Игра в классики на незнакомых планетах
Шрифт:
— Ну, не знаю... А если лошадь, ты с нее не упадешь? Может сбросить и убежать... Дурак, ты водить не умеешь... Давай лучше... не, не, смотри, вот трамвай... ну чего сразу — не похоже? Вот... и водитель... и лошадь тоже тогда будет, подожди, сейчас...
Когда Симона просыпается, темнота в бараке уже светлеет. Рива спит, съежившись, на кровати Давида. А самого его нет. Симона кидается к девочке, расталкивает:
— Где Давид?
Та недоуменно щурится:
— Уехал.
— Как уехал?
— На трамвае...
Симона выпускает ее руку, потерянно оглядывает комнату. Ну да — она же сама
Вот только почему все помнится так смутно, будто через тяжкий сон? Будто она это — придумала? А на стене — новый рисунок: людный, яркий город; и от остановки отходит трамвай с красными боками.
Со странным облегчением Симона понимает, что все-таки сходит с ума.
Завтра. Она проверила все, по нескольку раз, все номера, все фамилии, но результат остался тем же. Завтра. Она ступает медленно, но теперь, кажется, все ее шаги потеряли смысл, время непостижимо замкнулось в кольцо; время, которого у них — с самого начала — не было, следовало сразу это понять... И не спрячешься — они вынюхают любое укрытие. А бежать — через стены, через проволоку, через пули — с детьми?
Завтра. У Симоны подкашиваются ноги; она садится на мостовую. Двадцатилетняя Сима Шапиро, которую родители сперва пытались отговорить от Колледжа искусств (знаем мы это ваше искусство), а потом едва не прокляли, когда она осталась одна в чужом городе (да брось, мать, в конце концов, дочка уже взрослая...). Кто-то поднимает ее, встряхивает грубо, кто-то черно-серый и безликий; сам он, наверное, сделал это механически, не обратив особого внимания.
Дома она выкладывает добытые бланки и карандаши.
— Зеленый! — кидается к столу Вильма, узрев сокровище. — Чур, мой, чур, я первая!
Когда дети засыпают и лишь Рива сидит над желтоватым листом бумаги, высунув язык, Симона собирает рисунки в папку, тщательно упаковывает карандаши, угольки, драгоценную баночку гуаши. Укладывает сиротский скарб в деревянные чемоданы.
И без сил, тихо опускается рядом, на деревянный ящик, приспособленный под стул.
— Ой, воспитательница, что с вами? — пугается Рива. — Вы, что ли, заболели?
— Нет, — качает головой она. — Нет. Устала просто. Ты... рисуй, деточка.
Ночью Симона спит; больше все равно делать нечего. Ей снятся яркие луга с желто-синей травой; огромные бабочки порхают над цветами в едва заштрихованных лучах солнца. Ветер тихо раскачивает качели с вырезанным из бумаги сиденьем. Вдалеке крутится нарисованное углем чертово колесо.
Ее будит Рива. Трясет за рукав:
— Учительница!
— А? Что? — Симона мгновенно просыпается, садится. Глубокое, промерзшее утро — или еще ночь? Откуда им знать; может, солнце вовсе раздумало подыматься.
— У меня получилось! — Ривеле едва не подпрыгивает на месте, и сейчас ясно, что ей тринадцать и никак не больше. — Получилось, что вы говорили! Перспектива!
Только тогда она видит дорогу — обыкновенную, желто-сероватую, в неровном обрамлении чуть пожухшей летней травы.
Дорога берет начало на желтоватом бланке — и выходит за пределы листа, простирается, пронзая стену барака, куда-то далеко, за каменную ограду гетто, увитую проволокой... под солнце.Ну вот, думает Симона. Ну вот.
Рива хватает ее за руку, по-детски сильно цепляясь тонкими пальцами.
— А куда она? — шепотом спрашивает Симона.
— Какая разница? Пойдемте уже…
— Быстренько одевайтесь, быстро, быстро, не копаемся! Рива, причеши Вильму... Все-все, вот он, вот он, твой бантик... Так, все взяли, ничего не забыли? Стойте тихонько, я считаю! Томаш, давай руку, Сонечка, и ты... Ну, все.
Идем...
Совершенно точно помню, откуда взялась идея — это я увидела рисунки детей из Терезина: на оберточной бумаге, на газетах, на всем, чем попало. Хорошие рисунки. Солнечные.
За этот рассказ меня, помню, журили — мол, негоже фантасту трогать такие темы. Я согласна, что подобные вещи надо писать с осторожностью. Но люди, которых эта тема затронула близко — пусть и не напрямую, но ближе, чем остальных, — сказали, что вещь хорошая. Так что, полагаю, своеобразную индульгенцию я все-таки получила.
И, если уж на то пошло, не думаю, что есть темы, на которые нельзя писать. Просто нужно сознавать, как серьезно то, о чем пишешь...
Миссис Дэллоуэй сказала, что сама купит цветы.
Вдруг будут гости, думает она.
В конце концов, именно для нее цветы стали навязчивой идеей, будто они — флаг, который непременно нужно поднять в честь прибывающих. Флаг — сегодня она видит его из окна, высоко поднятый, трепещущий над Букингемским дворцом.
Миссис Дэллоуэй одевается неторопливо, черпая странное наслаждение в том, чтобы тщательно застегнуть каждую пуговку, расправить складки на юбке.
То, куда она выходит после, — несомненно, Лондон, хоть и несколько размытый. Будто Лондон ее грез — если то были ее грезы, в чем Кларисса Дэллоуэй вовсе не уверена. Зато часы на Биг-Бене — как хорошо придумано, ведь теперь точно знаешь, что случается, когда слышишь бой. И он вдруг звучит, тяжело, будто кто перекатывает чугунные шары, и звоном отликается какая-то из церквей вдали.
Апельсинчики как мед, В колокол Сент-Клемент бьет, —вдруг приходит в голову, вертится на языке. Это не ее воспоминание, не из ее времени и уж точно не из ее мира. Но здесь, где почти кожей чувствуешь, как переплетаются, натягиваются, будто нити в плотной паутине, в единой канве чужие мысли и судьбы, здесь — отучаешься удивляться. Ах да, думает Кларисса. Цветы. В этот раз ей хочется полевых, утесника, скажем — пахнущий солнцем желто-сиреневый букет. Но никаких роз, никакой претенциозности. Сегодня такое простое утро.