Игра на двоих

Но я обманываю всех и, в первую очередь, себя, повторяя, что все нормально. Последнюю неделю я чувствую себя плохо, но думаю, что это — последствия жизни в закрытом помещении. Акклиматизация, кажется. Мне не хватает солнца, свежего воздуха и простора. С каждым днем мой отсек становится все меньше, все теснее. У меня сильно кружится голова, и однажды вечером я теряю сознание, не дойдя пары шагов до кровати. Почти весь следующий день провожу в лесу. Долго стою, прижавшись к шершавому стволу старой сосны, и дышу. Просто дышу. Кажется, лучше. Вечером за ужином запах еды — подстреленной мной же куропатки — впервые за долгое время не вызывает отвращения.

Однако следующим утром я открываю глаза и понимаю, что мне ничуть не легче. Перед глазами все плывет, а внизу живота скручивается тугой узел боли. Сил как будто бы нет, но они вдруг появляются, стоит понять, что меня сейчас вывернет наизнанку. Зажав рот рукой, я едва успеваю добраться до ванной комнаты и склоняюсь над унитазом.

— Доброе утро! — внезапно раздается со стороны входной двери.

Рубака. Я не успела закрыть дверь в ванную. Мысли мелькают слишком быстро, но я не успеваю додумать ни одну из них до конца: меня прерывает новый приступ тошноты.

— Все в порядке? — озабоченно спрашивает друг, заглядывая внутрь маленького помещения.

— Да! Уйди! Закрой дверь!

Судя по громкому стуку, мужчина отшатывается в сторону и налетает спиной на противоположную стену. Но все же протягивает руку и захлопывает створку.

Тошнота проходит. Я тщательно чищу зубы и умываюсь. Насухо вытираюсь полотенцем, поправляю пижаму и уже делаю шаг к выходу, как вдруг меня останавливает мое собственное отражение. Вернее, то, что я вижу в зеркале вместо привычной себя. Тощее тело, выпирающие кости, осунувшееся лицо, бледная кожа, покрытая сыпью, запавшие глаза и черные круги под ними, сухие поредевшие волосы.

Рубака ждет в спальне, развалившись на моей кровати. И, увидев меня, тут же выдает:

— Вас с Хеймитчем уже можно поздравить? Чур, я буду крестным!

Правда, заметив выражение моего лица, осекается и разражается громким лающим смехом.

— Не обижайся, детка, я же просто пошутил!

Никогда еще в его шутке не было столько правды, а я не была настолько неправа, думая, что все плохо. На самом деле все намного, намного хуже.

========== Глава 47. Туннель без света в конце ==========

Надеясь, что Рубака неверно истолковал испуганное выражение моего лица, спешу хоть как-то оправдаться. Только бы голова не кружилась так сильно. Прислоняюсь спиной к дверному косяку, прищуриваю глаза, складываю руки на груди и обиженно протягиваю:

— Не смешно! Я просто отравилась!

Мужчина невесело усмехается:

— Учитывая, чем нас здесь кормят, это неудивительно.

Кажется, верит.

— Может, проводить тебя в госпиталь?

Я мотаю головой:

— Не нужно, и так пройдет. Иди на завтрак, а то опоздаешь.

Мы договариваемся встретиться в Штабе, после чего Рубака наконец уходит. Я медленно подхожу к койке, опускаюсь на жесткий матрас и закрываю лицо руками. Этого не может быть. Это сон. Самый кошмарный из всех, что мне когда-либо снились. Я хочу услышать звон будильника. Хочу проснуться. Ведь если я не смогу, случится что-то страшное.

Отнимаю дрожащие ладони от лица и прижимаю к животу. Не знаю, зачем. Может, чтобы убедиться, что он такой же плоский, как и прежде, и в очередной раз обмануть себя, ведь у головной боли и тошноты есть множество причин. Может, чтобы лучше ощутить внутри присутствие кого-то чужого и понять, что все изменилось и так, как прежде, уже никогда не будет. Но я, конечно, ничего не чувствую. Еще рано. Срок небольшой. Значит, можно… Что? О чем это я? Мысли путаются. Появляются и исчезают за считанные секунды, и я не успеваю поймать ни одной. Сердце колотится как сумасшедшее, голова раскалывается от боли. В желудке ворочается еж, а низ живота болезненно тянет. Будто тот, кто внутри, не хотел, чтобы я узнала о нем, и теперь ищет, куда деться, где спрятаться. Да что я несу? Бред. Оно не может думать, понимать и чувствовать. Это еще даже не живое существо — так, бездушный набор клеток. Я резко встаю и начинаю метаться по комнате. Надо успокоиться. Нельзя ничего решать прямо сейчас: я слишком напугана и растеряна. И еще нельзя, чтобы об этом кто-нибудь узнал. Ничего не случилось. Все нормально.

