Императрица Мария. Восставшая из могилы

Луговина же, в которую всматривался Николай, представляла собой старую вырубку, ближе к деревне местами распаханную под огороды, местами выкошенную на корм скоту, а по большей части поросшую травой и подраставшими молодыми деревцами. На первый взгляд, на луговине никого не было. Во всяком случае, не было видно никаких воинских постов или оцепления. Наскочить на односельчан Николай не боялся. Деревня унаследовала традиции кержаков – своих не выдавали. Однако же поберечься стоило.

Окинув взглядом луговину, Николай посмотрел на княжну. Девушка по-прежнему была без сознания, но щеки ее слегка порозовели, и стало слышно учащенное дыхание. Тело на ощупь стало теплее.

«Жар, что ли? – забеспокоился Николай. – Надо быстрее домой, к мамане!»

То, что его конечной целью был родной дом, Николай понимал с самого начала. Больше идти было некуда. Дома помогут, спрячут, а мать спасет княжну. В способности матери оказать помощь израненной девушке он не сомневался. Мать не была знахаркой, но хорошо разбиралась в травах, и рука у нее была легкая.

Еле заметная в траве тропинка вывела его к деревне, вон и родной дом – изба-пятистенка в три окна. Хорошо, что с краю, а то пришлось бы по улице идти. Улица, или, как говорили местные, улка, в деревне была одна, шла вдоль озера саженях в двухстах от воды, поскольку берег был заболоченный. Деревню же от озера отделял увал, защищавший ее от ветра.

Привалившись плечом к забору, Николай на мгновение задумался, обходить ли двор сзади или идти с улицы через калитку. Задние воротца могут быть на запоре, а кто там дома, он не знал. С улицы же днем открыто.

Откуда-то со стороны дороги в город раздались два негромких взрыва.

«Гранаты? Уже Юровский приехал? Сколько же сейчас? Полдень? Да, пора вроде…»

Боковым зрением он отметил две светлые детские фигурки на огородах за поскотиной.

«Девчонки! Чьи? Видели меня? А, какая разница!»

Николай свернул на улицу и быстро подошел к калитке, сразу земетив какое-то нездоровое оживление в деревне. Но задумываться о причинах этого явления у него не было времени.

Посредине двора стояла двенадцатилетняя сестра Настька с миской в руках и, открыв рот, смотрела на перемазанного кровью и грязью мужика с длинным свертком на плече, из которого торчали голые ноги.

– А-а-а! – заорала она в ужасе и бросилась в избу. – Мама!

Отец, сидевший на чурбаке возле конюшни, так и застыл с хомутом и дратвой в руках, тоже, по-видимому, не узнавая сына. Николай продолжал стоять посреди двора, не зная, что делать дальше. Из-за угла избы, на ходу вытирая руки о передник, выбежала мать. За ней – Анюта, вторая сестра по старшинству. Матери понадобилась всего пара секунд, чтобы оценить ситуацию.

– В баню, быстро! – скомандовала она и, обернувшись к девчонкам, добавила: – Катюху найдите! Анька, слышь, бегом! Она где-то на улице с девками шарашится!

В бане царили полумрак и прохлада.

– В мыльню. – Мать подтолкнула Николая в спину.

Опустившись на колени, он бережно положил девушку на доски пола.

– Ну, сынок, – вздохнула мать. – Че за беду в дом принес? Ох ты господи, – оглядела она его ношу. – Кто ее так? Ты ли?

– Нет. – Николай посмотрел в глаза матери. – Она жива, спасите ее, мама!

Скрипнули доски пола, стукнул протез. Заслонив свет, отец шагнул в дверь. Из-под его руки в мыльню проскочила семнадцатилетняя красавица Катюха, старшая из сестер.

– Звали, мама? Ой, Кольша! Где это ты так угваздался? А это че? О господи! – И девка быстро закрестилась, испуганно глядя на обнаженное девичье тело, лежащее на полу.

