Игра Джеральда

«Но, может быть, ты все отлично помнишь, моя коллега по несчастью, — подумала Джесси, — и все врешь, как и я. Возможно, по той же самой причине. Мне кажется, что все люди, пережившие сильное потрясение, лгут насчет потери памяти».

Очень даже может быть. Так или иначе, фактом остается то, что она-то помнит часы, проведенные в наручниках, — с момента, когда Джеральд защелкнул второй наручник, и до того леденящего душу мгновения, когда она взглянула в зеркало заднего обзора и увидела, что существо из дома стало существом на заднем сиденье, — она все отлично помнила. Она помнила эти мгновения днем, а ночью в кошмарных снах стакан с водой скользил мимо нее, падал и разбивался вдребезги; одичавшая собака отказывалась от холодной закуски в ожидании горячего блюда на кровати; ночной посетитель в углу голосом ее отца спрашивал: «Ты любишь меня. Сорванец?», личинки и червяки извергались из него, как сперма с конца возбужденного пениса.

Но помнить и воспроизводить в памяти происшедшие события вовсе не накладывает обязательств рассказывать об этом, даже когда от воспоминаний тебя бросает в дрожь и ты кричишь от ночных кошмаров. С октября она похудела больше чем на десять фунтов (точнее, на семнадцать), снова начала курить (полторы пачки в день плюс большой стакан спиртного перед сном), цвет лица испортился, а волосы полностью поседели. Последнее можно еще как-то исправить — разве не скрывала она свою седину уже более пяти лет? — но она не могла собраться с силами, чтобы позвонить в парикмахерскую и договориться о времени. Кроме того, для кого ей теперь хорошо выглядеть? Может быть, ей стоило осчастливить своим посещением какой-нибудь бар?

«Отличная мысль, — подумала Джесси. — Какой-нибудь парень спросит, может ли он угостить меня стаканчиком, я отвечу „да“, а потом, пока мы будем ждать, когда бармен принесет напитки, я скажу ему — просто случайно — что меня мучает кошмар, в котором мой отец извергает личинок и червей вместо спермы. Несмотря на такую интересную беседу, я уверена, что он сразу же уберется восвояси, не пожелав даже посмотреть на справку из больницы, что я вполне нормальная».

В середине ноября, когда Джесси наконец-то поверила в то, что полиция оставила ее в покое, а в печати перестали появляться статьи о случившемся с ней (ей было очень трудно поверить в это, потому что именно гласности она боялась больше всего), она решила снова обратиться за советом к Норе Калиган. Возможно, ее не прельщала перспектива оставшиеся лет тридцать или сорок сидеть взаперти и курить в одиночестве. Насколько по-другому могла бы пройти ее жизнь, если бы она тогда смогла рассказать Норе о том, что случилось в день солнечного затмения! Насколько бы все могло быть по-другому, если бы тогда на кухню не вошла та девушка, когда она изливала душу Руфи. Может быть, все было бы точно так же… а может, по-другому.

Возможно, абсолютно по-другому.

Поэтому она набрала номер — и была потрясена, услышав, что Нора умерла от лейкемии год назад — когда анализы показали это, было уже поздно что-нибудь предпринимать. «Может быть, Джесси хочет встретиться с Лаурел Стивенсон?» — спросили ёе в приемной. Но Джесси помнила Лаурел — высокую, темноволосую, темноглазую красавицу, носившую туфли на высоченных каблуках и выглядевшую так, будто секс доставлял ей удовольствие только тогда, когда она была сверху. Джесси ответила, что она подумает, тут же оставив мысль о посещении психоаналитика.

В течение трех месяцев после известия о смерти Норы у нее были хорошие дни (когда она только боялась) и плохие дни (когда она боялась выйти даже из этой комнаты), но только Брендон Милхерон слышал нечто более или менее близкое к полному рассказу о темных временах Джесси Махо на озере… и Брендон не поверил в самые бредовые моменты этого рассказа. Сочувствовал, да, но не поверил. По крайней мере, не сразу.

