Игра на двоих

— Ты пойдешь за ней на Арену?

— Разумеется.

— Снова жертвуешь собой?

— Она должна выжить, — вот и все, что нам удается от него добиться.

Пит уходит. Ухожу и я. В глазах Хеймитча читается вопрос.

— Сейчас к тебе придет Китнисс, и мы оба знаем, о чем она попросит. Не хочу этого слышать.

Эвердин произнесет вслух то, что не осмелился сказать Мелларк. Выхожу на улицу вслед за парнем.

— Можно спросить?

Тот лишь молча кивает.

— Почему?

Он останавливается. Я подхожу чуть ближе.

— Это не праздное любопытство, Пит.

— Знаю.

И, поколебавшись секунду, добавляет:

— Идем со мной.

Он приводит меня в свой дом. Ни говоря ни слова, поднимается на второй этаж, проходит мимо спален — целых три на одного — и останавливается в самом конце длинного коридора. Открывает скрытую от посторонних глаз дверь и жестом приглашает меня подняться выше, на чердак. Я ожидаю увидеть пыль и следы ног хозяина, паутину в углах и грязные окна под самой крышей, но ошибаюсь. Пит щелкает выключателем где-то за лестницей, и помещение озаряется ярким светом ламп, симметрично расставленных по комнате. Здесь светло, чисто и слегка пахнет краской и маслом, — тем, что рисуют. Свободного пространства почти нет: несколько мольбертов, на полу — ряды картин, приставленных к стенам, широкий стол, заваленный кистями и красками.

— Так ты — художник?

— У каждого Победителя должно быть какое-то увлечение, чтобы не умереть от скуки бесконечными вечерами.

— Почему не продолжил династию пекарей?

Пит грустно улыбается.

— Отношения с родителями не сложились. И печь хлеб не так уж интересно. Все детство провел, следя, чтобы хлеб не подгорел.

— Где научился рисовать? — продолжаю спрашивать, а сама медленно кружу по чердаку, рассматривая завершенные работы. Красиво и как-то консервативно. Слишком правильно по меркам нашего мира. Такие картины могли бы создавать предки — цивилизация, что существовала до нас. Судя по немногим документам, оставшимся с тех времен, люди придерживались классических канонов красоты.

— Там же, в пекарне. Украшал торты в кондитерской, делал надписи и простые рисунки. Порой забывал, что это всего лишь пироги. Будто передо мной был чистый лист бумаги, а в руке — карандаш или кисть. Мать страшно ругалась, а отец со смехом говорил, что к таким произведениям искусства страшно прикасаться, не то что подавать на стол. Когда вернулся с Игр, рисование помогало избавиться от кошмаров. До сих пор помогает. В бессонные ночи спасаюсь только тем, что не отхожу от мольберта, пока не закончу картину.

— Тебе тоже снятся?

— Конечно. Самый страшный — тот, в котором погибает Прим.

— Ты не виноват в ее гибели.

— Знаю. Подумал, что схожу с ума, когда понял, что она пытается вырваться. Закричал ей: «ты сумасшедшая?!», но она показала крошечное лезвие, зажатое в руке, и сказала, что ранит меня, если не отпущу ее. Я растерялся, не знал, что делать. Хватка ослабла, она дернула рукой и… И полетела вниз, прямо в руки профи.

Он замолкает, но я не решаюсь сказать ни слова. Никогда не видела Пита таким. Словно его вывернули наизнанку и вся боль, что терзала парня изнутри, вырвалась наружу и опутала жертву в свои сети, связав по рукам и ногам.

— Мне снится, — продолжает он, — что я сам отпустил ее. Знаю, что это не так, буду помнить ту секунду до конца жизни, но не могу отделаться от этого кошмара. Словно она молит меня о пощаде и плачет от страха, а я смеюсь и вырываю ладонь из ее рук.

— Так ты рисуешь свои сны?

— И сны, и явь. Много всего. Парад трибутов. Сноу во фраке. Арену. Противников. Рог Изобилия. Переродков.

