Иди через темный лес. Вслед за змеями

Предупреждение о сестрах она пропустила мимо ушей – и зря.

Следующий зал был огромен: свод его терялся во мраке, а узкие колонны из гладкого шелкового малахита свечами тянулись вверх. У основания каждой стояла жаровня, полная тлеющих огней, щедро источающих тепло и скупо – свет. На полу чередовались синие и зеленые плиты, спиралью закручиваясь к центру зала, где в круге колонн у самой большой жаровни сидела девушка – почти девочка, настолько она была хрупкой и невысокой. Марья, и сама едва ли среднего роста, рядом с нею ощутила себя огромной и неуклюжей.

Девушка вскинула голову, и слабый свет отразился от ее рыжих кудрей, одуванчиком окруживших треугольное личико. Первым делом Марья присмотрелась к ее глазам, но они оказались совсем обычные, человеческие, даже зрачок был круглым.

– Вижу, младшая сестра пропустила тебя, значит, ей по нраву пришелся твой подарок. – У рыжей голос звенел медными колокольчиками, чисто и по-весеннему радостно. – Может, и меня одаришь?

Марья опустилась на пол напротив девушки, поерзала, пытаясь удобнее устроиться на стылых плитах. Здесь, в центральном круге, было холодно, как в склепе, словно большая жаровня тепло не излучала, а отбирала.

– Тебе тоже нужны мои воспоминания? Ну так бери. – Она пожала плечами и протянула рыжей ладонь. Но та только головой качнула:

– Не воспоминания, нет. Поделись со мной огнем.

Ее тонкие пальцы застыли над ладонью Марьи, давая ей шанс одуматься и отдернуть руку, но Марья так и продолжила смотреть на нее и улыбаться. И когда рыжая вцепилась в ладонь Марьи, боль прострелила ее до самого плеча.

На этот раз прошлое не оживало перед глазами, не затягивало немилосердной пучиной на глубину. То, что захлестнуло Марью, уже давно стало повседневным и привычным, и ей не требовалось тянуться куда-то и вспоминать. Все и так было – рядом, под рукой.

Или даже – в руке.

Жар в груди, когда одноклассники перешептывались за спиной и жалели, когда учительницы смотрели грустно и сдували пылинки – как же, бедная Марья, ты же отца похоронила, это же так страшно, когда близкий человек уходит – и так внезапно! Жгучая ненависть, когда Марья поняла, что все они упиваются жалостью и трусливым мелочным счастьем, что у них-то все хорошо. Словно своей потерей Марья им беззаботную жизнь выкупила.

Хотелось кричать: «Я не хрустальная!» Хотелось кричать: «И у вас все будет плохо!» Хотелось, чтобы им и стало плохо – пусть бы и ее руками. Она действительно была умной девочкой – внимательной, цепкой на детали, слышащей то, что не следовало. И когда ее начинали жалеть, она отвечала – ядом и иглами по самому сокровенному и больному.

И ее оставили в покое – и тогда уже жглось одиночество. Яд копился и копился и начал отравлять ее саму, разъедать, оставлять зудящие язвы. Только и оставалось, что гонять по кругу одни и те же мысли, искать виноватых и не находить, искать тепла и понимания у сестры – и не находить.

А потом была Навь и долгий сон среди льда, и огонь в груди остался последним, что ее грело, не давало уснуть окончательно. Она вцепилась в него, растравила его, оберегла его.

И тогда яд и жар обрели форму, огромную пасть и вечно алчущие глаза.

С громким стоном Марья отшатнулась от рыжей, потрясла ладонью, горевшей так, словно она ее в огонь сунула. Не веря глазам, Марья потерла пальцы, все такие же белые – хоть разум и подсказывал: за сильной болью должны вздуться ожоги и слезть кожа.

Но все было в порядке. Кроме того, что монстр в груди, которого долго-долго баюкала мелодия ледяного терема, сдерживала грань ледяного кристалла, заворочался и зевнул, грозя вот-вот вырваться на свободу.

Марья зажмурилась и обхватила себя за плечи, скорчилась на полу клубочком, пытаясь удержать монстра внутри. Выдавила сквозь стиснутые зубы:

– Почему… почему мне так плохо? Твоя сестра же забрала воспоминание, забрала мою боль!

Тонкая рука, едва теплая, коснулась ее спутанных волос, вытерла испарину со лба. Голос над головой тек грустным перезвоном крохотных колокольцев.

– Боль, разделенная на двоих, становится слабее. Ненависть же, сколько ее ни дели, только прибавляет себе сил.

– А нельзя было из меня какой-то другой огонь забрать?

– А другого в тебе и нет.

Марья медленно выпрямилась, чутко прислушиваясь к ощущениям. Пока красная пелена не застила глаза и не хотелось кинуться в грязную драку или отплевываться гадкими злыми словами, и это было почти сносно. Сосредоточиться и представить ледяную цепь, охватившую шею монстра, – спокойствие и самоконтроль, вина и вечное напоминание о том, до чего потакание чудовищу может довести.

В какой-то миг ледяная цепь обернулась белой косой, захлестнувшей шею чудовища, – и Марья едва не застонала от ужаса.

– А ты тоже расскажешь сказочку, как тебя Полоз проклял? – Марья прикусила язык, но было уже поздно. Только и осталось, что сильнее затянуть цепь и до боли сжать кулаки, чтоб отрезвляло.

Рыжая обхватила лицо Марьи тонкими ладонями, и боль унялась – словно огонь прекратил взвиваться в хаотичном танце и загорелся ровно и спокойно, не грозя неистовым пожаром, но делясь ровным, уютным теплом.

– Нет. – Глаза рыжей изменились. Теперь в черноте зрачков плясали шаловливые огоньки, далекие, как светлячки над болотом. – Я могу рассказать только о том, как охотно делилась огнем со всеми, даже с теми, кто его не просил, а когда замерзла сама, никто меня не согрел.

– Очередная грустная история о неблагодарности людей?

– Очередная глупая история о том, что не стоит тратить больше, чем у тебя есть.

Марья скривилась, как от зубной боли.

– Знаешь, сейчас ты очень похожа на мою сестру, когда она объясняет, почему мне можно обойтись без очередной книги.

– Так, может, она была права?

– Я и так знаю, что она права. Думаешь, жить от этого приятнее?

Рыжая рассмеялась и коснулась губами лба Марьи. Мягкое тепло растеклось по телу, как в детстве, когда отец на ночь укрывал одеялом.

– Иди, – шепнула рыжая. – Впереди ждет наша старшая сестра. Будь с нею осторожна.

Колонны расступились, открывая среди спирального узора на полу дорожку из матовых белых плит. Наступать на них было приятно – шершавое стекло источало тепло, и на одной из них Марья замерла, отогревая озябшие ноги.

И набираясь смелости перед последним шагом.

Едва она переступила через порог, как белый свет хлестнул по глазам, и Марья вскинула руки, закрывая лицо. Не сразу она приноровилась к сиянию, глаза слезились, и едва-едва удавалось приподнять ресницы. Вся комната была выточена из огромного кристалла, прозрачного, лишь местами в стенах мелькала белая муть, больше похожая на застывший в камне дым.