Императрица Мария. Восставшая из могилы

Детей отец любил всех без разбору, но к сыну отношение было особое. Девки пошли в мать, такие же невысокие (Пелагея была мужу по плечо) кареглазые красавицы.

– Баскущие у тебя девки, Петро, – говорили односельчане, присматриваясь к будущим невестам.

Но сын, сын был один, первенец, и статью пошел в него. Сына Петр любил трепетно, и сейчас, сливая ему во дворе ковшиком из бочки (мать велела умыться и переодеться, а грязную одежду сжечь в печке), тяжело вздыхал:

– Что ж ты удумал, сынок, ведь искать тебя будут.

– Не будут, не до того им сейчас. Они пока тела прячут.

– А потом?

– А потом белые придут. Чехи недалеко уже.

– Ох, грехи наши тяжкие, – опять вздохнул отец. – Хрен редьки не слаще! Так ведь они, как узнают про царя, все вверх дном перевернут!

Хлопнула дверь. Из бани выскочила Анютка.

– Пойдем, Кольша, – обратилась она к брату. – Маманя велела тебя накормить. Небось, с вечера не ел?

– Не ел, да, – согласился Николай. – Что там?

– Сухарницу поснедаешь, – поднимаясь на крыльцо, ответила сестра.

– Тю, дура! Я не про еду. С княжной что?

– Так она княжна чи царевна?

– Анька, прибью!

– Да хорошо все, – хихикнула сестра. – Обмыли, маманя все промыла самогонкой, мазью заложила. Жива будет твоя царевна! – Лукаво, заговорщицки взглянув на брата, сестра шепнула: – А баскуща кака, Кольша, да?

«Красивая, конечно», – мысленно согласился Николай.

Его не удивляло, что он легко разбирает местный уральский диалект. И сам он здесь родился и вырос, да и память деда была в его распоряжении, давая возможность понять слова, многие из которых ушли из обихода ко второй половине XX века.

Сестра убежала в избу, а Николай, вытершись, переоделся в чистое. Сапоги только отсырели на болоте.

– Давай, – протянул руку отец, – все сделаю. Будут как новые.

Шлепая босыми ногами по ступенькам, Николай поднялся на крыльцо, шагнул в сени и сразу вдохнул привычный с детства запах родного дома. Входя в горницу, он, как обычно, едва не задел головой за низкую притолоку. Больше по привычке, чем из-за веры, перекрестился на красный угол. И охнул от неожиданности – у него на шее хором повисли все три младшие сестры: Настя, Даша и самая младшая, шестилетняя Танюшка.

Сестры любили старшего брата. Он был для них чем-то вроде второго отца, дополнявшего настоящего во многих случаях. Добрый и безотказный, он защищал их от всех возможных детских страхов, начиная от соседских мальчишек и кончая собаками. Старшие сестры помнили, как лет пять назад к Катюхе стал приставать какой-то парень из верх-исетских. Кольша так его отбуцкал, что тот дорогу забыл в Коптяки.

С братом было не страшно пойти в лес или на озеро. Он всегда привозил из города какие-нибудь подарочки сестренкам. Они гордились братом-кузнецом. Собственно говоря, кузнецом Николай никогда не был, но неискушенные в познаниях о машиностроительном производстве девчонки считали грохочущий железом и пахнущий дымом металлургический завод чем-то вроде гигантской кузницы. А Кольша там работал!

Потом он ушел на войну, и они беспокоились за него, еще толком не понимая, что это такое – война. Беспокоились интуитивно, глядя на мать и отца. Радовались, когда с войны приходили весточки от брата. Тогда в доме был праздник, мать, принарядившись, собирала всех вокруг стола и читала вслух письма от сына, неизменно начинавшиеся словами: «Дорогие мои родители Пелагея Кузьминична и Петр Иванович, сестры Екатерина, Анна, Анастасия, Дарья и Татьяна». То, что брат в письме именует их полными именами, которые в повседневной жизни никто и не употреблял, наполняло девочек каким-то внутренним трепетом. И от этого они любили его еще сильнее.

Потом брат вернулся с войны, живой и здоровый, с крестами на груди, на которые уважительно поглядывал не только отец, но и другие коптяковские мужики. Брата в деревне уважали. За ум, за рассудительность, за силу и ловкость, за отзывчивость. Кольша вернулся на завод, а потом стал охранять царя. Почему царь с царицей оказались в городе, девчонки понимали смутно. То, что царя в Петрограде свергли, более или менее понимали старшие, хотя что такое революция, что им с того будет, толком не понимали и они. Впрочем, этого не понимало и большинство жителей Коптяков. Но сестры гордились тем, что их Кольше поручили охранять царя!

А тут вдруг он явился как из преисподней, грязный, страшный, с едва живой девушкой на руках. То, что все это грозит бедой, девчонки поняли сразу. Младшие, сидя на лавке у стены, притихнув, смотрели на сидевшего за столом уставшего расстроенного брата, на мрачного и какого-то растерянного отца, на непривычно серьезную сестру Аньку, наливавшую в миску сухарницу.

Николай молча обвел взглядом беленые, расписанные диковинными цветами и птицами стены горницы.

«Анька старается, – подумал он, – у нее талант».

Виски ломило, как-то сразу навалились усталость и отупение. Похоже, пошел адреналиновый отходняк.

Анюта поставила перед ним сухарницу – похлебку из замоченных в квасе сухарей с солью, сметаной и луком, штуку вкусную и сытную.

– Батя, налей, че ли? – Николай посмотрел на отца. – Не отпускает никак.

Отец кивнул. Анька юркнула в подпол и, обтерев фартуком, поставила на стол сразу запотевшую бутылку самогона. А за ней две стопки. Разлили.

Хлопнув дверью, в горницу вошла мать. Девчонки совсем притихли, даже Анька побледнела, увидев, как разом почернела она и состарилась.

– Что, мама? – вскинулся Николай.

– Ниче, – буркнула мать. – Гляньте на них! Я там верчуся, а они уже разливат!

– Я ниче, – стал оправдываться отец, – Кольша попросил, с устатку. Ну я и…

– А ты всегда готов! Анька, дай и мне стопку!

Мать села за стол. Выпили молча, как по покойнику. А может, действительно по покойнику. Вернее – покойникам. Николай стал молча хлебать сухарницу.

Кто-то негромко постучал в окно. Николай вскинулся, схватился за наган.

– Брось. – Мать повернулась к дочерям. – Настька, глянь, кто там?

– Тетя Павла, – ответила девочка, посмотрев в окно.

– Принесла нелегкая, – вздохнула Пелагея. – Пойду, не отстанет ведь.

Павла Бабинова отличалась не только редким именем (в Коптяках все больше преобладали Катерины да Настасьи), но и дурным характером, считаясь самой вредной бабой в деревне.

– Тебе че, Павла? – Пелагея Кузьминична распахнула окно.

– День добрый, Пелагея! Выдь на час!

– Не охти мне, устала чегой-то! Важное че?

– Сама кумекай! Тамо-ка девки Кольшу твово видали за поскотиной. Чумазый весь, девку неживую тащил.