– Настасья Зыкова с сыном и снохой с ранья в город поехали, рыбу продать, а Кольша их в Красную армию призываться. Так завернули их у Четырех Братьев. Зыкова грит, матрос верх-исетский Ваганов из нагана в нее целил и кричал: «Тикайте отсюда! И не оглядывайтесь, застрелю!» Так он их гнал до Большого покоса. Зыкова грит, антиллерия идет, войско. Наши мужики поехали смотреть – нет ничего, а на обратке слышат, кони ржут у рудника, трава примята – повозки городские туда ехали. Они было туда, а оттуда вершник с винтовкой, грит, мол, пошли отсюда, счас бомбы рвать будем. Мужики и ушли. А потом посты появились. Красноармейцы, пешие и вершние, в город не попасть. А тут и грохало чой-то. Слышал?

– Слышал, батя, гранаты бросали.

– А стряслося че? И че ты здеся, ты ж в городе царя охранял? А что за девка? – Отец Николая недостатком ума не страдал, но был тугодумом, за что ему часто доставалось от матери.

– Убили царя, батя, и всю семью царскую тоже.

– Господи, грех-то какой! – закрестилась мать, а Катька, ахнув, села на лавку.

– В шахту их сбросили, в открытую, у Ганиной Ямы, – добавил Николай.

Отец молча смотрел то на сына, то на бесчувственное тело на полу. То, что мать уже поняла, медленно раскладывалось по полочкам в его голове.

– Сынок, – вкрадчиво проговорил отец, – ты не царевну ли, часом, к нам приволок? Чё зенки-то вылупил? Ты че удумал, сгибень? Я вот те щас по загривку-то оглоблей опояшу, так живо опомнишься!

Николай встал и посмотрел отцу в лицо.

– Бей, батя, царевна это.

– Ну вот че, – проговорила мать, – охолонитесь, добры молодцы. Пока друг дружку буцкать будете, девка помрет. Кольша, печку топи, воды нагреть надоть. А ты, Петр, неси самогонку, да не первач, чистую! Катюха, айда в дом, в сундуке под образами штука полотна. Тащи сюда, а Аньке скажи – пусть травки мои тащит. Она знает где.

– Мама, – заморгала глазами Катюха, – то ж полотно – приданое мое!

– Обождешь! – рявкнула мать. – О приданом вспомнила! Нет чтоб матери по дому помочь! Так нет! Шанег натрескалась да по улке шляешься! И не моргай мне! Тащи полотно, говорю!

Все закрутилось. Эту маленькую женщину в семье любили и боялись, а слово ее всегда было последним.

Пелагея Кузьминична была не местной, не коптяковской. Родом из горнозаводского Нижне-Исетского поселка. С отцом они познакомились в городе (так жители всех окрестных поселков и деревень называли Екатеринбург: город – и все, все понятно, другого-то поблизости нет), и спустя полгода он привел в пустой родительский дом молодую жену.

Петр Иванович был последним ребенком в семье, родители давно померли, последняя из старших сестер вышла замуж, и дом остался ему. Впрочем, жили молодые вместе недолго – Пелагея уже была на сносях, когда Петра забрили в солдаты. По идее, молодая женщина должна была уехать домой к матери, но Пелагея осталась в деревне, где к ней относились с предубеждением: не своя, чужачка. А она прожила все пять лет одна, родила сына, вела хозяйство, всегда приветливая и общительная.

Быстро выяснилось, что молодая женщина умеет лечить травами, настойками и мазями. Пелагея никому не отказывала в помощи. Было дело, и роды принимала. К возвращению мужа со службы уже никто в деревне не вспоминал, что она не местная. Пелагея стала своей. Чего ей это стоило, можно было только догадываться.

И опять семейное счастье длилось недолго. Успели родиться Катька и Анютка, а потом началась японская война. Отца, ратника 1-го разряда, призвали в армию. Из Маньчжурии Петр вернулся быстро, но без ноги. Больше его никто не трогал. Конечно, отец хотел еще сыновей, но как-то не срослось: одна за другой родились еще три девки, и попытки решили прекратить.

В деревне посмеивались:

– Гляди-кась, Петро хоть и без ноги, а плодовитый!

На что Пелагея обычно отшучивалась: мол, для этого дела ноги не главное!