Игра на двоих

Мне восемнадцать лет и две недели. Я жду ребенка. Срок неизвестен, но явно больше, чем я предполагала. Хеймитч в Капитолии. Может, Сноу уже убил его, догадавшись, что он — один из тех, кто стоял за заговором и срывом Игр. Может, продолжает пытать, например, прямо сейчас. А я даже не смогу ничего сделать для его спасения: кто даст оружие в руки беременной и позволит ей участвовать в военной операции? Точно не Койн. После эпидемии оспы все население, точнее, его оставшаяся в живых часть, стало бесплодным. А потому каждый беженец из Двенадцатого, достигший детородного возраста, — на вес золота. Мне разрешат разве что дышать, а ребенка… Кто знает, может, отберут, чтобы сделать из него достойного гражданина Дистрикта-13.

Я никогда не задумывалась о том, что однажды стану матерью. Видела, конечно, молодых женщин с младенцами на руках, но не испытывала ничего, кроме жалости. Пока ребенок маленький, ты забываешь обо всем и не спишь ночами, чтобы кормить его по часам и следить, как бы он не задохнулся во сне (в Двенадцатом отчего-то был очень распространен синдром внезапной детской смерти). Когда он вырастает, ты не смыкаешь глаз, думая о том, не его ли имя вытащит Эффи Бряк на предстоящей церемонии Жатвы. Ты даришь детям всю себя и свою жизнь — целиком, без остатка. Зачем? Чтобы похоронить их раньше, чем умрешь сама? Мы в Дистрикте-12 и так долгие годы поклонялись Смерти, так в чем смысл приносить ей еще одну, самую дорогую жертву? Мне этого не понять.

Теперь все еще хуже: война на пороге. Никто не скажет, что случится с нами завтра. Меня могут разбудить утром, вложить в руку нож и отправить сражаться на фронт — я же, в конце концов, рядовой солдат. Могут послать шпионом в столицу. Или на разведку в один из дальних Дистриктов. Или прикрывать Сойку и быть готовой в любой момент броситься в разожжённый ею огонь. Могут оставить в Штабе и приказать день и ночь прослушивать эфиры и перехватывать важные сообщения. Или велеть забраться в бункер и сидеть там до скончания времён, слушая, как над головами, в каких-то метрах от нас разрываются бомбы. А ещё этого самого «завтра» может никогда не случиться. Я не знаю, никто не знает. И следствие этой причины не менее просто и понятно — сейчас не время. Если мы бы мы выжили и небо над нашими головами прояснилось, у нас ещё был бы шанс.

Но дело не только в этом — в силах по имени Кориолан Сноу и Альма Койн, и их противостоянии, которое окружило меня и заслонило собой все, что когда-то имело смысл. Дело в моем страхе и моей ненависти. Я зла на судьбу, не перестающую насмехаться над своими беззащитными жертвами, на слабую и одинокую себя, чьи эмоции теперь не поддаются никакому контролю, на Хеймитча, ведь он снова оставил свою подопечную, и даже на ни в чем не повинного ребёнка, у которого, наверное, будут глаза отца-бунтаря. Другая на моем месте обрадовалась бы: как же, у неё останется хоть что-то, хоть малая часть, хоть кусочек любимого человека. Но я не могу. Не могу! Мне этого мало. Не хочу каждый день умирать от тоски, довольствуясь пустым, ничего не выражающим взглядом до боли знакомых серых глаз и непривычно доброй, наивной улыбкой на тонких бледных губах. Мне нужен Хеймитч, а не его, пусть даже до совершенства точная, копия. Я не воспринимаю ребёнка как продолжение нас с ментором. Он — это что-то отдельное, постороннее. Наше, но чужое. Не могу представить, как впервые возьму его на руки и что при этом почувствую. Мой материнский инстинкт спит глубоким — если не летаргическим — сном.

А ещё я боюсь. Неизвестности, боли, вопросительного взгляда серых глаз и, больше всего, прямо до ужаса, слова «мама». Боюсь, что полюблю мирно спящее в моем животе существо с первой минуты его жизни, и тогда моя любовь к ментору расколется, станет в два раза меньше. Что он заставит меня забыть обо всем, заберёт моё сердце и душу и подчинит своей безграничной власти, не оставив ничего ни Хеймитчу, ни новой мне. Боюсь, что ментор будет любить его сильнее, чем меня.

