Императрица Мария. Восставшая из могилы

II

Пробуждение было необычным, и это еще мягко говоря! Первое, что он почувствовал, это запах. Не привычный запах обжитого деревянного дома, а совершенно чужой и незнакомый запах настойчиво лез в ноздри. Удивительным при этом было то, что Николай Петрович как-то очень легко и просто распознал его компоненты. В воздухе, которым он дышал, смешивались запахи чищенных ваксой сапог, не очень чистых человеческих тел, портянок и, наконец, практически незнакомый ему, но тем не менее сразу им опознанный запах оружейной смазки. Последнее обстоятельство настолько удивило его, что он открыл глаза.

Ну и что за хрень? Знакомого, шитого декоративной вагонкой потолка над ним не было. Был беленый и не слишком чистый, какой-то старомодный сводчатый потолок. Такой можно встретить в каменных купеческих домах начала XX века. И опять-таки никакого внутреннего протеста он не ощутил. Как-то само собой пришло понимание, что этот потолок он видел ежедневно последние два месяца.

«Ну да, – с каким-то внутренним удовлетворением подумал Николай Петрович. – Я же знаю это место, дом Попова в Вознесенском переулке».

«В каком, к черту, Вознесенском переулке? Какого Попова?» – возмутилась другая часть его сознания. Или не его?

Непонятное и пугающее раздвоение личности продолжалось. Николай Петрович сел на кровати и пощупал ее руками. Понятно, панцирная сетка. Обычная кровать, солдатское одеяло, подушка, разумеется, набита соломой. Соломой? Какой соломой?

Окружающая действительность, при всей внезапности ее появления, пугала его меньше, чем это знание и незнание самого себя.

«Шизанулся? – с ужасом подумал Николай Петрович и огляделся. – Психушка?»

Но это была явно не психушка. Больше всего помещение, в котором он находился, напоминало временную казарму. Временную потому, что это помещение не было казармой изначально. Относительно небольшая жилая комната, в которой поместилось всего четыре койки при довольно плотной набивке – свободного места почти не оставалось. Смежная комната, и это было видно через открытую дверь, выглядела точно так же, а за ней, анфиладой, третья. Койки такие же, как и у него, самые простые, с металлической сеткой, такие же одинаковые солдатские одеяла, тюфяки и подушки. В углу у двери – пирамида с винтовками. Винтовки – трехлинейки с примкнутыми штыками. Правда, длинные, пехотные.

«Такую я только в музее видел, – подумал Николай Петрович и тут же возразил самому себе: – В каком музее? Ты с такой два года провоевал!»

«Господи! – обращаясь не столько к Богу, сколько к самому себе, взмолился Николай Петрович. – Да кто же я такой? И где я?»

«Ты – Николай Петрович Мезенцев, – как-то даже спокойно и несколько удивленно, как о само собой разумеющемся, ответил мозг. – Тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года рождения».

«Какого пятьдесят восьмого? – сразу переспросил все тот же мозг. – Тысяча восемьсот девяносто четвертого. И находишься ты в доме Попова по Вознесенскому переулку в Екатеринбурге, где квартирует охрана дома особого назначения. Или особняка инженера Ипатьева. Вот он, напротив, за забором».

Осмысленная информация была настолько сногсшибательной, что Николай Петрович вскочил и подошел к открытому окну. Ночная прохлада пахнула в лицо. Прямо напротив он увидел двухэтажный белый дом, окруженный высоким забором из досок разной длины, неаккуратным и от этого казавшимся каким-то чудовищным. Негатива в восприятие добавляли и замазанные белой краской слепые окна второго этажа. Вплотную к забору лепилась маленькая часовня.

«Вознесения Христова, – услужливо подсказал мозг. – Тут церковь когда-то стояла, Вознесенская, аккурат на месте дома Ипатьева. Часовня на месте алтаря. А церковь новую построили, вон она, наискосок на горке, за площадью».

