Игры престолов. Хроники Империи

Гюссхе открыла глаза и испуганно ахнула. Она стояла на краю гигантской пропасти, разверзшейся вглубь и вширь покуда хватало взгляда. Вокруг царили пустота и тишина, окрашенные в благородный бархат сумерек. Единственными источниками света в этом сне наяву были далёкие мерцающие звёзды, единственным звуком, кроме взволнованного дыхания Гюссхе был еле различимый гул ветра.

Но вдруг её внимание привлекла далёкая искорка света, не имеющая ничего общего со звёздами, и женщина направилась туда, осторожно ступая по грани пустоты. Очень скоро она поняла, что слабое свечение, влекущее её, исходило от белоснежной одежды мужчины, стоявшего посреди пропасти на крохотном пятачке вершины колонны, бесконечным столбом уходящей куда-то вниз и во тьму. Камень был покрыт сетью трещин и сколов. Мужчина повернулся к ней, ласково улыбнулся:

– Ты, верно, гадаешь, что это за место? Мой мир, Гюссхе. То, чем я являюсь.

– Но здесь нет ничего, – испуганно прошептала она, и неведомо каким образом Араши, находящийся от неё очень далеко, расслышал каждое её слово. Печально кивнул:

– Так было не всегда. В пору моей юности и любознательности, едва научившись заглядывать в себя с помощью особых техник и медитаций, я попадал в царство книг. Хранилище постепенно расширялось по мере того, как я взрослел и набирался опыта. Шуршание страниц всегда успокаивало меня, делало счастливым, но однажды в моей душе что-то сломалось и появилась чёрная трещина. Может, это произошло, когда я узнал тайну собственного предназначения, своё истинное место в мире отца и братьев, которое отвели мне от рождения. – Кулаки Араши сжались, ногти впились в ладони едва не до крови, но он заставил себя расслабиться, вновь посмотрев на любимую через бездну, разделяющую их души. – Граница эта словно отделила меня от остального мира и со временем лишь продолжала шириться, так что вскоре ненасытная пропасть поглотила моё убежище. Долгое время скитался я в надежде найти исцеление, но в этом мире день сменили сумерки и времени у меня почти не осталось. Я потерялся, Гюссхе.

В голосе Араши звенело неподдельное отчаяние, и что-то в душе самой Гюссхе жалобно вторило этой исковерканной мелодии так, что щемило сердце. Словно она и в самом деле могла понять ужас и страх хсаура, обречённого на одиночество.

– Встретив тебя я впервые почувствовал надежду изменить судьбу.

– Что же, с Феридэ не вышло?

Она вовсе не хотела язвить, но Араши дёрнулся от этих слов, словно от сильной пощёчины. Сказал:

– Никогда я не считал твою сестру кем-то большим, чем деловым партнёром. Да, между нами были плотские отношения, но это было лишь способом удовлетворить физические потребности с обеих сторон. Мне жаль, что из-за этой связи выгляжу грязным подонком в твоих глазах.

Гюссхе молча качнула головой, отвергая его извинения.

– Уже не имеет значения, кем вы были друг для друга, Хаффи. Прости мою ревность.

Араши прикрыл глаза, пошатнувшись. Хрупкая опора под его ногами угрожающе скрежетала, в пропасть летела каменная крошка, образовывались новые трещины в камне.

– Я просто хочу, чтобы ты знала – мне не нужна рабыня, покорная и безответная, не нужна женщина, готовая на всё ради власти и положения. Верю, что ты не такая. Я выбрал тебя, Гюссхе, потому что ты – открытый огонь, страстная, яркая, нежная, ласковая… единственная, кому я доверяю свою душу. Прямо сейчас, прямо здесь, готова ли ты шагнуть мне навстречу?

– В пропасть? – Недоверчиво спросила она. Араши качнул головой:

– Эта бездна существует только для меня. Вот момент истины – апофеоз наших чувств друг к другу. Один шаг может спасти или погубить.

Наверное, он шутит, не может же быть правдой подобное?! Чего он хочет от неё? Разум Гюссхе охвачен ужасом и смятением, она стоит напротив Хаффи, но их разделяют десятки метров пустоты. Что ей делать?! И посреди хаоса, в который превратились её мысли, она нашла свой крохотный островок спокойствия, состоящий из одной-единственной мысли, непреложной истины, и от того незыблемой.

Я умру без него.