Сегодня на ежедневные сборы — принять душ, переодеться в униформу, связать волосы в хвост — у меня уходит намного больше времени, чем обычно. Поминутно напоминаю себе, что и зачем сейчас делаю, и заставляю не думать о том, кто внутри. На завтрак опоздала, значит, иду в Штаб. Застелить постель. Зашнуровать ботинки. Закрыть дверь. Но, как ни стараюсь, ступор не проходит. Двигаюсь, будто во сне. Коридор кажется бесконечно длинным туннелем без света в конце. Лифт со скрипом поднимается на нужный этаж и я судорожно дергаю дверь на себя, забыв, что ее нужно просто толкнуть.

Едва вхожу, как на мою голову обрушивается лавина новой информации, и я на время забываю о своих проблемах, ведь новости, которые сообщает мне Плутарх, намного важнее. Китнисс наконец нарушила обет молчания и пришла в Штаб. Не для того, чтобы согласиться стать Сойкой-Пересмешницей: пока девушка просто хочет послушать, что мы ей скажем. И мы говорим: я, Плутарх, даже Койн — и та не остаётся в стороне. Объясняем, что для народа значил срыв Голодных Игр. Заверяем, что у нас все готово, не хватало только её — лица, голоса и плоти революции. Обещаем, что она не будет одна — команда подготовки уже собрана, и мы с Эффи все время будем с ней рядом. Кое-что из этого не совсем правда (например, Бряк продолжает считать себя пленницей Тринадцатого и напрочь отказывается работать в Штабе), но одной ложью больше, одной меньше — какая теперь разница?

Все равно она — эта слегка искаженная истина — не работает. Девушка слушает, но не слышит. Только тупо повторяет «где Пит?» и «что вы с ним сделали?». А затем просто встаёт и уходит. Плутарх бьет ладонью по столу, я от злости ломаю карандаш, что бездумно вертела в руках во время разговора, а Койн встаёт со своего места во главе стола переговоров и переводит полный недовольства и упреков взгляд с меня на мужчину.

— Кто-нибудь вообще в состоянии объяснить мне, почему все вечно ставят на неё? Почему бы вам с Хеймитчем не попытаться было вытащить парня? Проблем определено было бы меньше!

— Проблем было бы столько же, — парирую, устало потирая лоб. — Пит бы точно так же боялся и шаг сделать в сторону Капитолия: как бы Сноу не убил его драгоценную Китнисс!

— Считаешь, она просто напугана? — уточняет Хевенсби. — Поэтому не хочет сотрудничать?

— Считаю, она просто не видит смысла в сотрудничестве, да и вообще ни в чем.

— Не такой вы ее описывали, — качает головой Президент, обращаясь к бывшему Распорядителю. Волосы цвета пепла колышутся равномерно, в такт каждому сказанному слову.

— Она и была «не такой», — усмехается мужчина. И, подумав, поворачивается ко мне:

— Мисс Роу!

Я уже догадываюсь, о чем пойдет речь.

— Вы знаете эту девушку лучше нас всех вместе взятых. Мало того, вы с ней очень похожи. Скажите мне, чего она хочет?

— Вопрос не в этом. Спросите лучше, чего Китнисс Эвердин не желает.

— И чего же?

— Подчиняться. Играть по чьим-то правилам. Играть вслепую. Снова быть нашей послушной и безвольной марионеткой.

Эвердин нам не верит. Не верит, что мы на одной стороне. Плутарх — бывший Главный Распорядитель Голодных Игр и советник Сноу, который «вдруг» перешёл на сторону мятежников. Я — предательница, бросившая Пита на Арене. Койн — ещё один враг, ничуть не лучше старика Когда наступили Темные Времена, Дистрикт-13, обладающий огромными ресурсами и самым мощным в мире оружием, предпочёл спастись, оставив остальные народы медленно умирать, ломая гордость и спины под гнетом Капитолия. Последняя мысль вызывает улыбку. И снова девочка забывает о главном правиле нашего мира. Никто никому ничего не должен, ведь мы все друг другу — враги, и это нормально.