Игра в ящик

* * *

Несчастное существо, именуемое человеком и брошенное в этот печальный мир вопреки своей воле, сумеет посеять несколько роз на тернистой тропе жизни.

М. И. Глинка

Постановление ЦК партии, действительно, вышло перед самой осенней отчетной выставкой. Но это было совсем не то постановление, на которое надеялся ловко обведенный вокруг пальца новыми лжедрузьями Николай Николаевич Пчелкин. Подбадриваемый и науськиваемый Полиной Винокуровой, он все лето в одиночку работал на своим триптихом «Миру – мир». Прилежно выписывал уточек, бобров и выдр, надеясь затем также в одиночку купаться уже в лучах грядущей славы.

Но пришлось вместо этого художнику, лауреату, члену-корреспонденту Академии художеств купаться в грязных помоях, в которые его окунула дружба со «знаменитыми, ведущими» критиками, но более всего постыдная и неравная связь с Полиной Винокуровой. Впрочем, досталось на орехи не только ему, скорее жертве собственных слабости и близорукости, нежели сознательному предателю народного искусства. По заслугам получила вся шайка истинных застрельщиков: провокаторов и преступников. Теплокровщики из черного салона «семь сорок», безродные космополиты, интригами и сговором готовившие подкоп под наше советское искусство, все до единого были названы по именам в сентябрьском Постановлении ЦК. Лишены незаслуженно полученных званий, медалей, а самое главное, права редактировать «Большую советскую энциклопедию». А когда был объявлен новый состав редколлегии: академик Михаил Герасимович Камышев, художник-баталист Петр Еременко и певец солнечной Армении комсомолец Карен Вартанян – всем стало ясно: и на этом фронте надеждам Пчелкина не сбыться. Былых идеологических и уже тем более политических ошибок новый, по-настоящему советский состав редколлегии не допустит.

А значит, не будет в энциклопедии, как на это надеялся Николай Николаевич Пчелкин, статьи о нем самом, зато появится большая и с цветной фотографией статья о молодом художнике Владимире Машкове. И не потому, что он самоотверженно и мужественно помог разоблачить врагов нашего искусства, а потому, что новый состав выставкома осенней выставки, полностью совпадающий с составом редколлегии, единогласно выбрал именно его картину для центрального зала, открывающего всю осеннюю отчетную экспозицию. Яркое и незабываемое полотно с еще казавшимся странным в те дни, но уже отчетливо поэтическим и вперед зовущим названием «Угря».

Рыба-стрела, рыба – разящая молния, вспышкой света прошивающая тину и мрак черных, предательских вод. Только вперед! За Родину! За наш, советский народ!

Очень бы хотелось и разоблаченным врагам взглянуть на это вдохновенное полотно, еще до начала выставки ставшее темой заинтересованных обсуждений во всех художественных и артистических кругах столицы, настоящим, как говорят газетчики, гвоздем сезона. Но не тут-то было. Лишенные членских билетов МОСХА, все они лишь напрасно толпились у дверей выставочного зала на Кузнецком мосту. Крепкий швейцар, бывший старший матрос крейсера «Стерегущий» Афанасий Прохоров не собирался уступать их уговорам, а незаметно, под шумок просовываемые в его карман десятки и даже сотни немедленно и у всех на глазах возвращал, таким образом снова и снова разоблачая и демонстрируя всю низость и аморальность этой презренной кучки бывших «властителей умов».

Без сожаления и сочувствия Владимир Машков наблюдал из окна буфета суету этих интриганов и двурушников, так жестко просчитавшихся в своих подлых расчетах и планах. Все они, подобно виденным Владимиром на фронте останкам врагов, казались теперь на одно лицо и даже одинаково одетыми. И если бы не внимательный глаз академика Камышина, сидевшего с Машковым за одним столом, Владимир бы и не заметил маленькой сгорбленной фигурки Николая Николаевича Пчелкина, жалко черневшей в стороне от общей возни. Голова Николая Николаевича была опущена, взор погас, а руки висели безвольными плетями по бокам.

– Хотел в вожди наш Колька, да не пролез, – весело прищурившись, сказал Михаил Герасимович. – Задумал, сукин сын, всех обойти на повороте, ан нет, не вышло. Оськин хвост помешал да Семкины копыта.

И это несколько небрежное «Оська да Семка» сделало Осипа Давыдовича и Семена Семеновича в глазах всех сидящих у широкого стола совсем уже нестрашными фигурами из прошлого.