Он прерывает себя и задумывается.

— Страшно представить, как им удалось вживить ДНК погибших трибутов в этих тварей. Не пощадили никого.

— Ты видел всех?

— Кажется, да. Ужаснее всего было заглядывать переродкам в глаза и узнавать в них кого-то из убитых соперников. Узнавать в них людей. Помню Руту, Диадему, Лису, Марвела. Не знаю, кого благодарить, Организаторов или случай, что я не встретился с Примроуз.

— Ее не было?

— Не знаю, честно говоря, — парень взъерошивает короткий ежик светлых волос, пытаясь вспомнить. — Думаю, я ее просто не заметил, пока бежал. Не до того было, знаешь ли. Может, выбежала с другой стороны леса.

Касаюсь его плеча и прерываю затянувшееся молчание. Тень боли на лице Пита становится все отчетливее. Теперь нам нужно думать о том, что будет дальше. Оставь старые кошмары в прошлом, чтобы встретиться с новыми в ближайшем будущем.

— Хватит на сегодня воспоминаний.

— Прости, — виновато улыбается Мелларк. — Не знаю, почему вдруг потянуло на разговоры. Обычно я редко вспоминаю об этом вслух.

— Бывает, — отвечаю на его улыбку, но получается натянуто. — Такой уж сегодня день.

— Может, и так.

Отступаю к двери, но Пит останавливает меня.

— Подожди, это еще не все. Я не ответил на твой первый вопрос.

Иду за ним. В самом углу, скрытом за мольбертами, обнаруживается еще несколько полотен. Все они перевернуты, скрывая картинку от посторонних, слишком любопытных глаз.

— Не хотел показывать их журналистам из Капитолия, — объясняет парень.

Он выбирает самую дальнюю и показывает мне. Серый школьный двор с ковром желтых листьев на неровном асфальте. У крыльца старого здания стоит маленькая девочка в красном клетчатом платье. Темно-русые волосы заплетены в две тонкие косички. Серые глаза смотрят настороженно и недоверчиво. Тонкие губы тронуты слабой, чуть испуганной улыбкой. По сравнению с этой картиной все остальные кажутся безлико-бездушными, мертвыми. А она живая, эта девочка. Китнисс Эвердин. Художник, нарисовавший ее, совсем не гений и даже не мастер, но ни один профессионал не мог бы изобразить ее так, как это сделал Пит. С маниакальной точностью, с вниманием к самым мелким деталям, которые показались бы незначительными любому другому, он описал ее внешность и рассказал о характере. Отразил всю сущность девушки.

— Давно? — понижаю голос до шепота, так сильно я поражена увиденным.

— С первого школьного дня, — шепчет парень в ответ.

— Когда Цезарь брал у тебя интервью, Хеймитч сказал мне, что…

— Он не знал. Я просто не сказал ему, что влюблен в Китнисс. Притворился, что незнаком с ней, и сделал вид, что мне нравится его план.

— Почему, если ты и правда любил ее?

— Не хотел, чтобы он использовал мои чувства к ней, — слышу в его голосе стальные нотки.

Меж светлых бровей появляется складка. Парень оберегает свою, пусть и несчастную, любовь ничуть не менее ревностно, чем мы с напарником нашу, взаимную.

— Он и так их использовал, — я качаю головой. — В чем разница?

— Это другое, — парирует Пит.

Я только озадаченно киваю. Мелларк смог перехитрить Хеймитча, а это определенно заслуживает уважения.

Ставлю картину на место и тихо интересуюсь:

— И что ты испытывал, когда вам пришлось изображать двух безумно влюбленных подростков?

С горькой усмешкой на губах Пит становится похож на Эбернети.

— Ничего хорошего. Она притворялась, и я тоже. Только ночью, когда Китнисс спала, а я дежурил, понимал, что теряюсь в самом себе и в своих чувствах. Было непонятно, где правда, а где ложь.