Игра на двоих

Новые, куда более жестокие порядки. Комендантский час. Армия вооруженных до зубов миротворцев прямиком из Капитолия. Крей больше не старший, прислуживает теперь новому главе, мрачному мужчине по имени Тред. Он прожигает каждого свирепым взглядом и чуть что замахивается плетью. Шаг влево — преступление против Капитолия. Шаг вправо — нарушение сразу сотни законов, установленных самим Президентом. Шаг назад — казнь без права на последнее слово. Шаг вперед — расстрел на месте. Теперь нам можно только дышать; все остальное строго запрещено. Черные рынки перекрыты, в каждом доме ежедневно проводятся обыски. Сжигается все, что покажется подозрительным. Даже сильнодействующие лекарства, и те изымаются, что уж тут говорить про спирт? Котел разорен, а старое здание сожжено. В костер брошены и некоторые из местных продавцов. В ушах еще долго стоят их крики, а перед глазами — обугленные тела. Страшная, мучительно-долгая смерть. Кое-кто из нищих, тех, кому уже нечего терять, иногда приходит на место, где располагался рынок, и несколько часов подряд копается в золе, отшвыривая в сторону остывшие угли. Пытается найти хоть что-нибудь. Обычно это заканчивается виселицей, но, как я уже сказала, людям, решившимся на подобный проступок, терять нечего.

Жители прячутся по углам при виде очередного рейда. Миротворцы совершают обход каждое утро и вечер. За обыском приходят и к нам: Тред не видит никакой разницы между Шлаком и Деревней Победителей. Я едва успеваю закопать во дворе нож и лук, а Хеймитч лишается нескольких сосудов с вином. Облегченно вздыхаю, когда он молча, с чуть виноватой улыбкой отдает им алкоголь. Но стоит главе миротворцев повернуться спиной и отойти на несколько шагов, как улыбка превращается в оскал. Я дергаю его за рукав и качаю головой. Это того не стоит. Мужчина пожимает плечами. Знаю, неприятно, но наша основная проблема — отнюдь не Тред. Успеем разобраться и с ним, позже. Послав к черту собственные принципы, сама прошу родителей не выходить лишний раз из дома. С деньгами, едой и лекарствами у нас все в порядке, так что нет смысла рисковать здоровьем. Зато у мамы Китнисс прибавляется забот: каждый день к ней домой приходят толпы больных и раненых. Женщина старается помочь, но получается не всегда. При встрече мы приветливо киваем друг другу. Я вижу в ее глазах тоску по погибшей дочери и ни грамма упрека в мой адрес. Все, что у нее осталось, — Китнисс и травы, которыми она пытается облегчить страдания умирающих пациентов.

— Как ей это удается? — спрашиваю как-то девушку.

— Что именно?

— Продолжать жить после стольких потерь. Сначала муж, следом — младшая дочь. Что не дает ей сломаться?

— Она давно сломалась, — неохотно поясняет Китнисс. — Сразу после смерти папы. Она ушла в себя и так и не вернулась до конца к нам. Никогда уже не вернется, наверное. Погружается в работу и повседневные дела, чтобы меньше думать о прошлом и настоящем.

— А о будущем?

— В будущее она не верит.

— А ты?

— Я верю только до тех пор, пока моя стрела не пронзит грудь Сноу. Дальше для меня наступит пустота.

— Значит, ты все же не отказалась от идеи отомстить?

— Никогда не откажусь. Вот только не знаю, как воплотить это в жизнь. Не знаю, способна ли.

— У тебя гораздо больше сил, чем ты думаешь.

— Непохоже. Я не могу защитить тех, кого люблю.

Теперь мы проводим вместе куда больше времени. Страх и опасность сближают нас, заставляя забыть о личной неприязни и недопонимании. Вместе проще и хоть немного безопаснее. Охотимся, гуляем по глухой чаще, сидим на берегу озера, наблюдая, как тает лед. Иногда разговариваем, иногда молчим. Китнисс рассказывает о своей жизни до роковой церемонии Жатвы, я стараюсь обходить острые углы и не поднимать болезненные для нас обеих темы. Мы не откровенны, но честны, и этого вполне хватает. Она напоминает мне, что значит быть трибутом, я объясняю, каково это, — стать ментором.

Меня мучает любопытство. Я хочу узнать Китнисс чуть ближе — понять мотивы, заставляющие ее вести себя и действовать так, а не иначе. Узнать ее причины жить. Посмотреть на Эвердин глазами обычных зрителей и увидеть в ней то, за что они так любят эту девушку. Ее старый друг Гейл теперь работает в шахте, и у него не остается времени на охоту. Китнисс помогает ему, я, от нечего делать, ей. Знаю, что могла бы провести это время с Хеймитчем, но мне сложно находиться рядом с ним и запрещать себе обнять его или взять за руку. Мы боимся слежки и потому стараемся держаться друг от друга подальше. Когда встречаемся, я вижу дикий голод в его глазах. Он сам едва сдерживается. Сначала мне кажется, что это — последствия введенного сухого закона, ведь все это время он продолжал пить, пусть и не в таких количествах, как раньше. Но как-то раз я захожу к нему поздно вечером, проверить, что все в порядке, и он не отпускает меня слишком долго. Ищет любой предлог, чтобы я задержалась еще на пять, десять, пятнадцать, двадцать минут. Я говорю, что мне пора, ведь скоро начнется вечерний обход, а наша Деревня — совсем не исключение из правила, но Хеймитч не слушает. Мы стоит в прихожей, как вдруг напарник толкает меня к стене. Я знаю, что он задумал, и боюсь не его, но проходящего мимо дома миротворца, которого мельком вижу в окно. Ментор прижимает мои запястья к каменной кладке и, навалившись на меня всем телом, целует. Стоит его губам коснуться моих, как рассудок покидает меня. Я высвобождаю руки и обнимаю его за шею, запутавшись в длинных светлых волосах. Сквозь поцелуи Хеймитч бормочет что-то о Плутархе и о том, что убьет его, если тот еще раз прикоснется ко мне так, как это было на празднике в Капитолии. Я только усмехаюсь: не думала, что ревность живет так долго. Наш поцелуй занимает меньше времени, чем требуется мне после, чтобы привести в норму дыхание и успокоить забившееся в бешеном ритме сердце.