— Никакой жемчужной сережки, — доложил он ей через день, когда она впервые рассказала ему о посетителе с плоским белым лицом. — Никакого следа. По крайней мере, этого нет в записях полицейских.

Джесси пожала плечами и ничего не ответила. Она могла сказать, но, кажется, лучше ничего не говорить. Ей крайне был необходим друг после всего пережитого, Брендон был для этого великолепной кандидатурой. Она не хотела расстраивать или отпугивать его своими бреднями.

И было еще нечто, нечто очень простое: возможно, Брендон был прав. Возможно, ее гость был всего-навсего порождением лунного света и теней.

Шаг за шагом Джесси удалось убедить себя, по крайней мере в дневные часы, что все так и было на самом деле. Что ее космический ковбой был фигурой из театра теней, но сделанный не из бумаги и чернил, а из лунного сияния и воображения. Джесси не винила себя ни в чем, совсем наоборот. Если бы не ее воображение, то она никогда бы не смогла добраться до стакана с водой… никогда бы не додумалась использовать подписную карточку в качестве соломинки для питья воды. «Нет, — думала она, — мое воображение более чем заслужило право на небольшие галлюцинации». Но для нее важным оставался факт, что той ночью она была одна. Она считала, что если выздоровление и начнется, то оно начнется со способности отделять реальность от фантазии. Что-то подобное она сказала и Брендону. Он улыбнулся, прижал ее к себе, поцеловал в висок и сказал, что, по его мнению, она и так уже выздоравливает.

В прошлую пятницу она увидела статью в «Пресс-Геральд» в колонке новостей. И вся ее самоуверенность начала исчезать, да и содержание стало меняться, когда статьи о Раймонде Эндрю Джуберте начали триумфальное шествие по страницам газет. Затем вчера… через семь дней посте того, как имя Джуберта впервые появилось на страницах газеты в колонке новостей округа…

Раздался стук в дверь, и первым чувством Джесси, как всегда, был инстинктивный страх.

— Мэгги, это ты?

— Кто же еще, мэм.

— Входи.

Мэган Лендис, домработница, нанятая Джесси в декабре (это было тогда, когда она получила первый солидный чек из страховой компании), вошла со стаканом молока на подносе. Серая и розовая таблетки лежали рядом со стаканом. При виде стакана правое запястье Джесси дико заныло. Это было не всегда, но все же реакция довольно-таки знакомая. Хорошо, что прекратились выкручивающие кости боли. Это произошло перед самым Рождеством, а до этого Джесси считала, что ей придется пить из пластмассовых чашечек до скончания века.

— Как сегодня твоя лапка? — спросила Мэгги, как будто уловила по какому-то телепатическому каналу ломоту в запястье Джесси. Джесси эта мысль не казалась странной. Вопросы Мэгги — как и ее интуиция — иногда вызывали ощущение мурашек по всему телу, но никогда они не казались Джесси нелепыми.

Рука, о которой спрашивала Мэгги, лежала в солнечном луче, отвлекшем Джесси от того, что она печатала. Эта рука, казалось, была одета в темную перчатку, сшитую из кусочков эластика космической эры. Не то чтобы Джесси не нравилась эта перчатка, и не то чтобы Джесси была неблагодарной. После третьей пересадки кожи понимаешь, что степень благодарности — очень ненадежная вещь в этом мире.

— Не так уж и плохо, Мэгги.

Левая бровь Мэгги остановилась на уровне «я-не-верю-тебе».

— Разве? Если вы все эти три часа стучали по клавиатуре, то клянусь, что ваша рука уже поет «Аве Мария».

— Неужели я действительно просидела здесь?.. — Джесси взглянула на часы и поняла, что это действительно так. Она взглянула на экран монитора компьютера и увидела, что печатает уже пятую страницу, а ведь она села за компьютер сразу после завтрака. Теперь уже наступило время ленча, но самое удивительное было то, что она не так уж далеко ушла от правды, не воспринятой бровью Мэгги: рука не так уж и болела. Джесси могла подождать еще часок с приемом таблеток, если бы в этом была необходимость.