Игра в «Мурку»

— Он от атеизма отличается только в одном пункте — в вопросе о существовании самого Бога. Во всем остальном их подход к жизни и базисные ценности не отличаются от подходов и ценностей благонамеренных атеистов. Ведь протестанты, как и атеисты, полагают, что от Бога нельзя получить ответа на вопрос, сколько соли нужно класть в суп.

Компания теперь перешла к другой популярной теме, которая возникает всякий раз, когда речь идет о России, — к русскому капитализму. Рассказали пару старых анекдотов о «новых русских», которые, как оказалось, Серега упустил, находясь в Африке, и, услышав их впервые, очень развеселился. Особенно ему понравился анекдот, в котором старый еврей встречает «нового русского», и «новый русский» говорит старому еврею: «Папа, дай денег».

— Ну, это уже в прошлом, — заметил Серега снисходительно.

Чтобы подчеркнуть сложность и неоднозначность русского капитализма, его неразрывную внутреннюю связь с русской гуманистической традицией, с которой порою грубо срывают шинель на площадях, привел Теодор и такой анекдот: два киллера ожидают свою жертву в подъезде, и, когда далеко за полночь объект ожидания все еще не появляется, один из киллеров говорит другому: «Послушай, я начинаю за него всерьез беспокоиться».

— Все же прав был, наверное, Горбачев, нужно было осторожнее браться за дело, — обронил рассудительный Аркадий.

— А что? — неожиданно согласился Теодор. — Он вообще говорил правильные вещи, но только неправильным тоном. Из-за этого неправильного тона я его тоже не оценил. Еще поговорили о русской культуре. И тут Серега вполне расчетливо замолчал, предвкушая еврейские дифирамбы русской культуре.

— Набоков сказал, — не разочаровал Серегу Теодор, — что русскую историю можно рассматривать с двух точек зрения: как эволюцию полиции и как развитие изумительной культуры. И мне в рамках такого подхода русские евреи послевоенного периода видятся стихийными набоковианцами, поскольку были опасливы насчет КГБ и любили Пушкина.

Последнему утверждению, как азам науки о евреях, учили Серегу и в школе КГБ, где слово «жид» не звучало — это было бы и против фасона, и ставило бы работника элитной службы на одну доску с… Нет, нет, слово «евреи» произносилось без ограничений, принятых в общем русском мире того времени. И это было еще одним признаком избранности школы, которая по части элитного духа и из естественного чувства соперничества очень старалась не уступать некоторым частным

школам Альбиона времен расцвета Британской империи.

Теодор тем временем вспомнил пожилую пару, очень старавшуюся ему с Баронессой хоть чем-то помочь в тот начальный период в стране, когда они были безработны и неприкаянны. Горячее сочувствие этих людей никак не соответствовало их возможностям. Теодор с Баронессой быстро поняли это, но проявляемая стариками симпатия и солидарность подкупали. Пара новых репатриантов приходила в гости к старожилам пенсионерам, встречавшим гостей на веранде, где они сидели, положив ноги на пластмассовые табуретки, и угощали Теодора с Баронессой апельсинами из своего сада.

Тогдашних бесед Теодор вспомнить уже не мог, но фразу старика: «Я был несколько лет в России. У них же ничего нет. Им даже жрать нечего», — в первый раз он пропустил мимо ушей. Повторенная во второй раз, она вызвала у него раздражение. В одно из следующих посещений, когда та же фраза прозвучала в третий раз, Теодор стиснул зубы, но промолчал. Вдвоем с Баронессой они возвращались домой (на съемную квартиру) молча. Старики были милы, очень хотели им помочь обустроиться. Читать им лекцию о «Повестях Белкина» и серебряном веке в русской поэзии было бессмысленно.

— Все было бы хорошо с русской культурой, если бы не князь Андрей Болконский, — вдруг заявил Борис, — он, в некотором смысле, хуже педофила! Вы не представляете, скольких хороших еврейских девушек он попортил еще в 9-м классе, сколько из них его потом ждали, не дождались, сколько из них так никогда из-за него замуж не вышли!

«Нет, этот только похожий на поэта Пастернака Борис — все-таки активный русофоб! — решил про себя Серега. — Такой не то что у поэта — у чекиста кость отнимет!»

За русскую культуру снова встал горой Теодор, которого не зря, видимо, Серега облюбовал на набережной в Тель-Авиве:

— Зато Гоголь своими персонажами сколько еврейских душ успокоил. Ведь тот, кто умеет смеяться над собой, никогда не будет по-настоящему ни для кого опасен. Ах, какая прелесть эти «Мертвые души»! И какая жалость, что русская литература пошла развиваться дальше в сторону серьезности и сам Гоголь погиб в попытке стать серьезным, как того ожидало от него русское общество.

При упоминании о Гоголе лицо Теодора обрело выражение, в котором непонятно чего было больше — мечтательности или сладострастия.

«Вот Теодор соответствует представлениям и потребностям КГБ относительно еврейского населения России, — подумал Серега с одобрением и даже с нежностью. — Наш еврей!»

Самого же Теодора упоминание имени Гоголя, кажется, ввело в такой транс, что могло почудиться, будто посреди домашнего салона поднимается от полу медленно и прямо, будто ухваченный невидимым подъемным краном, громадный Гоголь — и сразу в бронзе, сразу в плаще и с таким значительным и острым носом, какого во всей великой России до него не было и после, наверное, уже никогда не будет.

А хорошо бы, и в Еврейском Государстве вырастить такой нос, подумал Теодор. Когда все разошлись, он поднялся в кабинет, достал том, но не Гоголя, а Набокова, чтобы прочесть еще раз отрывок про полицию и культуру. Нашел, прочел и вдруг рассмеялся, потому что ему в голову неожиданно пришло объяснение того, почему кагебист Серега так легко смешался с ними: человеку на Западе трудно отделить русскую государственность от собственно русских и поверить в то, что в житейской повседневности они парадоксально редко бывают похожи на свое государственное устройство, даже если его поддерживают. Мы же родились в аксиоме этой странности и вполне сжились с ней, сформулировал он.

ВОКРУГ НАБОКОВА

Теодор кусочек за кусочком уплетает горьковатый имбирь, запивая его томатным соком из очень банального стакана с полустертыми и размытыми (химическими растворами и горячей сушкой в посудомоечной машине) красными кольцами. Он никогда не налил бы виски в этот стакан, но томатный сок из картонного пакета плеснул в него, не задумываясь. Теодор глянул на том Набокова, стоящий на книжной полке, и постарался через него посмотреть на себя. Ему показалось, что Набоков покривился. Усилием воли Теодор навязал черному тому в глянцевой суперобложке какой-то род любопытства.