– Поглядим теперь, какую силу Кольке даст нынешняя слабость, – совсем уже по-свойски, весело, по-молодому хорохористо заключил академик Камышин и предложил тост: – За рыбу, товарищи. За торжество наших идеалов.

И все чокнулись. И Владимир Машков, и Петр Еременко, и черноглазый певец горной форели Карен Вартанян.

Когда разлили по третьей, за окном вдруг разыгрался с самого утра набиравший силу восточный, степной ветер. Он бросил пыль в лицо отщепенцам, все еще продолжавшим на что-то надеяться. Он облепил их желтыми лучистыми листьями, как прокаженных струпьями. Мгновенно и резко потемнел горизонт, огромная туча закрыла московское небо. Сверкнула молния, раскатисто загрохотал гром. И словно по команде застучали, как пули наступающей армии, капли по булыжникам мостовой. Казалось, что сама родная природа, естественная среда обитания плотвы и корюшки, пришла, чтобы поставить точку. Смыть с лица земли вертлявых и назойливых теплокровщиков, отребье, так долго испытывавшее всеобщее терпение у запертых дверей.

Кинулся и ловко вскочил в отходящий трамвай Иванов-Петренко, втянув за собой и племянника. На ходу запрыгнул в проходящий автобус Винокуров, а за фалду его плаща уцепившись двумя руками, мгновенно улизнула и вездесущая доченька Полина. Всегда солидный поэт Лев Барселонский взмахом руки подозвал стоявшее на углу такси с зеленым огоньком и, плюхнувшись на заднее сиденье вместе с молодой женой, сейчас же исчез в безжалостно разящих струях дождя. И лишь один всеми забытый и брошенный Пчелкин долго вертелся на месте, пока и его, подскальзывающегося, падающего, уже насквозь мокрого, не увлек прочь суровый водоворот безжалостной грозы. Последняя молния сверкнула среди темной, скосившей орды врагов воды. Ярко блеснула небесным серебром, словно грозная и неукротимая рыба-вьюн, сошедшая с картины Владимира Машкова «Угря», и ливень прекратился так же резко, как начался. Солнечный свет брызнул в окно, и празднично засиял очистившийся город.

– Вот это, я понимаю, сила настоящего искусства! – сказал академик Камышев, дружески положив крепкую ладонь Владимиру на плечо.

– За победу, друзья! – добавил молодой и горячий Петр Еременко, торопясь поднять свой бокал. Но он чуть-чуть поспешил. Его рука с искрящейся на свету «столичной» не встретилась с протянутыми навстречу руками друзей.

В тот самый момент, когда Петр порывисто вскочил, в буфет вбежал администратор выставочного зала, маленький человек в коричневом костюме и старомодных лакированных туфлях. Слезы текли по его благородному одухотворенному лиц.

Его заместитель, высокая разряженная дама в мехах, вбежавшая следом, не просто рыдала, она горько и отчаянно вскрикивала, явно обращаюсь к Владимиру Машкову:

– Ваша картина! Ваша картина!

– Что случилось? – разом вскричали все сидевшие за круглым столом, повскакали с мест и окружили устроителей, но, потрясенные каким-то чудовищным, видимо, только что случившимся происшествием, ни сам администратор, ни его разряженная заместительница ничего не могли пояснить. Лишь задыхаясь и вздрагивая, оба показывали куда-то за спину, в сторону главного зала и со слезами повторяли:

– Там! Там!

Владимир Машков кинулся в зал. За ним стремительно последовали все члены выставкома во главе с его председателем Михаилом Герасимовичем Камышевым.

* * *

Ну а теперь, друзья, давайте пообедаем, а потом все четверо ляжем спать...

Васнецов В. А.

Выставка еще не была открыта для посетителей. Это должно было произойти через полчаса, когда академик Камышев торжественно разрежет алую ленточку у входа. Но и сейчас, за тридцать минут до официальной церемонии, центральный зал был уже полон. Здесь находились пришедшие по специальным приглашениям работники советской прессы, представители трудовых коллективов и делегаты проходившей как раз в эти дни в Москве Всесоюзной партийной конференции. Все они надеялись первыми осмотреть экспозицию и скорее уйти по своим важным и неотложным делам, но, увидев картину художника Машкова, они все забыли о своих первоначальных планах и надолго задержались в центральном зале у поразительной силы и красоты полотна с удивительным, поэтическим названием «Угря».