Вот так, очень просто, отбросив словесную чушь, пустые традиции, обычаи и предрассудки, лицом к лицу со своей совестью, глядя в глаза страхам, она смогла признаться в этом самой себе. И в тот же миг, когда Араши сделал свой шаг, она ступила вперёд, зажмурившись и затаив дыхание. Странно, но ощущения падения не было, и ветер не свистел в ушах, а в лицо не били тугие струи воздуха. Словно Гюссхе шагнула не в бездонную тьму, а на простую дорогу. Решившись, она приоткрыла один глаз, изумлённо выдохнув. От её ног протянулась зыбкая лунная дорожка, полупрозрачная, серебристая пелена, и Араши стоял на другом конце её, закрыв глаза. Пот струился по его лицу, блестел на висках, он шумно дышал, судорожно сжимая и разжимая кулаки и Гюссхе видела, как ему страшно. Нужно было прекратить его мучения, немедленно, прямо сейчас и, внутренне содрогаясь, женщина сделала ещё один шаг по лунной тропинке. Мягко позвала:

– Иди ко мне, не бойся. Теперь я не сойду с пути.

Араши медленно, очень медленно поставил левую ногу впереди правой, раскинув руки, будто был канатоходцем. Из-под тёмных ресниц скатилась крошечная слезинка, но тут же он сердито нахмурился, сделав ещё шаг. Так, почти в слепую, мучительно медленно шли они друг к другу и этот путь, страшный, требующий мужества и нешуточной силы воли как нельзя лучше характеризовал их отношения. Со внезапными остановками, с льстивыми уговорами и тихим стоном сквозь сжатые зубы… Надрывая сердце, выстраивая связь прочнее и сильнее, чем возможна между обычными любовниками или супругами, доверяя до последнего вздоха, до самого момента, пока ищущие пальцы не переплелись в неразрывную сеть, пока Гюссхе не услышала срывающийся от сухих рыданий любимый голос и бессвязное:

– Люблю… прости…

– И ты прости, – прошептала в его губы, чувствуя горечь раскаяния во вкусе поцелуев. – Я больше никогда не оставлю тебя.

Араши сжимал свою женщину в объятиях, задыхаясь от невыносимого облегчения. Всё позади, всё кончено!

– Открой глаза…

Гюссхе вновь оказалась в спальне, там, откуда и началось её безумное путешествие. Араши обнимал её, его золотые глаза лихорадочно сверкали, делая похожим на опасного безумца… хотя, наверное, это именно Гюссхе спятила от собственных страхов и переживаний. Отравленный кинжал гулко ударился об пол, и женщина обвила свободными руками шею Хаффи, встречая его жадные поцелуи.

– Всё будет хорошо, – прошептала она. – Теперь-то у нас всё будет хорошо?

– Истинно так, любовь моя…

+++

Фабио стоял на арене, раскручивая тяжёлый боевой хлыст. Пять ударов. Осталось только пять ударов, а он не способен шевельнуть рукой. По спине тёк пот, он дышал, словно загнанный зверь и что-то противно клокотало в груди, разрываемой раскалённым воздухом.

Толпа ревёт в ожидании последних штрихов, завершающих картину. Уже сделаны ставки на то – жив ли Вольгер Тремейн, бессильно повисший на своих цепях, приковавших его к двум столбам, установленным на площади Ста Императоров. Фабио знает – жив. Он чувствует каждую рану, нанесённую собственной рукой. Знает, как сипло выдыхает слепой инквизитор перед тем, как сделать новый вздох, наполненный болью до самых краёв. Фабио понимает, что каждый новый удар приближает их обоих к смерти, но их осталось всего пять. Пять ступеней к вершине Лестницы Власти, которую, будучи совсем юным, Лестер, не заслуживший пока второго имени, проходил, как жесточайшее испытание в своей жизни.

Обряд инициации Дара, сложнейший экзамен, где каждая пройденная ступень означала степень мастерства и Фабио, как не старался, смог пройти лишь до пятой.

Народ беснуется, недовольный задержкой и Его Величество Император Альфред делает отмашку своим телохранителям, приставляющим бластеры к вискам двух мальчиков. Вестен, сын Фабио, рыдает от страха, позабыв о достоинстве принца. Его близнец спит в одной из комнат Дворца под надзором медперсонала, готового разбудить мальчика на смену его погибшему брату. С другой стороны в заложниках старший сын Вольгера и инквизитор шипит, выдыхая сквозь прокушенные губы:

– Давай, не медли…

Свист хлыста приводит толпу в экстаз. И жертва, и палач молча корчатся от боли, пытаясь вдохнуть новую порцию отравленного злобой и горем воздуха. Ещё четыре удара. Руку выворачивает, ладонь стёрта до крови, но больнее всего даже не Вольгеру, сплёвывающему алые сгустки на серый феррокрит, а душе Фабио, измаранной, непоправимо искалеченной этой бесчеловечной казнью.

Два следующих удара идут один за другим быстро и чётко, к восторгу толпы, бросившие Вольгера на колени, с которых он едва поднялся, подтягиваясь на цепях. Фабио дурно. Он чувствует, как его/Вольгера треснувшие рёбра едва не вспарывают лёгкие – боевой хлыст страшное оружие. Он усилен металлическими грузами, могущими разнести голову противника в осколки, словно спелый арбуз.