— Как вы сблизились с Питом?

— Это только его заслуга. Во время Тура Победителей он как-то пришел ко мне в купе и предложил забыть обо всем, что связывало или разделяло нас раньше и быть просто друзьями.

— И ты согласилась?

— Да. Я узнала его чуть лучше и поняла, что он и правда не желал смерти ни Прим, ни мне. Парень слишком добр для того чтобы убивать, или плести интриги, или участвовать в заговорах. И он хочет во что бы то ни стало сохранить в себе эту доброту. Я доверилась ему и не жалею об этом.

Она становится лучше рядом с Мелларком. Видит его ясный взгляд и добрую улыбку, протянутую руку и плечо, на которое всегда можно опереться, и хочет тоже быть такой. Пытается убедить себя в том, что так лучше. Получается не всегда. Она признается, что этим «кем-то» был Гейл, заставший ее врасплох неожиданным и — чего уж скрывать — нежданным признанием в любви. Китнисс запуталась. На ее лице написан страх ребенка, заблудившегося в непроходимом лабиринте, потерявшегося в густой толпе.

— Я не люблю Мелларка. По крайней мере, как будущего спутника жизни. Он друг, близкий друг. Я благодарна ему за то что он спас меня, причем не один раз. И потому я постоянно чувствую себя виноватой. Он заслуживает много большего, чем «спасибо» и поцелуй в щеку. Я не могу дать ему это большее.

— Тебе придется.

— Знаю. И от этого чувство вины еще сильнее. Перед ним и перед Гейлом. Сама не знаю, зачем убеждаю парня, что это игра, что скоро все закончится. Я так и не сказала ему, что мы с Питом — это навсегда. Что я даже выбрать не могу, ведь выбор уже сделан за меня.

— Будь все по-другому, ты бы все равно не знала, кого выбрать.

— Мне нравятся оба, каждый по-своему. С каждым одинаково просто и сложно одновременно. Каждый из них лучше меня, намного лучше. Знаешь, я ведь хотела убежать, когда мы только вернулись в Дистрикт после Тура. Бросить всех — маму, Пита, тебя, Хеймитча — и сбежать вместе с Гейлом.

— Но?

— Но он отказался. Назвал меня эгоисткой. Сказал, что я думаю только о себе. Он прав. В тот момент мне и правда не было дела до тех, кого убьют по моей вине. Я сталкиваю людей в пропасть, чтобы выстроить из их тел мост и перебраться на другую сторону.

— Это нормально, Китнисс.

— Не для меня. Я боюсь стать такой, как ты. Кажется, я уже становлюсь похожей на тебя.

— А какая я?

— Злая и равнодушная. Тебе наплевать на всех. На весь мир. Ты готова развязать войну, в которой погрязнут все — Дистрикты и Капитолий, армия и мирные жители, старики и дети. Ты сможешь жить с таким грузом последствий? Ты знаешь, на что идешь?

Надо же, она соображает куда лучше, чем я думала.

— Я иду на смерть. И все ради того, чтобы жить.

— Это того стоит?

— Жизнь, Китнисс, стоит ровно столько, сколько ты готова за нее отдать.

Она не знает, что моя жизнь — больше не самое дорогое, что у меня есть. Я бы с радостью отдала ее за любимого человека. Я не злая. Равнодушная, желчная, разочарованная, сломленная, но не злая. Я просто ненавижу этот мир, и хочу отомстить ему за то, что он сделал со мной. Кто знает, какой я стала бы, не будь в моей жизни Голодных Игр и Арены, Капитолия и Сноу или, например, Хеймитча. Может, тогда я вот так же, как Китнисс, винила бы себя в недостойном человека эгоизме и равнодушии. Но теперь для меня — такой, какая я есть благодаря всем пережитым кошмарам, — это и правда нормально. Я злопамятна и помню каждого, кто причинил боль мне или моим близким. У меня есть свой собственный мир — я, Хеймитч, родители, волк, — ради сохранения которого я готова на все. До всего остального, до внешнего мира мне нет дела. Пусть разрушит себя собственным руками, пусть утонет в реках грязной, отравленной крови. Люди и так находят все новые и новые поводы для войны, так почему бы не внушить им еще один? Им так нравится убивать друг друга, почему бы не пробовать снова и снова? Может быть, очередная битва научит чему-то полезному. А я буду наблюдать за ними со стороны и смеяться над каждой их ошибкой. Кто-то скажет, что я неправа, но в нашем мире больше не осталось ничего правильного и неправильного. Границы стерты.

Китнисс несильно толкает меня в плечо, и я с удивлением понимаю, что, сильно задумавшись, не заметила наступления вечера. Пора домой. Мы идем по узкой тропинке одна за другой. Нам не видно лиц друг друга и нас обеих это устраивает. Всегда легче сказать что-то в спину, чем в глаза.

— Все не так страшно, — усмехаюсь я, возвращаясь к прошлой теме нашего разговора. — Тебе не с чем сравнивать. Ты не знаешь, как все должно быть, ведь ты никогда не любила по-настоящему.

— Не суди о том, чего не знаешь, — сухо отвечает девушка. — Ты и понятия не имеешь, что значит быть частью истории любви последнего столетия.