В стороне от часовни у забора была видна будка с часовым. Какая-то гнетущая тишина, в которую вплетался еле слышный шум работающего где-то недалеко на холостых оборотах автомобильного двигателя, давила на уши. Реалистичность не раз виденной на фотографиях картинки поразила его. Вместе с тем и ничего необычного для себя он не увидел. И этот забор, и этот дом он видел последние два месяца. И не только видел, он не раз бывал внутри, нет, не дома, а вот за забором, в саду – неоднократно. И хорошо знал в лицо всех его обитателей. Кулаки невольно сжались. Николай Петрович посмотрел на свои – и не совсем свои – руки. Руки человека, с детства привыкшего к тяжелому физическому труду. Руки, умевшие работать киркой и лопатой, топором и рубанком, варить сталь и стучать молотом, руки человека, умевшего убивать, – руки деда.

Сомнений у него уже не было: там, в 2018-м, он, скорее всего, умер. Заснул и умер, а его сознание вселилось в собственного деда. Иначе как объяснить, что он в теле Николая Петровича Мезенцева 1894 года рождения?

«А вдруг однофамилец? Ну и заодно полный тезка?»

Как будто пытаясь найти подтверждение или опровержение своим мыслям, он начал что-то лихорадочно искать в карманах галифе. Ему показалось, что сердце остановилось, когда он нащупал в кармане то, что искал.

«Я ведь знал, что искал», – мелькнула мысль.

Николай Петрович разжал ладонь. На ней лежал маленький крестик, тот самый, из заветной дедовой коробочки, серебряный, с маленькими жемчужинками по сторонам. Но теперь никаких вопросов о происхождении этого крестика у него не было. Он просто знал, как это было.

Николай стоял тогда на часах в небольшом садике дома Ипатьева, куда иногда выпускали погулять заключенных в нем людей – членов семьи бывшего царя Николая II и тех, кто решил разделить их судьбу до конца. Впрочем, «бывшими» многие из бойцов охраны, во всяком случае внешней, набранной еще в мае 1918 года комиссаром Екатеринбургского совета из рабочих Сысертского железоделательного и медеплавильного завода, между собой их не называли. «Царь», «царица», «царевны» или «княжны», «царевич» – так называли, а вот «бывшими» как-то не получалось. Вообще его товарищи, в отличие от внутренней охраны, злоказовских, то есть рабочих фабрики Злоказова, относились к охраняемым узникам как-то человечнее. На злоказовской фабрике набрали для этого дела одно отребье.

– И где их только Авдеев откопал? – удивлялись сысертцы.

Впрочем, и среди них всяких хватало. Например, Мишка Мелетин, отвратительный тип с вечно пьяной глумливой рожей, не упускавший случая отпустить какую-нибудь непристойность в адрес княжон, называл себя политкаторжанином, человеком, на себе познавшим кровавую сущность царского режима. Он заткнулся после того, как выяснилось, что на каторгу он попал за растление малолетней девчонки.

Большинство же сысертцев были обыкновенные рабочие, в основном семейные, привыкшие тянуть лямку и прельщенные обещанным им неплохим заработком, немаловажным в это непростое время. Все более ужесточавшийся режим содержания царской семьи им не особо нравился.

– И чего людей томят? – удивлялись они.

Это отношение в полной мере разделял и Николай.

– Царь виноват, это да. Так судить его надо, действительно, чего человека томить. Ну, может, и царицу тоже. Хотя какой спрос с бабы? А девок и мальчишку за что неволить? Они-то в чем виноваты? Тем, что родились не в той семье?

Ни с кем из царской семьи Николай не общался, ни разу не разговаривал. Видел всех, это да, но говорить не говорил. Тем не менее, наблюдая за этими людьми, слушая, о чем говорят они между собой, как ведут себя, ему становилось все более их жалко. Вроде бы как пролетарий он должен их ненавидеть, но как-то не получалось. Жалко их, особенно мальчишку! Он ведь уже и не ходит сам. Ну чего их мучить?