждения общих интересов, или для отправления богослужения, которое кажется им предпочтительнее, или просто для того, чтобы проводить время наиболее сообразно со своими склонностями и фантазиями. Наконец, они значат, что каждый имеет право влиять на государственное управление или посредством назначения всех или некоторых чиновников, или посредством заявлений, петиций и требований, которые государственная власть более или менее обязана принимать во внимание» [1134] .

1134

De la libert'e des anciens compar'ee `a celle des modernes (Сочинения. T. II. C. 541).

А что понимал под теми же самыми словами человек древнего мира? Свобода для него состояла «в коллективном, но непосредственном отправлении многих функций единой верховной власти: в решении на общественной площади вопросов войны и мира, в заключении союзных договоров с иноземцами, в вотировании законов, в произнесении приговоров, в проверке отчетов и деятельности магистратов, в привлечении последних к ответственности перед всем народом, в осуждении или оправдании их. Но в то же время, наряду с такого рода коллективной свободой, древние признавали полное подчинение индивидуума власти целого». И Бенжамен Констан показывает, что у древних почти совсем нет и следа того «пользования правами», которое присуще новой свободе. Религиозные воззрения, мнения, род занятий – все в древности регламентировано коллективной волей. Таким образом, «у древних индивидуум является почти постоянно господином в общественных делах и рабом во всех своих частных отношениях… У людей нового времени индивидуум независим в частной жизни, но даже в самых свободных государствах является верховным повелителем только по видимости» [1135] .

1135

De la libert'e des anciens compar'ee `a celle des modernes (Сочинения. T. II. C. 542).

Наблюдение вполне справедливое и плодотворное. Оно стоило того, чтобы его усвоил себе и углубил один из наиболее выдающихся представителей либеральной школы [1136] . У Бенжамена Констана оно выясняет, как только что было сказано, и его теорию политической свободы, и его теорию верховенства. Действительно, Бенжамену Констану, так как он ищет в другом месте тех благ, какие древний человек находил в реальном осуществлении верховенства, должно было быть достаточно, чтобы человек нового времени обладал лишь «видимостью» верховенства. И в самом деле, Бенжамен Констан, предоставляя гражданину только видимость верховенства, в то же время обеспечивает ему весьма широкую личную независимость.

1136

См. Laboulaye. La Liberte antique et la liberte moderne (1863).

Но названная статья кажется нам очень удобной и для определения границ индивидуализма Бенжамена Констана и raison d’^etre этих границ.

Действительно, он не довольствуется указанием разницы, существующей между двумя вышеуказанными понятиями свободы, но объясняет, почему от одного перешли к другому. Прежде всего по политическим причинам. Древние республики были очень малы и по духу своему воинственны. Государства нового времени миролюбивы и несравненно более обширны. Затем причины экономические: торговля, столь ограниченная в древности, у народов нового времени с каждым днем развивалась все сильнее. Наконец, социальная причина: исчезновение рабства. Уничтожение рабства отняло у граждан досуг, необходимый для постоянного решения дел на общественной площади. Труд внушает людям любовь к независимости и потребность в ней. Кроме того, он наполняет всю их жизнь. Древние в промежутках между войнами истомились бы от безделья, если бы только у них не было в запасе участия в верховной власти. Наконец, пространство государства уменьшает политическое значение каждого индивидуума. «Самый незаметный республиканец в Риме или в Спарте представлял собой силу. Совсем не то простой гражданин Великобритании или Соединенных Штатов».

Причины эти интересны и важны, хотя их и нельзя считать проникающими в суть дела. Бенжамен Констан указывает еще причину психологического характера. Древние потому более дорожили верховною властью, что действительно пользовались ею на общественной площади. Осуществление своей воли было для них живым и постоянным удовольствием [1137] . Люди нового времени, наоборот, находят это живое и постоянное удовольствие в пользовании своей индивидуальной свободой. Таким образом, «древние, жертвуя своей независимостью ради политических прав, жертвовали меньшим ради большего, а мы, принося туже жертву, отдали бы большее для получения меньшего». Замечание тонкое и глубокое, но, в конце концов, сводящее индивидуализм к вопросу о наибольшей выгоде.

1137

De la libert'e des anciens (Сочинения. T. II. C. 547).

Бенжамен Констан чувствует, впрочем, недостаточность утилитаризма, и, как мы видели, пытается опровергнуть Бентама. Однако, показав, что право и свобода как таковые выше пользы, он останавливается и не доходит до последнего, единственно достаточного и удовлетворительного объяснения – рационального. Он предчувствует возражение: «Правда ли, что счастье, в чем бы оно ни заключалось, служит единственной целью человеческого рода?» И тотчас отвечает на это: «В таком случае наше поприще было бы очень узко, наше предназначение не слишком высоко». Он ссылается на «лучшую часть нашей природы, на благородное беспокойство, которое преследует и мучит нас, на горячее стремление расширять свои познания и развивать свои способности» и заключает: «Судьба зовет нас не только к счастью, но и к совершенствованию» [1138] . Красивые слова, но только слова. Бенжамен Констан не приложил усилий к тому, чтобы возможно более развить способности гражданина, увеличить его экономическую и моральную ценность, дать политическому обществу постоянно возрастающее число членов, которые были бы настоящими индивидуумами [1139] .

1138

De la libert'e des anciens (Сочинения. T. II. C. 559).

1139

Одно выражение в последних строках этого произведения как будто противоречит тому, на что я указываю: «Остается еще много дела даже тогда, когда народ доволен. Необходимо, чтобы учреждения закончили моральное воспитание гражданина». Ibid (Сочинения. T. II. С. 560).

Но из последующих строк видно, что автор просто имеет в виду моральное воспитание, которым могут пользоваться привилегированные избиратели, участвуя в выборах.

Когда Лабуле, сохраняя даже сходство в заглавии, вновь берется за интересную идею своего учителя и, в свою очередь, ищет причин, объясняющих обе концепции свободы и переход от одной к другой, он не останавливается ни на утилитарных доводах Бенжамена Констана, ни на его социальных, экономических и политических аргументах. Его соображения другого рода. Он показывает, что люди нового времени настроены враждебно по отношению к деятельности власти и вмешательству государства, потому что после появления христианства существует крайне важная область, куда государственная власть не может и не должна вмешиваться: область совести. «Совесть освобождена, индивидуум существует» [1140] .

1140

Laboulaye. La libert'e antique et la libert'e moderne. В сочинении, озаглавленном LEtat et ses limites (C. 111).