Игра в классики на незнакомых планетах
Шрифт:
Кокетливый взгляд:
— А вы не поможете мне найти...
Как многие призраки, она посчитала, что Жозеф послан ей лично. У теней это бывает; все больше от одиночества.
Из-за этой шкатулки мадмуазель, значит, и вернулась в Россию. Сидит в беседке и читает свой томик Сытина, никогда не переворачивая страницу...
За кустами раздался вдруг пронзительный свист и мальчишечий голос:
— Тили-тили-тесто! Жених и невеста!
— Это Павлик, — вздохнула Сонечка. — Дурной мальчишка. Он все время в этом парке...
Она отвлеклась, и у Жозефа получилось встать и откланяться.
— Распустила Дуня косы, а за нею все матросы!
Потом и он исчез.
Жозеф вернулся в гостиницу — поспать хоть несколько часов. Теперь у него было за что зацепиться; однако он понимал, что дело легким не будет.
Все-таки в Париже — который теперь чувствовался болезненно-родным — он всегда, стоило ему задрать голову и посмотреть, как лимонное солнце просвечивает через кроны дубов, ощущал поддержку и любовь — этого квартала, этого города, этих притиснувшихся друг к другу кремовых домиков.
И всегда откуда-нибудь тянуло кофе.
Здесь же основным ощущением была враждебность.
Детям легче войти в Лабиринт; для них всегда открыты дыры в заборах, манящие летней темнотой туннели в зарослях, двери пустых домов. Но и знающий взрослый разыщет путь без труда. Самая простая практика — пожалуй, заплутать в незнакомом районе. В своем городе, даже таком, как Париж, это требует умения. Но здешних улиц Жозеф давно не помнил и поэтому просто свернул — наугад удаляясь от запруженных, крикливо освещенных проспектов.
Русские города, как он успел заметить, выставляли свои размеры напоказ, кичились шириной улиц, растягивались и пыжились, как могли. Взять ту же Москву с ее жуткой манией величия...
Здесь было холоднее. Руки уже болели от мороза, ног он не чувствовал. Жозефу нестерпимо захотелось домой, где сейчас тепло и чуть дождливо. Присесть бы в «Дантоне», вдыхая приторный, почти ядовито-сладкий запах конфет из лавки неподалеку, заказать кофе.
Жозеф моргнул, поежился и ускорил шаг. Он не удивлялся уже, как смог этот город затянуть Сабин. Внутри он был темным и глубоким, как болото; полным тяжелой, суровой энергией, вроде той, что скапливается в небе перед грозой.
Город стал уже заметно ниже и темнее, теперь его не светлил даже снег. Откуда-то донесся гулкий мужской голос:
«...после тяжелых и продолжительных боев наши войска оставили Смоленск...»
На боку одного из домов мелькнула вывеска с ятями и завитушками.
Однако, когда Жозеф оглянулся, храм нависал над ним все с тем же укором.
Теперь нужно было нащупать путь к дому Ламбертов. Он припомнил ориентиры, неизменные в обоих городах: столетние деревья, памятники, под которыми назначает свидание не одно поколение... Уродливый столб башни, скажем, оставался на месте.
Он увидел Сабин, когда выбрел на нужную улицу. Девушка выглядела не по-здешнему. Хоть одежда и была совершенно обыкновенной — тонкое
черное пальто, перехваченное пояском на талии, белый шарф, высокие сапоги. Обыкновенной — для первой линии метро, но никак не для этого города.Шагала она медленно, неуверенно, щурилась, пытаясь в сумраке разобрать номера домов.
Так, мадемуазель Манжено... кажется, этот город вознамерился вас сожрать.
Жозеф пошел за ней осторожно, как за лунатиком. Заблудившиеся и есть лунатики.
— Мадемуазель Манжено? Сабин Манжено?
Она обернулась испуганно:
— Да...
— Вы меня, наверное, не помните... Я знал вашу бабушку, Софи...
— Ах да, — она посмотрела на него, не видя. — Я как раз должна кое-что для нее забрать...
— Шкатулку?
— А откуда вы знаете? — без удивления, рассеянно. Вот вам и узелок...
— И давно вы ищете?
— Давно. Не знаю. Не помню.
Жозеф прикинул, что, пожалуй, лучше проводить ее до дома и поглядеть, не найдется ли шкатулка. Может быть, тогда город их отпустит...
Так они и шли по пустынной улице — два молчаливых призрака. Где-то недалеко выкрикивали считалку дети, навсегда оставшиеся в Лабиринте.
«Церберов» у подъезда не было, зато дожидалась черная машина; из окна вился сигаретный дымок. «Воронок», так их называли.
На месте давешней железной двери оказалась резная деревянная. Жозеф толкнул ее, нырнул в темный подъезд и стал тихонько подниматься по лестнице — к доносившемуся сверху шуму и резким голосам. Сабин следовала за ним, опасливо держась за перила.
Дверь на втором этаже была распахнута, без стыда являя внутренности перетряхнутой, разоренной квартиры. У самой двери очень прямо, вздернув подбородок, стояла девушка. Весьма похожая на ту, в беседке.
— Это семейная реликвия, — сказала она.
— Реликвия, реликвия... от дворянских предков осталась? А письма эти — тоже реликвия? — Черный человек распахнул шкатулку, вытряхнул на ковер пачку конвертов с яркими марками. — Иностранщина эта?
— Пойдемте отсюда, — шепнул Жозеф. — Мы ничем не поможем.
Сабин посмотрела на него внезапно проснувшимися глазами:
— Это... это же тетя Верочка... Как же так получилось?
— Сабин!
— Д-да...
— Вы хотите домой?
— Хочу...
— Где ваш дом? Скажите мне свой домашний адрес, живо!
— Э…э… — голос у нее вдруг стал странно детским. — Вознесенский проспект… н-номер…
— Сабин! Что находится рядом с вашим домом? Куда вы ходите в магазин? А?
— В «Шампьон», — сказала она и вдруг проморгалась. — Что это я… Конечно, мой адрес — улица Лекурб, тридцать пять, в пятнадцатом…
Ф-фу…
— Бежим!
Далеко не убежали. Скатились кубарем по лестнице — а во дворе им перегородили дорогу люди в кожаных куртках. Одинаково хмурые, одинаково безликие.
— Куда это вы собрались?
Жозеф плотнее ухватил Сабин под руку.
— Мы не местные, — сказал он твердо. — Мы возвращаемся домой.
— Домой? — Парень в плотно сидящей ушанке выдвинулся вперед. Лицо у него было прямоугольное и будто закопченное. — А разве ваш дом не здесь? Разве вам не жалко всего, что вы здесь оставили?