Я сажусь на постели, обнимаю колени и плавно раскачиваюсь из стороны в сторону. Перед глазами маячат размытые образы. Мертвый Хеймитч. До неузнаваемости изменившаяся я. И кто-то ещё, между нами. Связывающий, но разделяющий нас. Мне страшно. А ему, наверное, все равно.

Громкий щелчок и вспыхнувший под потолком свет выводят меня из состояния транса. Шесть часов утра. Следующим тишину нарушает противный писк будильника. Я поднимаюсь с койки и, пошатываясь, иду в ванную. Стою под душем, опустив руки вдоль тела и сжав ладони в кулаки, чтобы удержаться от навязчивого желания вновь коснуться живота. Одеваюсь и расчёсываю волосы, отвернувшись от зеркала. Заплетающимися пальцами завязываю шнурки и не оборачиваясь ухожу из отсека. Тревога острыми коготками впивается в сердце, заставляя его жалобно ныть.

За завтраком с жадностью выпиваю стакан воды и брезгливо отодвигаю миску с кашей. Хочется фруктов. Сладких яблок. Сочных персиков. Ароматных мандаринов. Но больше всего — вишни. Кислой, с терпким привкусом. Темно-красной, цвета старинного вина с оттенком свежей крови. В Двенадцатом не росли вишни, а в Капитолии они считаются дешевкой и не подаются к столу. Я читала об этих ягодах в какой-то книге. Как можно скучать по тому, чего никогда не знал, не пробовал? А я скучаю.

— Генриетта? Ты слышишь меня?

— Кажется, да.

Кажется, нет. Не помню, как прихожу в больницу. Просто неожиданно обнаруживаю себя сидящей не на твёрдой деревянной скамейке, а на шатком табурете, и вижу перед собой лицо миссис Эвердин.

— Тебе нехорошо? — заботливо спрашивает женщина.

Молча мотаю головой. Я в порядке.

— Что показал анализ? — наконец прочищаю горло после десяти минут тягостного молчания.

— Ты беременна.

Я через силу улыбаюсь.

— Это не новость. Что-нибудь ещё?

— Нет, простое обследование крови не даёт всей картины, только выявляет саму беременность и проверяет, нет ли явных патологий.

— Нужны другие анализы?

— Хотя бы УЗИ, чтобы определить срок. Ты согласна?

Я не знаю, что это, а потому только пожимаю плечами. Врач кивает и встаёт с места:

— Пойдём со мной.

За лабораторией обнаруживается еще одна комната, совсем крошечная: туда поместилась одна койка, стул и стол, на котором стоит аппарат, очень похожий на компьютер. С потолка свисает лампочка. Света так мало, что я не могу разобрать даже цвет стен. Впрочем, это и не нужно: наверняка они такие же серые, как и все остальное здесь.

Я ложусь на кушетку и расстегиваю униформу, обнажая живот. Врач устраивается за столом, включает монитор и берет с подставки ультразвуковой датчик. Мне не знакомы ни само исследование, ни приборы для его проведения: обо всем рассказывает мама Китнисс. Для обычного лекаря из Двенадцатого, многие годы имевшего в распоряжении лишь травы, настойки и таблетки, она неплохо разбирается в современном медицинском оборудовании.

— Вы быстро учитесь, — замечаю я, пока она смазывает датчик специальным гелем.

Женщина только улыбается в ответ.

— Приходится. Но так у меня хотя бы есть, чем заняться, когда надо отвлечься.

Как-то незаметно разговор переходит на более личные темы, и я в нерешительности замолкаю. Прибор немного шумит, но это не раздражает, а, наоборот, усыпляет.

Непроизвольно втягиваю живот от холодного и чуть влажного прикосновения датчика. Он медленно скользит по коже, иногда чуть надавливая. Не больно, но неприятно. Краем глаза наблюдаю за миссис Эвердин, которая не отрывает взгляд от экрана.